вы давно с ним... - Я замялась, подыскивая
соответствующее слово, и от этого сказала самое нелепое: -
Дружите?
   - Давно дружим! - резко захохотала Рита. - Я с ним
шесть лет прожила - он меня присмотрел еще в юношеской
сборной. Шесть лет он мне мозг ремонтирует. Чего он мне
только не обещал! И в сборную СССР, и поездки за границу -
золотые горы, изумрудные реки. Сказал, что жену бросит, на
мне женится. Ну, понятное дело, дурочка я была, соплячка -
верила. Все наврал, конечно. Он же ведь врун-
профессионал. Врун, болтун и хохотун...
   - А зачем же вы с ним тогда общаетесь? - удивилась я.
   - А больше не с кем, - печально-уверенно сказала Рита. -
Мужиков нет, драма эпохи. Все какая-то шелупень и шушера.
Мужику под тридцать, а он все равно молокосос, мумсик. А
те, за кого бы я пошла замуж, они, как Чагин, - все женаты.
Все хотят погулять, развлечься на стороне. Разговоры,
вздохи, любовь, а в десять надо домой мчаться. А я не
люблю, когда мне продают ситро за шампанское...
   Я смотрела на нее и понимала, как она должна нравиться
Чагину - розовая, сладкая, хрустящая, как вафельная трубочка
с кремом.
   - А вы Ольгу Чагину знаете? - спросила я.
   - Знаю, - кивнула Рита и пренебрежительно скривила рот.
- Они с моим другом Владимиром Петровичем хорошая пара -
веселый людоед и животное, полное грез...
   Некоторое время мы шли молча, потом Рита сказала:
   - Вот этот мужик, морячок, за которого вы хлопочете - вот
он мне понравился. Это настоящий боец, - добавила она
уверенно.
   - А чем же он вам понравился? - поинтересовалась я.
   - Ну, как вам сказать, в нем достоинство есть. Плюнул в
него когда Шкурдюк, я посмотрела ему в лицо и обмерла -
сколько в нем было боли, стыда, гнева, силы! Господи ты ж
боже ж мой, подумала я, убьет он сейчас эту скотину! И
дрался когда он с ними, не было в нем страха и злости - он
их бил, как карал за низость...
   - Но они его посадили в тюрьму за это... - напомнила я.
   - Э! Мужик, не сидевший в тюрьме, мало про жизнь
знает... Хотя, конечно, не повезло ему.
   - А вы не хотите ему помочь?
   - А чем я могу ему помочь? Ну, подумайте сами, пойду я с
заявлением в милицию? Мол, гуляла с чужим мужем,
развлекалась, отдыхала с его дружками, а потом ввязалась в
драку? Я ведь сама костей не соберу после этого. Эх, знала
ведь я, чувствовала, что из-за Чагина все срамом большим
закончится, неприятностями крутыми и позором. Давно ведь
уже хотела его выгнать!..
   - А что же не выгнали?
   - А я уж было в последний раз решила: ну его к черту, не
буду больше встречаться. А он каждый раз появляется и
словами, как паутиной, облепливает. Поспорю, поругаюсь,
посопротивляюсь, а потом думаю: ладно, пойду последний раз.
А вот тут и случился скандал...
   - Рита, но ведь никого не интересует, чей Чагин муж.
Интересует, чтобы вы сказали правду о том, что произошло.
   Она остановилась, посмотрела на меня в упор и твердо
сказала:
   - Этого вы от меня ждете напрасно. Я не большого ума
дама, но это соображаю. Мне в этой истории светиться
нельзя. Чагин со своим тестем мне за такую правду голову
оторвут. Поймите меня тоже, я ведь по спортивным меркам
старуха, мне двадцать три, если я попаду в такой скандал,
меня потом училкой физкультуры не возьмут. Ни за что, ни
про что жизнь свою уничтожу...
   - Похоже, только один человек мог позволить ни за что
жизнь себе сломать, - вздохнула я. Рита махнула в ответ
рукой:
   - А! Не сломал, отобьется! Мужик молодой, здоровый,
сильный, все перемелется. Как Чагин говорит:
   "Пройдут года, мы состаримся, будет потом чего
вспомнить". Нет, я вам ничем не могу помочь, - повернулась
и ушла, сразу бесследно растворилась в вечерней мгле, и
только стук Апеннин по тротуару доносился еще до меня.
Проехал троллейбус.
   "Нет, я вам ничем не могу помочь"...
