- кивнул он. - Ты там была?
   - Нет, - растерялась я.
   - Угу... И я там не был... Так что будем опираться на
факты, изложенные в документах. Три почтенных человека,
ехавших в такси, подверглись нападению пьяного хулигана,
который, вытащив их из автомобиля, нанес телесные
повреждения без расстройства здоровья, но со значительным
ущербом для социалистической собственности в витрине
радиомагазина. Зверский характер избиения подтверждают три
свидетеля - прохожие, абсолютно посторонние лица...
   - Но это все вранье! Они были пьяные, они влезли в его
такси, они плюнули ему в лицо, ударили по голове бутылкой...
- задохнулась я от злости.
   - Па-анятно... - протянул Жигунов и ручкой почесал в
затылке. - А он тебе кто?
   - Кто - Ларионов?
   - Ну да... Ларионов...
   - Знакомый он мне!
   - Хорошо знакомый? - допытывался Жигунов.
   - Нормально... Давно во всяком случае, - неуверенно
сообщила я, вспомнив рассказ Ларионова о нашем знакомстве на
даче, о котором я навсегда позабыла.
   - Ясненько, - покивал Жигунов кудрявой головой и постно
сообщил: - Значит, так, старый твой знакомый Ларионов,
бывший, можно сказать, пенитель моря, вдряпался в большие
неприятности...
   - А почему это "бывший"? - взвилась я.
   - Да потому, что я здесь моря в округе нигде не наблюдаю.
Пенить нечего будет. А в Одессу, на ролкер на его, ехать
ему будет невозможно...
   - Интересно узнать, отчего так?
   - Оттого, что он упертый, - грустно вздохнул Жигунов. -
Ничем себе человек не может так жизнь затравить, как своей
упертостью...
   - А в чем его упертость?
   - В чем? - задумался Сашка. - Как бы это тебе
объяснить... Случилась с ним неприятность...
   Заметив мой протестующий жест, Жигунов прикрикнул:
   - Ты не спорь со мной, а слушай! Ты слушать пришла или
мне про жизнь рассказывать? Я допускаю, что все
рассказанное Ларионовым правда... Но это не меняет
положения. С ним случилась неприятность. Вот как бы надел
человек новенький костюм, вышел на улицу, а его грузовик
проехавший окатил грязью из лужи с ног до головы. Горько и
обидно - испорчен костюм, в гости не попал, и чувствуешь
себя посмешищем на виду у остальных, грязью не облитых.
Понимаешь, о чем говорю?
   - Понимаю. Но его не случайный грузовик облил грязью, а
хулиганы сознательно плюнули в лицо. Разница имеется. Не
находишь?
   - Нахожу, - кивнул Жигунов. - Но эта разница для
домашнего разговора за чаем под розовым абажуром, вечерняя
беседа о падении нравов. А лупить смертным боем граждан,
которые себя неправильно ведут, никто Ларионова не
уполномочивал... И ломать их наглыми мордасами витрины с
чудесами электроники...
   - Хорошо, Саша, может быть, ты и прав, - притворно
согласилась я. - Но я бы хотела, чтобы ты объяснил: что
надо было делать Ларионову в этой ситуации?
   - Принять меры к задержанию нарушителей порядка, собрать
свидетелей и, дождавшись прибытия работников милиции,
препроводить своих обидчиков в отделение для надлежащего
разбора уличного происшествия, - четко отрапортовал Жигунов.
   - Саш, ты смеешься надо мной? - тихо спросила я.
   - Не-а, - помотал чубом Жигунов.
   - А как же он мог их задержать, если они сидели в машине?
И было их четверо, а он один? И милиция прибыла через
пятнадцать минут после драки?
   - Думаю, что не мог, - согласно покивал головой Сашка.
   - Что же ему было делать?
   - Согласиться с милостивым решением начальника отделения
милиции считать их общую драку незначительным происшествием,
уплатить четвертак штрафу и, низко кланяясь, сердечно
благодаря, галопом чесать восвояси, - невозмутимо объяснил
Сашка.
   - Саша, что ты мне такое говоришь? - остолбенела я.
   - Отвечаю на твой вопрос, что ему надо было делать, -
пожал он плечами.
   - Но ведь это срам! - заорала я. - То, что ты говоришь,
это ужасно!..
   - Наверное, - согласился Сашка. - Вот он сраму не
допустил, теперь его будут катать ногами по навозу до
посинения...
