лания получить
совет.
   - Какой тебе нужен совет? - Старик смотрел на меня с
добродушной насмешкой.
   - Я чемпионка мира по осложнению своей жизни. Что
происходит сейчас со мной, ты догадываешься... Распад
какой-то...
   Дед кивнул неодобрительно.
   - Собираешься привыкать к несчастьям...
   - Боюсь, что придется... Другого пути пока не видно...
Но пока что я ввязалась в историю, которая мне сильно не
нравится, но и сделать вид, будто я ничего не знаю, теперь
уже невозможно...
   Я стряпала и сбивчиво рассказывала ему о Ларионове, о
драке, вспоминала все то, что мне объяснил Жигунов. Что
делать?
   - Помогать, - как всегда величественно и безапелляционно
заявил Старик. - Он защищал свое достоинство, и долг
каждого приличного человека - помочь ему...
   - О чем ты говоришь? - бросила я в сердцах на стол
ложку. - В моем нынешнем положении - плюнуть на свои
проблемы и заняться спасением достоинства чужого человека?
Я не поспеваю сходить к Маринке на родительское собрание! А
Сережка грубит и получает тройки по литературе.
   - Какого же ты ждала совета? - мягко переспросил дед.
   - Кому позвонить, с кем переговорить, кого можно
подключить к этому делу, чтобы разобрались и по закону, и по
справедливости.
   - Ты все-таки, Ра, еще дурочка, - засмеялся, заперхал
Старик. - Твой приятель из милиции объяснил тебе, что вся
эта компания уже натерла телефонными дисками мозоли на
пальцах и в системе "позвонить-поговорить-подключить" они
сильнее и умнее тебя...
   - Что же делать?
   - Идти самой и разбираться. Милиционер сказал, что
частных детективов у нас нет, но быть частным честным
человеком, слава богу, никому не запрещается... - Он
смотрел на меня одним глазом, другой был прищурен, а зрячий
был красновато- воспаленный, выпуклый, верблюжий - мудрый и
скорбящий.
   - Дед, ты шутишь? - испуганно спросила я.
   - Нет, не шучу, - покачал он головой. - Ты хотела
уклониться от разговора о законе жизненной цели, а он сам к
нам явился...
   - Какой закон? Какой цели?
   - Я тебе говорил, что сформулировал закон смысла жизни...
   - А в чем он, смысл жизни?
   - А для всех людей он разный. Но любой думающий человек
так или иначе занят поисками смысла жизни. То есть рано или
поздно он осознаёт и выбирает для себя цель, которую
старается достигнуть с помощью выстраданной или холодно
обдуманной системы поведения...
   - Интересно знать, что это за система? - с искренним
любопытством спросила я, поскольку хотелось бы представлять
себе хоть подступы к цели жизни, если не имеешь осознанной
самой цели.
   - Это лестница, на вершине которой цель - Смысл Жизни.
Это может быть автомобиль "Жигули", мантия академика,
однокомнатный кооператив, замужество, должность
завотделением или премьер-министра, высокое звание...
   - Понятно, понятно! Тут, дед, ничего нового нет.
Интересно, что на ступеньках этой лестницы? Из чего они
сделаны?
   - Из наших повседневных проблем, дел и забот, из наших
поступков, - вздохнул Старик. - По отношению к цели, к
смыслу жизни они ведут или вверх, или вниз. Как бы имеют
знак- или "плюс", или "минус". Чем выше осмысленность
жизни, тем больше "минусовых" проблем, тем труднее путь к
цели... Умному жулику очень легко установить в душе своей
искривленный порядок, который ведет его к цели и смыслу
жизни. Буржуа вообще самая душевно стабильная часть
населения. А интеллигентному человеку всегда найти смысл
жизни трудно. Масса сомнений снедает его. Он думает о
нравственности, осмысленности, справедливости ежедневно
возникающих перед ним проблем... тех самых проблем, которые
только в сумме могут привести к цели... А сумма для этого
должна обязательно быть положительной... Я говорю очень
сложно, очень путано, но я так хочу, чтобы ты поняла меня!
Я не хочу, чтобы ты сжилась с мыслью о своей несчастности,
брошенности, чтобы ты привыкла к неприятностям... С этого
начинается каторга чувств...
   - Дед, ты же добрый и мудрый человек! Ну, подумай сам,
как еще я могу чувствовать себя сейчас?
   - Ты должна чувствовать себя ужасно, - согласился Старик.