   Вот и наступило это кошмарное серое утро, которое якобы
мудренее вечера. Мудренее оно было только тем, что у меня
было в руках объяснение бабки Еловацкой, подробно и грамотно
описавшей всю хронологию драки, адрес Риты Терёшкиной и
твердое знание, что сегодня пошли вторые сутки содержания
Ларионова в тюрьме.
   Я сидела за редакционным столом, пытаясь изо всех сил
сочинить заметку о самодеятельном ансамбле на Компрессорном
заводе. Позвонила Зина, секретарша главного, и встрепанным,
напуганным голосом вызвала к шефу.
   Я шла по коридору, не испытывая даже чувства страха. Мне
уже не суждено испытать большего испуга, да и вряд ли
что-нибудь может случиться еще. Они ведь победили, Ларионов
в тюрьме, и со мной можно больше не возиться, я и так уже
выключена из игры.
   Зашла в кабинет к главному, поздоровалась. Очень сухо он
кивнул и, не приглашая садиться, возгласил:
   - Товарищ Полтева, на вас поступила серьезная жалоба...
   Ого, товарищ Полтева! Видимо, дела мои совсем плохи,
если меня называют "товарищ Полтева".
   - От кого? - спросила я ровным голосом. - Вам стали
часто на меня жаловаться.
   Главный сказал подчеркнуто вежливо:
   - Я вам не дам к этому привыкнуть. Газета опубликовала
месяц назад ваше интервью с директором комбината спортивных
товаров Куцевым. Анализируя положение с производством
детских кроссовок, вы извратили все факты...
   - Ага, понимаю, - кивнула я. - Значит, им понадобился
месяц, чтобы понять, что я все извратила. Это ясно. А
почему вы решили, что я извратила?
   - Потому что Куцев утверждает, что никакого интервью вам
не давал - и вас в глаза не видел...
   Он протянул мне несколько листов бумаги, скрепленных
желтой скрепкой, покрытых аккуратными рядами ровной
машинописи и увенчанных в конце взрывом подписей от
возмущенного коллектива...
   "...В то время, когда вся страна и, в частности, вся наша
отрасль... и все труженики промкомбината... стоя на вахте
и изыскивая скрытые резервы... мобилизуют все силы... для
того, чтобы улучшить... усилить... увеличить...
расширить... ассортимент и качество товаров народного
потребления... с помощью сквозного наряда... корреспондент
газеты И. Полтева отнеслась безответственно к порученному
заданию... вместо того, чтобы вскрыть действительно
реальные проблемы, стоящие перед трудовым коллективом, грубо
извратила факты... весь коллектив возмущен... Особенно
негодование тружеников комбината вызывает то обстоятельство,
что, ссылаясь в материале на разговор с директором комбината
Куцевым, она не удосужилась даже встретиться с ним...
Непонятно, как такие люди могут работать в органах советской
печати...
   Я положила письмо на стол. Боль остро когтила сердце,
сухо во рту. Вздохнула глубоко и сказала:
   - Я сейчас принесу из сумки блокнот с записями разговора
с Куцевым, который мне все рассказывал. Три часа подряд
объяснял, почему нет в продаже кроссовок. А оценка его
высказываний является моим правом журналиста...
   - Эти высказывания он категорически отрицает. Он пишет о
том, что вы с ним даже не встречались...
   - Ну да, - согласилась я. - Настолько не встречались,
что он после разговора предложил еще встретиться в
ресторане. Этот Куцев, похоже, может написать, что угодно.
Особенно, если его попросят.
   - Для меня ваши доводы неубедительны, - сообщил главный.
- Вы нарушаете все этические нормативы поведения журналиста
и пытаетесь злоупотребить своим профессиональным и
общественным положением. Я не могу больше доверять вам и
издаю приказ об отстранении вас от должности до тех пор,
пока созданная мной комиссия не разберется в этой истории.
Если товарищ Куцев пишет правду и вы это интервью высосали
из пальца, а у меня нет оснований ему не верить, то вы
будете уволены из редакции...
   - Хорошо, - развела я руками. - А какие у вас есть
основания не верить мне?
   - У меня нет оснований вам верить, - отрезал редактор и
показал на дверь. - Вы свободны...
   Вот он, окончательный укорот. Оказывается, довольно
просто накормить человека деликатесным паштетом из печени
Прометея в собственном соку. Действительно, рукастые ребята
- чагинцы. Затевать второе расследование и доказывать, что
я встречалась с этим мордатым жуликом Куцевым, мне было явно
не по силам. Ладно, дождемся комиссии.