   - Но почему? В чем дело, черт побери? Если ты
понимаешь, что он не виноват...
   - Одну минуточку! - прервал он меня. - А почему ты
решила, что я это понимаю? Я готов тебе поверить потому,
что знаю тебя, а ты знаешь его, а он знает, что ты знаешь
меня...
   - Ничего он не знает! - вскочила я. - Он...
   - Вот именно ничего он не знает! И знать не хочет! Его
тут два дня уговаривали, а он как бык прет на ворота -
возбуждайте дело, расследуйте, ищите!..
   - А почему бы действительно не расследовать? - невинно
спросила я. - Отчего бы вам не поискать? Не разобраться,
что там на самом деле произошло?
   - Спросила? - Жигунов смотрел на меня в упор. -
Объясняю! Мне надо пойти сейчас к начальнику отделения и
сказать: "Я, как ваш подчиненный и безупречно
принципиальный оперуполномоченный, выражаю вам недоверие в
связи с поспешно принятым решением о передаче дела в
надзирающий орган - прокуратуру. Вы обязаны, невзирая на
некомплект пяти работников в штате, общую текущую мелочевку
и пока еще не раскрытые на вашей территории два грабежа, три
квартирные кражи, один поджог и угон автомобиля,
сосредоточиться на выяснении вопроса:
   Шкурдюк первым плюнул в лицо Ларионову или Ларионов
бросил Чагина в витрину!" Тебя устроит такое заявление? А,
подруга?
   - Можно то же самое и не так сказать, - по возможности
мягко заметила я.
   - Нет! - Жигунов резко рубанул правой ладонью левую,
будто отсек ее, чтобы не мешала. - Нельзя! Я тебе могу в
два счета аргументирование промотивировать и мотивированно
проаргументировать, что начальник принял единственное
разумное решение, передав это дурацкое дело в прокуратуру...
   - А в чем разумность-то? - поинтересовалась я.
   - А в том, что наш бесстрашный марсофлот избрал себе
неплохих спарринг-партнеров для уличного боя - Шкурдюка,
Чагина и Поручикова... - пожал плечами Жигунов.
   - Чем же они так хороши, кроме способности пробить мордой
витрину?
   - Спросила? Отвечаю! Они хороши всем. Они прекрасные
граждане. Их все в городе знают, их все уважают, они
оказали массу услуг различным еще более уважаемым гражданам.
Чагин - разрушитель витринной электроники - директор
стадиона с детской спортивной школой, теннисными кортами,
крытым бассейном и замечательной финской баней. Здоровенный
лживый лошак, этакий лицемерин...
   - И что? - скрипнула я зубами. - Можно лицемерину
хулиганить?..
   - Нет, нельзя. Он и не хулиганил. Во всяком случае,
ничего об этом не известно, а известно, что он стал жертвой
неведомо откуда взявшегося хулигана. Не знает здесь никто
твоего морехода! Чужак он здесь, а Чагина помнят как
добрейшего и отзывчивого человека! Все нужные дети приняты
в спортивные секции, все влиятельные толстуны играют на
недоступных кортах, потом омываются в голубой чаше бассейна,
а чресла их помнят негу чагинского массажа в парилке и
хлебосольство в предбаннике...
   - И этого достаточно, чтобы безнаказанно плевать людям в
лицо?
   - Во-первых, если даже поверить Ларионову, то плюнул не
Чагин, а Шкурдюк... - заметил Жигунов механически.
   - Какая разница?!
   - Большая! Игорь Шкурдюк - просто "шестерка" при Чагине,
жуликоватый человечек, которого бы я с наслаждением посадил
года на два. Да руки коротки! - Жигунов поднял руки вверх
и потряс, покрутил пальцами, демонстрируя их короткость. -
Шкурдюк - трудный человек. По-моему, с ним действительно
можно разговаривать только руками. Или ногами. Но доказать
про него никто ничего не смог...
   - А чем он занимается?
   - Представитель "Союзаттракциона" в парке культуры. Он
там держит все аттракционы и платные игры... Наваристая
работенка - левые билеты, неучтенные клиенты, воруют все
время монеты из кассоприемников на игральных автоматах. Он
вообще шансовитый человек. Везунчик...
   - Ну да, конечно, - кивнула я. - С Ларионовым ему
особенно повезло...
   - Конечно, повезло, - сразу согласился Жигунов. -
Оба-двое виноваты. Ларионов даже виноватее, поскольку никто
не видел, как Шкурдюк плюнул в него.