- Потому что старая главная цель жизни разрушилась...
Сейчас в тебе бушуют боль, горечь, испуг. Но в тебе уже
идет поиск новых задач, я хочу, чтобы ты увереннее выбрала
ступеньки в новый для тебя мир...

   Я подошла к нему сзади, обняла его горячую костистую
голову, он сбивчиво объяснял мне что-то, и я чувствовала,
как между моими ладонями текут его слезы, и сказала ему
зачем-то:
   - Дед, ты такой красивый Старик! Тебе надо носить
бороду. Она тебе очень пойдет. Длинная белая борода...
   А он, отталкивая меня, сказал ворчливо:
   - Нельзя, не могу себе позволить. Старики теперь бород
не носят, это ныне атрибут молодости. И безответственности.
Ты когда-нибудь бородатого начальника видела? То-то...

   В пять часов мы договорились встретиться с Ларионовым у
кинотеатра "Первомайский", он должен был приехать сюда из
прокуратуры.
   У входа в кино людей почти не было, сеанс недавно
начался, да и картины были такие старые, что вряд ли и к
началу сеанса зрители ломились в зал. Я ходила вдоль
стеклянной стены, рассматривала афиши. К ним были подклеены
рукописные аннотации, которыми переживающие за выполнение
плана кинопрокатчики рекламировали свои фильмы. - На
листочках разноцветными фломастерами было написано: "Эль
Греко" - фильм о трагической любви художника к даме из
высшего общества".
   На следующей афише, изображающей тщедушную раскосую
девушку в объятиях блондинистого гиганта, сообщалось:
"Москва - любовь моя" - фильм о трагической любви русского
скульптора к японской балерине".
   Чуть поодаль висела безо всяких рисунков и пояснений
афиша "Царевны-лягушки". Наверное, это был фильм о
трагической любви царевича к лягушке. Может быть, Витечка
когда-нибудь станет самостоятельным режиссером и поставит
фильм о своей трагической любви ко мне, закончившейся
кризисом, и о том, как я из лягушки оборотилась в прекрасную
Гейл Шиихи.
   С нетерпением посмотрела я на часы. Ларионова, видимо,
задерживали в прокуратуре, а у меня оставалось минут
пятнадцать, после чего надо было убегать на задание. Я
должна была завтра дать в газету отчет о показе новой
осенне-зимней коллекции в нашем Доме моделей.
   Накрапывал скудный дождичек, и я почему-то подумала, что
уже много дней не видела солнца. Тонкий пронзительный
ветерок пронизывал насквозь серой промозглой стылостью.
Через огромные, залепленные бурыми палыми листьями стекла я
видела, как ребята, опоздавшие или охотно не пошедшие на
киножурнал, в полуосвещенном фойе с азартным восторгом
играли на автоматах "Морской бой". Голосов их не было
слышно, только время от времени раздавался тяжелый мягкий
утробный гул взрывов, и по их яростным жестам было видно,
когда они попадали в мишень.
   Я думала о Сережке, о Маринке, о Витечке, переживающем
свой кризис где-то далеко с Гейл Шиихи. Я думала о Старике,
сформулировавшем для себя закон ценности цели, я думала о
хитроумных лекалах, по которым выписывает свои кренделя моя
судьба.
   Время медленно катилось к половине шестого, и я сильно
нервничала, потому что, если я опоздаю на показ мод и не дам
отчет, меня ждет ужасающий втык в редакции. Наш главный
почему-то считает сезонные демонстрации Дома моделей
материалом политически важным. Наверное, по его
представлениям, трудящиеся города с нетерпением дожидаются
осенней и весенней коллекции, чтобы срочно мчаться в ателье
и к портнихам заказывать себе новые туалеты.
   И оттого, что я ужасно трусила из-за горящего задания, а
уйти, не дождавшись Ларионова, не могла, бесновалась.
   Чтобы отвлечься и успокоиться, я стала читать расклеенные
на колонне объявления. Главным образом люди предлагали
учить друг друга. Английскому языку, кройке и шитью,
вязанию, макраме, физике, биологии, скорописи по
десятипальцевой системе, игре на банджо. Разрезанные
аккуратно краешки объявлений, на которых были выписаны
телефоны учителей жизни, беспокойно шевелили на ветру своими
белесыми ресничками. Они будто подмигивали, обещая
замечательную учебу, удачу, успех. Ученье свет, ничего не
скажешь. Я подумала, что никто не повесил объявления:
"Хочу учиться". Ни один человек не сообщил, что хочет
учиться жить. Это и так все умеют. Знают, как. И
понимают, зачем. Мне надо бы вывесить такое объявление:
"Бестолковый человек хочет брать уроки правильной жизни":
Интересно, кто откликнулся бы на подмаргивание подкрашенных
ресничек моего призыва?