   А, плевать? Чем хуже, тем лучше? Не надо писать об
ансамбле на Компрессорном заводе.

   Я постучала в дверь с табличкой "Старший следователь Н.
С. Бурмистров".
   Мундир Бурмистрова висел на стуле, а сам он щеголял в
голубой застиранной рубашке с помятым галстуком, в широких
старомодных подтяжках. Ну никак, хоть убей, не был похож
Бурмистров на грозного вершителя закона. Ему сильно не
хватало черных сатиновых нарукавников, тогда бы он
неразличимо слился с обликом счетного работника.
   Бурмистров взглянул на меня, напрягся на миг - вспомнил!
- и быстро сказал:
   - Я вас не вызывал! И говорить с вами сейчас не могу - у
меня допрос свидетеля...
   Он показал для убедительности на сидящего перед ним
широкого коренастого человека.
   Свидетель приподнялся на стуле, поздоровался:
   - Здравствуйте, гражданочка...
   - Здравствуйте, - кивнула я ему и повернулась к
Бурмистрову: - Я надеюсь, что к вам приходят не только
вызванные повесткой...
   - Те, кого я не вызываю, должны приходить в мое нерабочее
время, если я согласен их принять.
   - А я уверена была, что вы согласитесь меня принять.
   Свидетель, безмятежно живший на своем стуле, ощутил в
наших голосах нарастающее напряжение, и обеспокоено завертел
головой.
   - Это почему еще? - На лице Бурмистрова проступили
коричневые крупные пятна, похожие на пленку в стынущем
стакане какао.
   - Потому что вы меня приперли к стене, - сказала я. - Вы
меня довели до отчаяния, и я постараюсь сделать все, чтобы
это вам не сошло с рук.
   - Что вы хотите сказать? - поднялся Бурмистров, и я
увидела, что в глазах у него мелькнул испуг.
   - Я хочу сказать, что вы ведете следствие необъективно.
Не знаю - по собственной ли воле...
   Свидетель крякнул, а Бурмистров надел мундир, подергал
галстук и сказал:
   - Вы предъявляете мне тяжелое обвинение. Вы подумали
перед тем, как сказать?
   - Я обо всем подумала! И не могу объяснить, почему вы
посадили в тюрьму невинного человека. Он поправил меня:
   - Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш
протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что
говорит свидетель Архипенко.
   Свидетель Архипенко горестно вздохнул:
   - Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь
лютый...
   Он делал ударение на последнем слоге - жестоко!
Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал:
   - Из-за чего задрались они - не знаю, не видел, врать не
стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко
Ларионов - это наблюдал собственными очами...
   Для убедительности или от волнения он выкатывал свои
рыжевато-бесцветные очи.
   - Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в
драке толк понимаю - сам был и боксер раньше, и самбо
крутить могу. Так что честно говорю - насмерть он их бил.
   - Простите, - перебила я его. - Вот вы говорите, что вы
боксер и самбист. Как же вы не вступились, если на ваших
глазах людей убивали?
   - Голубушка моя! Да как же я мог? У меня в одной руке
авосенька с молоком, а в другой торт, "Штефания" называется,
пять сорок коробка...
   Я сказала Бурмистрову с горечью:
   - Хорошего вы свидетеля сыскали. Они вместе разными
способами и по разным поводам все врут, и вы это знаете.
Неужели вам не совестно?
   - Да как вы смеете? - взъярился Бурмистров. - Совестить
меня здесь! Кто вы такая? Я обязательно сообщу к вам на
работу, что именно вы оказываете давление на следствие. Я
уверен, что на работе с большим интересом рассмотрят это
письмо.
   - Вот именно, - поддакнул свидетель. - Такая еще молодая
и такая гордыбака...
   Бурмистров отмахнулся от его поддержки, как от мухи, и
спросил меня изо всех сил строго:
   - Вы меня, надеюсь, поняли?
   Когда я шла в прокуратуру, то надеялась сразить
Бурмистрова сообщением о Глухоманове, заявлением бабки
Еловацкой, сведениями о Рите Терёшкиной, рассказом о
ресторане "Актер". Не знаю, на что я надеялась - заплачет
Бурмистров от стыда, срочно вызовет бабку, допросит таксиста
или сам помчится на такси в тюрьму вызволять Ларионова...