   - А третий из них тоже не видел? - спросила я на всякий
случай. - Он-то что говорит?
   - Григорий Николаевич Поручиков всегда видит и говорит то
же, что и Чагин, - вздохнул Сашка.
   - Это почему? Друзья до гроба?
   - Да ладно - "друзья"! - передразнил Жигунов. - Таких
друзей за ухо - и в музей! Поручиков работает у чагинского
тестя... у Барабанова...
   - Это какой Барабанов - начальник "Главзеленстроя"?
   - Вот именно! Поручиков - начальник юридического отдела
у всесильного Барабанова...
   - А почему же он такой всесильный, Барабанов?
   - А потому, что Иван Константиныч дачные участки намечает
к отводу и строит домики на них. А сейчас все хотят после
работы тишины, пейзанского покоя. Так что дружба с
Барабановым - до-о-орого стоит!
   - Н-да-те-с! - протянула я растерянно. - Как же
понимать, Сашка, все это? До правды не докричаться, что ли?
Как ты говоришь: "всё схвачено"? Перекрыли они все
звонками, банями, дачами? Можно по улицам бегать, людям в
лицо плевать, бутылками по голове стучать?
   - Всё? - спросил он терпеливо, и лицо его выражало
печаль по поводу моей глупости. - Ты все сказала? Теперь
я. В твоих слезных криках - гнев по поводу бессилия милиции
или паче того - подумать страшно - коррумпированности нашей,
постоянной зависимости от барабановско-чагинской мафии.
Так?
   - Ну, вроде этого...
   - А это не так! Возможности у этих подонков
действительно большие. Но все силы они приложили как раз
для того, чтобы дело замять. Не нужен им скандал! А
Ларионов вопил как оглашенный, что они-де оскорбили его
человеческое достоинство. Да одной тонкости не учел: закон
- я повторяю, закон! - на стороне Шкурдюка и Чагина.
   - Как это может быть?!
   - Очень даже просто! То, что он их избил и раскрошил
витрину, - безусловный факт. А свидетельствам. о причине
драки мы не располагаем, кроме показаний трех потерпевших и
неубедительных возражений их обидчика...
   - Значит, закон применен неправильно, - не согласилась я.
- "Вот ты мне скажи, Саш, какое у тебя личное отношение к
этой истории? Ну, не должностное, а человеческое?
   Жигунов снова рубанул ладонь в ладонь:
   - Предполагается, что у меня такого раздвоения быть не
может. Но тебе по старой дружбе скажу. Как профессионал я
с самого начала видел, что дело это для Ларионова
безнадежное...
   - А как человек?
   - Как человек-профессионал я хотел прекратить это дело
дозволенными законом способами. Оштрафовали всех - и
большой привет!
   - Но ведь это было бы несправедливо!
   - Опять двадцать пять! Вот и Ларионов, сидя передо мной
на твоем стуле, вопил, что жизнь свою положит, коли
понадобится, но докажет этим прохвостам: плевать людям в
лицо нельзя!
   - А ты с этим не согласен?
   - Я? Согласен. И начальник отделения согласен. Поэтому
он посмотрел, послушал и передал дело в прокуратуру.
   - Почему?
   - Потому что ущучивать Ларионова он не хотел, но и
вязаться с этой гопой никак в его планы не входит...
Прокуратура - орган надзирающий, там пускай по
справедливости и расследуют все...
   - Ясно, Саша, - кивнула я, помолчала, подумала, потом
спросила: - А ты сам не можешь разобраться, с этим делом?
   Жигунов покачал головой;
   - Нет, Ирэн, ты меня об этом не проси. У нас частных
детективов нет. А у меня и так кафтан прожженный - два
неснятых выговора за своеволие на мне болтаются...
   Сочувственно посмотрел на меня и подчеркнуто
неофициальным тоном предложил:
   - Хочешь - разбирайся сама. Что смогу, подскажу. Как
говорится, ищите, женщина...

   Лифт не работал. Горела красная лампочка светового
табло, а вызывная кнопка не залипала. Металлически
грохотали где-то высоко надо мной в гулком пенале шахты.
Бедный Старик! Нигде так часто не ломается лифт, как в его
подъезде.