   Я оторвалась от объявлений и услышала крик:
   - Ирина Сергеевна!.. Ирина Сергеевна!
   По тротуару бежал от троллейбусной остановки Ларионов.
Издали кричал на бегу:
   - Простите великодушно!.. Не по своей вине!.. А токмо
волею державшего мя следователя...
   Запыхавшийся, с красным, как всегда, немного смущенным
лицом, стоял он передо мной.
   - Что слышно? - спросила я.
   - Трудно сказать, - неуверенно усмехнулся он.
   - Тогда давайте преодолевать эти трудности на ходу. - Я
решительно потянула его за рукав. - Рассказывайте...
   - По-моему, мои дела неважнец! У меня ощущение, будто я
засунул палец между шестеренками машины. Еще не очень
больно, но назад уже не вытащишь...
   Я сердито заметила:
   - Вольно же вам было совать руки куда попало...
   - Бог помилует, свинья не съест, ничего... - Ларионов
вздохнул. - Я не жалею...
   - Но и не сильно радуетесь, похоже?
   - Это точно, - засмеялся он. - Конечно, если бы я шел к
вам не из прокуратуры, а из гостиницы, я бы не опоздал. Но
боюсь, что вы бы не согласились встретиться со мной,
оплеванным и побитым.
   - Зато, я вижу, с вами охотно встречаются в прокуратуре,
- едко заметила я.
   - Ничего не попишешь, - ответил он. - Надо за все
платить. Ну, что вы сердитесь, Ирина Сергеевна?
   - Я не сержусь, я опаздываю...
   - А какие у вас планы? - спросил он.
   - У меня один-единственный план - не опоздать на
редакционное задание.
   - Из-за меня? - огорчился Ларионов. - А я хотел вам
предложить...
   - Ничего мне не предлагайте! - в сердцах крикнула я, и
он от неожиданности испуганно моргнул. - Я из-за вас не
поспеваю на задание. Если хотите, можете пойти со мной
вместе, у меня пропуск на два лица. Может, успеем...
   - С удовольствием! - радостно согласился Ларионов,
нимало не интересуясь, какое у меня редакционное задание,
куда мы пойдем. И неожиданно я почувствовала острое
удовольствие оттого, что ему безразлично куда идти, только
бы со мной.
   Мы шли к Дому моделей бодрой рысью, и Ларионов мне
рассказывал о том, что следователь прокуратуры все время
задавал ему вопрос: "В чем причина драки?"
   - Я ему говорю: "Мне в лицо плюнули". "Ну, это я уже
слышал, - отвечает он. - А драка-то почему произошла?" Я
снова объясняю: "Он в меня плюнул, понимаете?" Следователь
кивает: "Это понятно. А драка-то с чего началась? Кто
первый ударил? Кулаками-то махать с чего начали?" Я ему в
пятый раз: "Он в лицо мне плюнул!" А тот разводит руками:
"И больше ничего? Не матерился? Не дрался?" Ну что ему
сказать? Нет, мол, не дрался, не матерился. Подумал
Бурмистров этот самый не спеша и спрашивает наконец:
"Значит, вы просто так ударили человека?"
   - Да-а, хорошо поговорили... В обстановке полного
взаимопонимания.
   Ларионов досадливо поморщился и сказал:
   - Боюсь, что с этими рассказами о плевках я постепенно
становлюсь просто смешным...
   Он внезапно резко остановился и взял меня за руку:
   - Ирина Сергеевна, а вы еще не считаете меня смешным?
   Я посмотрела на его расстроенное лицо с капельками дождя,
застрявшими в бровях:
   - Нет, я не считаю вас смешным. Я думаю, что вы немного
шизик...
   - Это меня устраивает, - согласился он легко. - Это
пожалуйста, шизики - люди не конченые...
