к неслыханную
тайну, как огромное откровение:
   - "Сен-Луи блюз" написал слепой негр Уильям Ханди из
Нью-Орлеана...
   Волшебное время, волшебные звуки, ушедшие навсегда.
   Потом мы сидели с Ларионовым молча за столом, думая
каждый о своем, и я рассматривала, как неспешно плавают в
высоком стакане желтые водоросли абрикосового компота. Мы
были сейчас очень далеки.
   - О чем вы думаете? - спросил Ларионов.
   Я подняла на него взгляд и враз оторвалась от своих
воспоминаний:
   - Стараюсь представить, как у вас там разворачивалась
драка. Бутылкой по голове... Другой летит в стекло. Шум,
крики... Я ведь драки настоящие видела только в кино.
   Ларионов усмехнулся, покачал головой:
   - В жизни люди дерутся совсем не так, как в кино. Люди
дерутся некрасиво, тяжело. На экране нет хаоса злобы и
страха. Там гармония, жесткий силовой балет...
   - Наверное, - согласилась я и спросила: - Может быть,
пойдем уже, много времени - я из-за ребят беспокоюсь...
   Шли по улице, и снова наш путь случайно, а может,
подсознательно вывернул к тому углу, на котором случилась
драка. Хаос злобы и страха, как сказал Ларионов, давно
отгремел, и теперь тут стояла в одиночестве и тишине только
бабка, продававшая цветы из большой хозяйственной сумки.
   - Вот цветочки возьмите, свеженькие совсем, махровые,
желтенькие, возьмите, не пожалеете, - протянула старуха
букет.
   - Нарциссы? Осенью? - удивилась я, чтобы завязать
разговор.
   - А это, доченька, сорт у меня особый, бери, бери,
задаром отдаю, трешка всего букетик, - быстро, бойко
затараторила бабка.
   Я рассматривала ее вблизи и подумала о том, что никакая
она не старуха. Она была нестарой женщиной, она просто
изображала старуху, так, видимо, ей казалось правильнее. И
на деревенскую женщину она была непохожа. Она была одета не
бедно, а странно - в какую-то нелепую толстую кофту, вся в
мятых оборочках, потертых лентах, как истрепанная кукла.
   Я решила играть в ее игру:
   - Бабушка, я обязательно куплю ваши цветы, а вы
припомните, пожалуйста, драку, которая несколько дней назад
здесь разгорелась... Около такси, помните?
   0на посмотрела на меня ясным, хитрым, молодым взглядом:
   - Помню. А что?
   - А вы не помните, с чего началось? Кто, что, с чего
завязалось? Как происходило?
   - Нет, - усмехнулась она, подумала мгновение и твердо
запечатала: - Ничего я не видела. Это меня не касается.
   Я стала ее уговаривать:
   - Ну, как же не видели? Это рядом с вами случилось!
Подумайте, бабушка, ведь из- за этого может быть невинному
человеку плохо.
   Бабка сказала:
   - А об том - чтоб плохо не было - раньше думать надо!
Драться не нужно. Я в этом не участвую. Мое дело - людям
радость устроить: цветы продавать, а остальное меня не
касается.
   - Ну как не касается! Вы же живой нормальный человек!
   Ларионов молча стоял чуть поодаль. Бабка показала на
него рукой и веско сообщила:
   - Ты ему, дураку своему, растолкуй дома: коли трое на
тебя с кулаками, бери ноги в руки. Если у них сила, уходи
по-хорошему, пока дают уйтить. А мое дело тихое, мне ни к
чему в чужие дрязги лезть, по судам да милициям ходить...
   Глаза у нее были желтые, как ее осенние нарциссы. Она
неожиданно засмеялась и передразнила меня:
   - "Живой человек"! Потому и живой, и нормальный потому,
что в чужие дела не лезу...
   Недалеко от дома я спросила Ларионова:
   - Вы подолгу в плавании находитесь? Сколько рейс длится?
   - По-разному. Иногда по полтора-два месяца землю не
видим...
   - Скучно, наверное?
   - Скучно? Да что вы, Ирина Сергеевна! На вахте не
заскучаешь, некогда. А в свободное время пишу письма,
читаю. Я как-то даже подсчитал: за год я прочитываю штук
сто книг. Глупо, конечно, считать книги на штуки, -
смутился он. - Но я этими подсчетами занялся, задумавшись
однажды: а что осталось от этих книг во мне...