   А сейчас поняла, что говорить с ним не о чем нельзя.
Бурмистров не расследует уличный конфликт, он совсем не над
схваткой - он в самой гуще, он втянулся в драку на стороне
чагинцев, и будет молотить нас с Ларионовым сколь силы
хватит.
   - Я вас поняла, - сказала я тихо. - Николай Степанович,
я прошу вас дать мне свидание с Ларионовым...
   - Не могу, - отрубил Бурмистров. - По закону я могу
разрешить обвиняемому свидание с родственниками. Но вы ведь
не родственница? Я не ошибаюсь - вы Ларионову родней не
доводитесь?
   - Нет, не довожусь, - кивнула я. - А вам никогда не
бывает страшно?
   - А почему мне должно быть страшно? - старательно
изображал он пренебрежение.
   - Неужели вы думаете, что все это останется
безнаказанным?
   Он хлопнул ладонью по столу, но стук этот тоже получился
каким-то дребезжащим и неуверенным:
   - Мне надоело с вами препираться. Кто вы такая, чтобы
оценивать мою работу? Я закончу следствие, передам дело в
суд, и там решат, правильны ли были мои действия.
   - Да, по-видимому. Я только хотела у вас спросить, зачем
вы посадили Ларионова в тюрьму? Какая была в этом
необходимость? Чем, кому он угрожал?
   - Он никому не угрожал, но его действия мешали проведению
объективного расследования. В частности, ваши действия
заставили меня взять Ларионова под стражу.
   - Я надеюсь, что есть на земле возмездие. За все рано
или поздно приходит отмщение. И вы ответите страшно. Я
надеюсь увидеть, как вас посадят в тюрьму. Хоть на один
день - этого будет достаточно...
   - Уходите отсюда вон! - свистящим голосом сказал
Бурмистров. - Я вам покажу, где раки зимуют...
   У него было лицо, как сургучная печать, коричнево-серое,
неумолимое.
   Я вышла в коридор - пелена застилала глаза. От волнения я
перепутала коридор - повернула не туда и направилась в
другую сторону, пока не уперлась в тупик с наглухо забитой
дверью, над которой светился трафарет: "Нет выхода".

   Какая-то заполошная суета. Мысли прыгают, руки трясутся.
Не могу точно время рассчитать. Позвонила из автомата
Маринке:
   - Доченька, дождись из школы Сережу, и идите к дедушке...
Я приеду сегодня очень поздно, вы оставайтесь ночевать у
него...
   - А Алексей придет?
   - Нет, не придет. Он уехал...
   - Как? И не попрощался?
   - Мариша, его срочно вызвали, он не мог.
   Бросила трубку, потому что ком запер горло, я поняла -
сейчас снова разревусь. Сейчас не время, сейчас надо в
Приреченск ехать...
   На вокзале царила обычная толкучка, гремел над головой
хрипучий радиоголос. На перроне пахло яблоками, горелой
резиной и самоварным дымом.
   В электричке было пустовато - середина дня, отлив между
волнами нашествия пригородных пассажиров. Устроилась у
окна, поезд плавно тронулся.
   Еще было совсем светло, когда я вышла на станции в
Паутове. Женщина в оранжевом путевом, жилете объяснила мне
мой дальнейший маршрут, и я успела на автобус, ехавший час
по разбитой тряской бетонке. Сошла в совхозе "Октябрьский"
и долго плутала в поисках общежития шоферов. Как
выяснилось, они жили в артистических комнатах поселкового
Дома культуры. Было семь часов вечера, совершенно темно, и
я старалась не думать, как я буду отсюда выбираться.
Поднялась на второй этаж и увидела, что несколько мужчин в
фойе играли в домино.
   Так огромно было мое желание найти Глухоманова, что,
взглянув на этих незнакомых людей, я уверенно - толчком
сердца, раздерганными нервами, яростной надеждой - выбрала
седоватого спокойного мужика с сизо-стальными зубами,
оглушительно трахнувшего костью по столу и торжественно
объявившего:
   - Рыба!..
   Подошла и потрогала за плечо:
   - Вы Глухоманов?
   Он оторвался от "козла", поднял на меня глаза:
   - Да. А что?
   - Я журналистка... Моя фамилия Полтева... Я вас
разыскиваю целую неделю...
   - Вот-те раз! - удивился он. - Сюда не поленились
приехать?