   В зал Дома моделей мы попали с третьим звонком и,
пробираясь через ноги сидящих к своим местам, как-то сразу
выключились из горестных и неприятных будней. Мы попали в
атмосферу праздника, приподнятой взволнованности премьеры,
радостной суеты нарядной жизни, которую мне доводилось
видеть на сцене, на экране, в телевизионных программах, но
просочиться лично почему-то не удавалось ни за какие
коврижки.
   Разноцветные скачущие пятна прожекторов, расплавленный
металл приглушенного хард-рока. Цветы и скручивающийся в
торнадо аромат французских духов. Посреди зала на длинный
белый помост выходят тонкие, элегантные женщины и очень
стройные красавцы мужчины, плавно кружатся, синкопированно
двигаются, по какой-то внутренней команде замирают,
демонстрируя таинственное, взволнованное, недоступное нашему
пониманию искусство. Хореография конфекционна, ритуальные
па удивительных туалетов, которые никто никогда не носит.
Кроме манекенщиц на осенних показах новой коллекции мод.
   - ...Очень многих привлечет предлагаемая нами модель
повседневного туалета деловой женщины... - вещала в
микрофон главный художник-модельер, похожая своим
пронзительным голосом и просторным яростно-красным платьем
на пожарную машину.
   Я не сомневаюсь, что наш главный, который так высоко
ценит сезонные демонстрации новинок одежды трудящихся,
безусловно, выгнал бы меня из редакции, если бы я явилась на
службу вот в таком повседневном туалете деловой женщины. А
думать о том, как посмотрел бы он на меня в вечернем платье,
"глубоко декольтированном на спине и украшенном меховой
накидкой", я просто боялась.
   Мне всегда любопытно, для кого проектируют и шьют эти
поразительные наряды.
   Кто эти бесстрашные женщины, которые не боятся рассердить
начальство своими вызывающими повседневными "деловыми
костюмами" и недорогими вечерними платьями, отделанными
"благородно-скромной норкой"?
   А вдруг - жутко подумать - они вовсе не ходят на работу?
Нет у них никаких начальников. И зависти менее нарядных
сотрудниц поэтому тоже не опасаются. А сидят себе
беззаботно в креслах рядом с нами.
   Вот они, бойкие женщины, молодые и поношенные, красиво
причесанные, в изысканном макияже, с радужно мерцающими
блестками переливающихся камней на пальцах, запястьях, в
мочках, на гладких и морщинистых шеях.
   И одеты эти женщины-почитательницы художественного поиска
нашего Дома моделей - вовсе не в изыски его модельеров и
портных, а сплошь в ассортимент промтоварного магазина
"Березка", не считая щеголих в натуральной закордонной
"фирме".
   Что же они тут делают? Наверное, то же самое, что и на
всех модных спектаклях, скандальных вернисажах и знаменитых
премьерах. Они демонстрируют себя. По- видимому, больше
Дунька не рвется в Европу, она подтянула ее к себе для
местного повседневного употребления.
   И называется это гуляние словечком всеобъемлющим -
"тусовка".
   Я подтолкнула локтем Ларионова:
   - Пошли?
   Он удивленно взглянул на меня:
   - А вам для задания не надо досматривать?..
   - Нет. Читатели получат из моего отчета исчерпывающее
представление о направлении моды в этом сезоне...
   Когда мы вышли на улицу, я поинтересовалась:
   -Так в чем же вас обвиняет следователь?
   Ларионов грустно усмехнулся:
   - О, это большой и печальный список. Хулиганство,
умышленная порча государственного имущества, причинение
телесных повреждений...
   - А вы причинили Чагину телесные повреждения?
   - Наверное, - неуверенно предположил Ларионов. - Скорее
всего у него сотрясение спинного мозга...
   Дождь угомонился, ветер стих, я и сама не заметила, что
мы идем по улице через тихий слепой осенний вечер,
туманно-серый, пахнущий палой листвой, бензином, мокрой
землей.
   Ларионов предложил:
   - Может быть, зайдем куда-нибудь, поужинаем?
   - Наверное, никуда не попасть...
   - Почему? - решительно не согласился он. - Вот кафе
"Зенит", я сегодня в нем обедал, договорился, что приду
ужинать. Очень вкусно кормят...
   Я рассмеялась:
   - Какой же вы, однако, предусмотрительный человек.
   - Что делать! - обрадовался Ларионов. - Мне сказали,
что по вечерам здесь играет замечательный джаз.
   Я с интересом посмотрела на него:
   - Послушайте, Ларионов, а вы что, ухаживаете за мной?