   Шла по сумрачной лестнице на пятый этаж, часто, с
отвращением вдыхала стоялый, пыльный воздух, пропахший
навсегда мусорными ведрами и мокрыми тряпками. Да и сумка
тяжело оттягивала руку. Тяжесть сумки с продуктами была
мелким оправданием - со своими невеселыми делами я постыдно
запустила деда. Забыла о нем. Дед был всегда приметой
благополучия, частью радости.
   Я отперла своим ключом дверь, поставила в прихожей на пол
сумку и услышала, что Старик говорит с кем-то по телефону.
От старости он стал говорить немного невнятно, но очень
громко. Как всегда, он говорил кому-то с большой страстью:
   - Зачем, ну, скажи мне на милость, зачем тебе такая
память, а не доброта сердца?! - Он тяжело, с присвистом
вздохнул, и у меня кольнуло в сердце: я догадалась, с кем
он разговаривает.
   - Зачем бог дал тебе твердый ум, а не мягкую душу?! -
патетически клокотал Старик.
   Я сняла плащ и прошла на кухню. Старик по-прежнему не
слышал меня. На плите кипел чайник, воды в нем уже было
мало, от сотрясавших его паровых страстей он гудел и трясся.
   - А чего тут понимать? - закричал Старик. - Это не мой
сын разошелся с какой-то чужой женщиной, а, наоборот, моему
самому любимому человеку причинили страшное горе! Ее
сначала обманули, потом предали и бросили!..
   И мне снова захотелось плакать. Я Старика не предала, но
забыла. Почти одно и то же. Еще утром, намечая заехать к
деду, я жила эгоистической надеждой на его помощь, совет,
участие, а не совестливой необходимостью проведать и
подкормить его.
   Раздалось шершавое шарканье шлепанцев по паркету, и
Старик взошел в кухню. Не зашел, не появился - взошел,
очень высокий, очень худой, очень старый, простовато
величественный, как архиерей на покое.
   Увидел меня, и его рассеченное трещинами-каннелюрами
коричневое лицо засветилось радостью и одновременно
тревогой, он вглядывался подслеповато в мои глаза, пытаясь
понять, слышала я телефонный разговор или нет.
   - Ра, девочка моя, совсем стал я глухой тетерей... -
неуверенно развел он руками, обнял за плечи и поцеловал в
темя, будто огромная седая птица склонилась и легко клюнула.
   - Не выдумывай, ты затеял игру в свою старость, как актер
примеривает новый костюм, - сказала я, улыбаясь через силу,
но говорила громко, потому, что Старик стал совсем плохо
слышать. - А меня не заметил потому, что говорил по
телефону...
   Он согласно покивал, потом как о чем-то незначащем
сообщил:
   - Когда мне звонит твой муж, я тоскую о том, что Эдисон,
наверное, зря придумал эту штуковину.
   - К сожалению, мне не приходится тосковать из-за этого -
мне Витечка не звонит. - Я хотела сказать это с усмешкой,
но и без всякого зеркала я знала, что усмешка у меня вышла
вполне кривая. - Впрочем, я надеюсь привыкнуть. Человек к
несчастьям привыкает...
   - Нет, - покачал головой седого грифа Старик. - Человек
не должен привыкать к несчастьям, они не имеют срока
давности, неприятности в жизни не кончаются. Незаслуженная
обида - это вечно свербящий струп на затянувшейся душевной
ране...
   Старик выражался громоздко, возвышенно,
пугающе-сценически. Неуклюже, как трудно складывающийся
деревянный штатив, уселся он на стул и, отворачиваясь от
меня, глухо бормотнул:
   - Давай чай пить...
   По его щеке, избитой склеротическими багряными кляксами,
ползла старческая слабосильная слеза. Деду исполнилось
девяносто два года.
   Нас связывают странные отношения. Старик мне вроде
свекра, он Витечкин отчим. Отца своего Витечка не помнит:
он покинул их с матерью еще до появления моего мужа на
свет...
   - Витечка! Витечка! - выкрикнул Старик так громко и
неожиданно, что я вздрогнула. - Вот что случается, когда
мужика до седой бороды зовут Витечка. Почему Витечка? Его
зовут Виктор! Виктор Герасимович!
   Впервые за все это время я от души расхохоталась:
   - А если бы я называла Витечку "Виктор Герасимович" -
что, остался бы?..
   - Не знаю, не знаю! - помотал Старик сердито головой. -
Во всяком случае, его мать никогда не звала меня
"Герасичкой", и я ни разу не пробовал уходить от нее. И не
хотел...