   - И что осталось? - требовательно спросила я.
   - Не знаю, - пожал он плечами. - Надеюсь, что-то
осталось... Я сочинил для себя множество книжек. О морях,
о кораблях, о людях, которые первыми прошли этими неведомыми
дорогами, о замечательных моряках, которых я сам знал...
Приду в каюту, сяду перед листом бумаги - только записать
осталось, все продумано и придумано!.. Взял ручку, и все
слова сразу - пшик! Перемешались, растворились, исчезли...
Ушли, как сон... Так ничего и не написал никогда...

   Я сразу догадалась, что это Шкурдюк. Так он и должен был
выглядеть- здоровенный модный парень с мясистой головой,
похожей на маску из театра "Кабуки". У него было большое
количество щек, губ, две круглые скважины ноздрей и наливная
бульба носа, над которой светились безнадежно голубые глаза.
   Шкурдюк вещал, объяснял, инструктировал. Он проводил,
видимо, производственное совещание с дюжиной тихих старушек
и безвозрастных мужчин - смотрителями и контролерами на
бездействующих сейчас аттракционах. Служащие расположились
под тентом детского автодрома, и слова Шкурдюка гулко
разносились в тишине утреннего осеннего парка:
   - Погода не балует! И сезон на исходе! Однако мы все
должны соответствовать! Развлечение населения, как
искусство, должно быть классовым! Потому что классовость -
это массовость! А массовость - это кассовость! А тугая
касса - радость рабочего класса! Понятно говорю вам,
недоумки? Га-га-га!..
   Он гоготал оглушительно, как гусь перед студийным
микрофоном. И настроение у него было, очевидно, хорошим,
поскольку он, работая, развлекал себя.
   Подчиненные ему недоумки, стараясь не встречаться с ним
взглядом, покорно- согласно кивали головами. Только одна
старуха пискнула неуверенно:

   - Игорь Михалыч, дождь ведь скоро пойдет... Не будет
посетителей сегодня...

   - А это, дорогая коллега, не вашего ума дело... Сидите,
зарплату свою хоть отработайте... И так держу вас,
пенсионеров, на свой страх, вопреки закону... Так что не
вякайте лишнего... Правильно я говорю, Мракобес?
   Из-за заборчика автодрома я разглядела, что у ног
Шкурдюка примостился рыжий толстый бульдог.
   - Правильно, Мракобес? - схватил Шкурдюк его за холку.
   Бульдог поднял на него морщинистую морду с грустными,
налитыми кровью глазами и отчетливо прорычал-промычал:
   - ...М-м-а-м-а-а... ма-а...
   - Молодец, псина! - пришел в восторг Шкурдюк. - Если бы
ты, пес, умел отрывать билеты, я бы тебя на кассу посадил -
больше толку было... Га-га-га! Ну-ка, все на рабочие
места!..
   Бабки испуганно тронулись по своим местам, и та, что
сомневалась насчет посетителей, проходя мимо меня, не
удержалась и сказала тихо, ни к кому не обращаясь:
   - Свиноморд несчастный... Наглец, медная харя...
   Шкурдюк вышел из-под тента и воззрился на затянутое
тучами небо. Руки в боки, ноги врозь, голова запрокинута, я
была уверена, что сейчас схватит он шапку и расшибет ею
тусклое небо над нами. И Мракобес прижался к нему и
тоненько завыл.
   Но Шкурдюк не стал кидать в небо свой кокетливый цветной
картуз с надписью на тулье "Микозолон - лучшее средство от
грибковых заболеваний". Он сплюнул на землю и сказал с
большим чувством:
   - Ну и климат - едрёна вошь! Десять месяцев - зима,
остальное- лето... И тут увидел меня.
   - Вы ко мне, гражданочка?
   - Да, я к вам, гражданинчик, - кивнула я. - Вы Шкурдюк?
   Лицо его сразу стало настороженным и замкнутым, лишь
бездонная льдистость мерцала в голубых глазах прохиндея.
   - Это вы точно угадали - я уже шесть пятилеток Шкурдюк.
- А глазками своими незабудковыми щупал меня, раздевал,
скидывал ненужное, оценивал и прикидывал. - А вы-то кем
будете?