   Он снова привычно засмущался, пожал плечами, неуверенно
ответил:
   - Ну, нет, наверное. Хотя, с другой стороны, мне бы
хотелось сделать вам что- нибудь приятное. - Помолчал,
подумал и спросил: - А может быть, это и есть ухаживание?
   В кафе было полно народу, но стол, обещанный Ларионову,
дожидался нас. На столе красовались кувшин сока охряного
цвета, бутылка шампанского, ваза с фруктами и лоточки с
увядшей закуской. Видимо Ларионов твердо запланировал этот
ужин еще до встречи около кинотеатра. И до своего похода к
следователю! Стол был наверняка оплачен им заранее.
   - Что будем есть? - спросил Ларионов.
   - Да что дадут, - сдалась я сразу на милость извечного
победителя - общепита.
   - Нет-нет, здесь действительно вкусно готовят, - заверил
Ларионов, подошел к официантке, что-то быстро ей сказал. Мы
еще толком не расселись на своих стульчиках, а нам уже
принесли две огромные отбивные с жареной картошкой.
   Официантка предложила:
   - Вам открыть шампанское?
   - Нет, спасибо, я сам, - отпустил ее Ларионов, взял в
руки тяжелую зеленую бутылку с чалмой из серебряной фольги и
стал откручивать ее проволочные удила. Пена энергично
рвалась на волю - хлопнуть, забушевать, всех облить в
последний раз, но Ларионов открыл для нее маленькую щелочку,
и она, зашипев пронзительно, устало вздохнула, еле слышно
чпокнула и выплеснулась в бокал аккуратной пузыристой шапкой
над соломенно-желтым вином. Ларионов протянул мне бокал, мы
чокнулись, и я спросила:
   - А пьем-то за что?
   - За все хорошее в этом мире. За его неожиданность, за
беду и боль в радости, за встречи. Да пьем за все! -
махнул он рукой и отпил из своего бокала?
   Мы сидели неподалеку от маленькой эстрады. Сейчас она
была пуста, а на пустых стульях лежали отсвечивающие
металлом и лаком инструменты.
   Ларионов кивнул на эстраду:
   - Они, наверное, ужинают, скоро придут...
   Он сказал это с чувством ответственности за организацию
развлекательно- гастрономической приятности мне. Я отрезала
кусок отбивной, откусила и поразилась ее сочности, свежести
и вкусу. С удивлением спросила его:
   - Это как же вам удалось уговорить их сделать такие
отбивные?
   - Я старался, - гордо сказал Ларионов. - Просил их очень
заинтересованно.
   Я засмеялась:
   - И вам много удается сделать, когда заинтересованно
просите?
   - Почти все, - сказал он уверенно.
   Из кухни, вытирая салфетками лица, на эстраду вышли
музыканты. Их было трое. Саксофонист долго прилаживал на
груди свою золотую трубу, похожую на огромного морского
конька, быстро провел языком по мундштуку, будто пробовал на
вкус: какой там звук получится? А его товарищ поднял гриф
прислоненного к стене контрабаса и легко погладил рукой
толстые струны, раздался тихий рокочуще- стонущий гул.
Саксофонист вышел вперед, набрал полную грудь воздуха,
сильно выдохнул, нажав одновременно все кнопки на боках
своего латунного морского конька, будто пришпорил его, и
заиграл глубоко и резко.
   Его инструмент кричал страстным светлым голосом. Звуки
метались по кафе огромными золотыми шарами, ударялись в
стены, разбивались в углах, сплетались, и, когда они
заполняли все вокруг, их резко разрывал пианист такими
высокими стремительными пассажами, что казалось, будто
облака звука пролили хрустальный дождь. И не давая
вырваться из его строгих ритмов, цепко держал музыку за
глухим пунктиром контрабас. Глаза у басиста были закрыты.
Заканчивая фразу, он поднимал веки, недоверчиво рассматривая
все вокруг.
   - Идемте танцевать, - предложил Ларионов. - Ведь мы с
вами уже танцевали... Помните, у Ады?
   - Пойдемте, - согласилась я. - Я почти все забыла, это
было так давно...
   Плыла на волнах музыки в объятиях Ларионова, а вспоминала
не о том, что было на даче у Ады, а о том, как мы танцевали
с Витечкой в молодости. Тогда танцевали главным образом на
студенческих вечерах. Я помню, как Витечка, уже тогда
поразивший меня знанием всего, сообщил мне ка