   Вот это наверняка. Старик усыновил Витечку, когда ему
было два года. Может быть, тогда он еще был не настоящий
старик, но, будучи почти вдвое старше Зинаиды Сергеевны,
воспринимался, по-видимому, как человек старый.
   О, как молодо и ярко любил он ее всю жизнь!
   А она любила всегда только Витечку.
   Зинаида Сергеевна довольно терпеливо принимала поклонение
Старика, более или менее мирилась с моим существованием,
старалась не раздражаться от крика и гомона наших детей,
своих внуков.
   А любила по-настоящему она только Витечку- реализованный
в миру ее человеческий и художественный дар.
   Иногда мне хотелось поскулить, и я тихонько жаловалась
Старику, а он шутя замечал, что нас с ним вяжут не
родственные узы, а классовая солидарность угнетенных и
подневольных. Правда, неволя любви и гнет преданности - это
сладкое бремя, та самая собственная ноша, что плеч не тянет,
и мы легко находили утешение. Но все-таки вышло так, что
меня он любил и дружил со мной больше, чем с Витечкой.
Может быть, потому, что люди они были очень разные...
   - Ладно, хватит об этом! -остановила я Старика. - Давай
я приготовлю тебе что- нибудь очень вкусное! Заказывай,
дед, на выбор, как в ресторане...
   - Погоди, доченька, послушай... Я забуду, что хотел
сказать... А это обидно, потому что упущенная мысль всегда
кажется значительной. - Он засмеялся, и его неподвижное
растрескавшееся лицо привычно затеплело. - Мне сегодня на
рассвете приснилась Зина, и я подумал, что, наверное, скоро
умру...
   - Дед! Не говори так! Не хочу я этого слушать! Это
злые глупости! - закричала я. Он снова помотал головой:
   - Ра, девочка, ты должна понимать, что в мои годы у
человека должны быть серьезные отношения со смертью. Тут
неуместно легкомысленное кокетство...
   - И что, ты хочешь напугать меня надвигающейся Большой
пустотой?
   Старик зябко потер свои большие ладони мастерового
человека, пожал плечами, грустно усмехнулся:
   - Во мне появилась сентенциозность деревенского умника.
Но я не считаю больше смерть пустотой. Она - часть жизни,
пусть завершающая, концевая, но она часть нашего жизненного
пути. Как бы это сказать? Смерть - финишная ленточка, не
сорвав которую нельзя считать забег состоявшимся...
   Я смотрела на него, и у меня замирало сердце. От долгих
его лет кожа потемнела, полопалась и залоснилась, она
протерлась до коричневых заплаток родимых пятен, он весь был
безнадежно, необратимо стар. Как сильно он сдал за этот
год! Он работал до последнего времени и имел репутацию
лучшего зубного врача в городе. И ушел на пенсию, когда от
рака буквально сгорела за три месяца Зинаида Сергеевна.
   Он был настолько старше жены, что и мысли не допускал,
будто может пережить ее. Однажды, это было давно, он сказал
мне как бы шутя, что мечтает работать до последнего дня
своего. "Я хотел бы умереть на работе, - говорил он с
улыбкой, - у себя в поликлинике. Летом, лучше всего в
августе, после долгого жаркого дня, сильно устав, прилечь на
клеенчатую кушетку у себя в кабинете, задремать за чтением
вечерней газеты и больше не проснуться..."
   Но тогда это звучало совсем несерьезно. А сейчас я
почему-то испугалась предстоящего разговора.
   - Ты знаешь, Ра, я только сейчас, завершая свой путь,
сформулировал для себя основной закон поведения в жизни
нравственного человека...
   Зазвонил телефон. Старик вздохнул, остановился, и я
обрадовалась возможности прервать его, мне не хотелось
слушать его разговоры о смерти, потому что я знала: он
скажет правду.
   - Погоди, дед, я принесу тебе аппарат...
   А Старик крепко взял меня за руку.
   Телефон в комнате надрывался, трезвонил, я боялась, что
если не снять с него трубку, он разлетится от разрывающего
его внутреннего напряжения на тысячу мелких болтиков и
проводков.
   А дед не отпускал моей руки. Пока последний взвяк, как
металлический всхлип, не оборвал электрическую истерику
телефона.
   - Вот видишь, все кончается естественным путем... Так
или иначе кончается... О чем же мы говорили?..
   - Мы не говорили, а ты вещал, - сердито сказала я. - А я
томилась от ощущения своей несчастности и же