   - Кем буду? - засмеялась я. - Со временем буду бабкой,
пенсионеркой, к вам сюда приду отсиживать зарплату... А
сейчас я журналистка, корреспондент городской газеты...
   Шкурдюк взглядом быстро одел меня снова. Щупание
оказалось неуместным, и он растянул в улыбке свой огромный
мокрый рот слабого человека.
   - О, для нас это большая радость! Внимание прессы к
отдыху трудящихся - это первейшее дело...
   - Ну да, я уже знаю: массовость - это кассовость!
   - Истинно сказано! Га-га-га! - радостно загоготал
Шкурдюк. - Давайте я вам продемонстрирую наши достижения.
У нас новый аттракцион - потряс! Собирались открыть к
началу сезона, да сами знаете, как работают наши
герои-строители. Пустили еле-еле в сентябре, а тут и
посетители иссякли... И кассовость наша под угрозой!
   Шкурдюк показал на циклопическое сооружение, похожее на
огромную карусель, но вместо привычных деревянных зверюшек
висели на кругу обтекаемые капсулы вроде маленьких
самолетных кабинок.
   - Давайте я вас прокачу, чтобы вы со знанием дела могли
описать наши будни и победы, как полагается настоящему
журналисту.
   Он быстро взял меня под руку и, не давая возразить, повел
к помосту аттракциона.
   - Смотрите, это лицензионный аттракцион, "Энтерпрайз"
называется. По-американски обозначает "предприятие".
Заплатили за него тысячи несчитанные, а он полгода простоял
зазря, окупаемости фондов нет, омертвление капитала налицо,
один я душой болею за это. Сколько недокатанных людей
осталось! Да кто же у нас с деньгами-то народными
считается!
   Шкурдюк щелкнул замком, распахнул стеклянную дверку
капсулы, посадил меня в тесное креслице, застегнул на мне
ремень безопасности и стал орать куда-то вниз, в машинное
отделение:
   - Дарья! Дарья Васильевна! Включай, давай прокати
нас...
   - Сщас! Сщас! - услышала я голос давешней старухи,
называвшей Шкурдюка свиномордом.
   Свиноморд, как бывалый пилот-инструктор, уверенно сел на
заднее сиденье кабинки, и в это время раздался мощный
тяжелый гул. Озноб вибрации передался мне, я ждала с
нетерпением, когда двинется в свой круговой быстрый путь
карусель, лихо раскручивая кабинки на разных уровнях.
Вообще-то эти нынешние аттракционы очень мало походили на
невзрачные развлечения нашего детства в парке культуры -
иммельман, гигантские шаги, качели. Мрачно гудящий
"Энтерпрайз" напоминал не столько развлекательное
сооружение, сколько мощную индустриальную конструкцию.
   - Готово, - сказал Шкурдюк и крикнул Дарье: - Поехали!..
   Медленно завертелись опорные спицы карусели, с
нарастающим ревом кабинка поехала по кругу, и вдруг сердце
провалилось куда-то вниз, потому что с пол-оборота капсула
резко полетела вверх. Мы стремительно описывали восходящую
круговую траекторию, от которой у меня все замирало внутри.
И когда я взглянула вниз, то с ужасом увидела, что диск
карусели неудержимо поднимается на ребро и становится
вертикально, превращаясь из карусели в чертово колесо.
Кабинка вращалась одновременно в двух плоскостях, и вместе с
этим чудовищным воем росла ее скорость, сиденье ушло из-под
меня, и я вдруг увидела, что земля оказалась у меня над
головой - я висела вверх ногами...
   А потом я уже ничего не видела - где земля, где небо,
вверх, вниз, только ухающее ощущение ужаса и уверенность,
что сейчас вся эта завывающая воздушная колесница с ревом и
лязгом обрушится вниз, размозжив меня на кусочки. Сзади
что- то кричал мне Шкурдюк, но я совершенно ополоумела от
страха, потому что это было какое-то неведомое ощущение
полной беззащитности перед погибелью...
   Почему это - развлечение? Ничего развлекательного и
приятного я не испытывала, а только бесперечь падала наземь,
взрывоподобно взлетала куда-то вверх, меня крутило вокруг
себя самой, я знала - вот это и есть полная потеря себя, я
не принадлежала себе нисколько. Меня не было, я
превратилась в маленькую живую клетку этой ревущей машины, и
воли моей не существовало...