   - Нужда привела, - сказала я. - Я к вам по делу
житейскому, а не газетному...
   - Какие же это у меня житейские дела с молодой
журналисткой? - засмеялся он. Его партнеры с интересом
смотрели на нас.
   Глухоманов сказал им:
   - Ну, чего уши развесили? К вам, небось, журналистки не
приезжают за тридевять земель... - улыбаясь, встал и
предложил мне: - Идемте, чайком побалуемся и все житейские
дела наши обсудим...
   Он варил чай в стакане электрическим кипятильником -
обжигающий, черно-красный. На стол бросил большой пакет
мучнистой пастилы.
   - Каким-то чудом в сельпо попало, - кивнул он на пакет.
- Угощайтесь... Так что случилось-то?
   - Вы помните, недавно в вашей машине произошла драка?
Вечером?
   Взгляд его напрягся, он с силой вонзил стальные зубы в
нежное бело-розовое тельце пастилы, пожевал и ответил
неопределенно:
   - Да, припоминаю кой-чего... А зачем вам?
   - А затем, что у пассажира вашего из-за этой драки вся
жизнь пошла под откос...
   - Это у которого? Их там много было... - прищурился
Глухоманов.
   - Вы помните, Юрий Никифорович, кто сел к вам в машину
первым?
   - Конечно, - уверенно сказал Глухоманов. - Парень такой
моложавый, в морской фуражке.
   - А что происходило потом, вы помните?
   - Да что ж тут не помнить? Слава богу, глаза и уши не
отняло... Попросил он притормозить около бабки с цветами,
вышел, тут эта компания попрыгала в машину... Ко мне вперед
на сиденье уселся такой веселый мордоворот и командует:
"Гони, дед, на праздник опоздаем". Я ему говорю:
"Успокойся, машина занята". А он мне спокойно: "Да ничего,
не возникай, мастер. Двойной счетчик оплачу"... А тут уже
и моряк возвратился - аллё, говорит, простите, занята мной
машина, я на минуту вышел. Они его посылают - давай, мол,
гуляй дальше... Ну, начал он с ними выяснять отношения, все
еще вежливо пока, наклонился в открытую дверь и
втолковывает. А этот, жлобец впереди, раз - ив лицо ему
харкнул. Ну, тот ему, конечно, дал оборотку по всем
правилам. А те двое, что сзади с бабой вместе сидели, они
тоже выскочили, один из них ему по башке - бах бутылкой! По
правде сказать, морячок этот оказался боевой парень. Он его
через себя вертанул так, что витрина посыпалась... Шум,
крики, визг. Ну, я думаю, мне конец. У меня и так смена
кончается, я опаздываю, а сейчас в милицию загребут всех,
начнется там - кто, да что, да почему, это до ночи
зависну... А нас ведь за это рублем стегают... за
опоздание, значит... Думаю, этот парень себя в обиду не
даст, и уехал...
   - Юрий Никифорович, от ваших показаний жизнь его зависит.
В тюрьму его посадили, - сказала я.
   - Вот это дают! - ахнул Глухоманов. - А что ж мне
делать надо?
   - Напишите все, что вы сказали, на бумаге.
   Он покряхтел:
   - Ох, не люблю я с ними связываться...
   - Да что значит связываться? Вы же правду говорите. Я
ведь не прошу ничего, кроме правды...
   Глухоманов досадливо покрутил головой:
   - Писать не люблю - смерть! Кабы ты могла за меня
написать...
   Я развела руками:
   - К сожалению, я этого не могу сделать... Это ведь
документ...
   Еще долго искали бумагу, ручку, и он, усевшись за стол,
прилежно и подробно писал свое заявление, в деталях
описывал, как и что происходило, потом затейливо расписался,
отдал мне лист, спросил:
   - А как же вы в город-то поедете?
   - Автобуса буду дожидаться, потом на электричке.
   - О, автобус не скоро будет, - сказал он. - Ладно,
заведу свой самосвал - доброшу до электрички...
   Я ехала в кабине грузовика, пропахшей маслом, бензином,
головой упиралась в теплое мощное плечо Глухоманова, дремала
и слышала все время его бубнящий, словно пристыженный голос:
   - Кабы знать, что так все обернется, то, конечно, остался
бы я на месте. Я ведь видел, что он ни при чем, нечего ему
бояться. Я потому и укатил... Я уж потом обнаружил, когда
в парк приехал, что за моим сиденьем коробка с фруктами
лежит