   О, жалкая участь куска фарша внутри раскручиваемой на
веревке мясорубки.
   Не знаю, сколько это длилось. Я чувствовала, что если
еще хоть один оборот совершит этот проклятый "Энтерпрайз",
меня вырвет. Но неожиданно ужасающий вой и гул, начавшийся
таким безобидным густым жужжанием, стал стихать, кабинка в
полете выровнялась, и я увидела, что постепенно опорное
колесо круговерти стало опадать, опускаться, склоняться к
смиренной горизонтали, скорость гасла, пока шум двигателя не
стих совсем, и кабинка наконец замерла.
   Провальное безвременье обморочного состояния. Не понимаю
- где я, что со мной, куда подевался Шкурдюк. Подбитое
серой ватой облаков низкое небо, раздерганные ветром мокрые
кроны деревьев и участливое лицо Дарьи Васильевны, которая
мне говорит:
   - Непонятные радости нынче у людей стали...
   Оперлась на ее руку, вышла на дощатый помост, как сильно
пьяная, - все кружилось перед глазами, меня качало, я бы
наверняка упала, если бы не держалась за руку старушки.
Пока наконец услышала где-то высоко над собой голос
Шкурдюка:
   - Э-э, гражданочка, да вы совсем не приспособлены для
острых ощущений! Идемте, я вас напою чаем, сразу придете в
себя...
   Не помню, как мы дошли с ним до алюминиевого вагончика,
где размещалась контора Шкурдюка. Он усадил меня за белый
пластмассовый стол, на котором стоял китайский термос -
недостижимый и розовый, как тропическая птица фламинго.
   Я пила горячий крепкий чай, восстанавливалось дыхание,
мир прекратил свое безумное кружение вокруг меня. Теплым
пыхтящим половиком привалился к моим ногам Мракобес.
   А Шкурдюк сетовал на жизнь:
   - Нет. что там ни говорите, а в нас, людях образованных,
нет прочности наших предков. Чуть что - и в ауте!..
   - Это точно, - согласилась я. - Наши предки с утра до
ночи гоняли на "Энтерпрайзе" - и хоть бы хны...
   - Да разве в этом дело? - махнул рукой Шкурдюк. -
Жизненной силы нам не хватает. Мой дед с утра чугун
картошки с салом съедает, а мы уже - не тот компот! Эх,
разве бы я тут сидел, если бы меня здоровье так не
подводило... Нервы совсем ни к черту!
   Глядя на эту сбитую из дикого мяса и лошадиных костей
фигуру, было трудно поверить, что там внутри еще есть и
нервы.
   - А чем же это вы страдаете? - спросила я вежливо.
   Шкурдюк подобрался, как для декламации стихов, и
значительно, с выражением сообщил:
   - У меня вегето-сосудистая дистония с вазомоторными
кризами...
   Он говорил это старательно, будто долго разучивал по
бумажке свой диагноз.
   - Это у вас, наверное, от излишнего образования, -
предположила я.
   А он легко согласился:
   - Наверное, скорее всего. - После чего спросил: - А к
нам-то вы пришли зачем?
   Я допила остаток чая из чашки, потому что знала - теперь
уже, не предложит, и как можно спокойнее сказала:
   - Я бы хотела, чтобы вы мне рассказали о драке, которая
произошла несколько дней назад в такси...
   - А почему это вас интересует? - спросил Шкурдюк с
напором, и глаза его мгновенно выгорели, став из голубых
белыми.
   Я вздохнула:
   - Вы не мальчик, должны понимать, что драка на улице
имеет не только личный, но и общественный интерес. Как я
слышала, вы избили и оскорбили человека.
   - Это я избил человека? - искренне возмутился Шкурдюк.
- Да он, подлюга, мне весь хребет переломал, от загривка до
унитаза! Его не то что оскорбить, его лучше всего убить
надо было!
   От нахлынувших воспоминаний, от ярости у него на губах
закипали слюни, как пена на краях суповой кастрюли, серые и
жирные.
   - Если бы не люди вокруг, я его, гадину, вообще бы убил
там! Шнифты ему нужно было вырвать на месте!
   - А вы еще жаловались на вазомоторную дистонию, -
сочувственно сказала я.
   - Когда меня обидят, мне на дистонию наплевать, -
чистосердечно заявил Шкурдюк.
   - Но ведь это же вы первый плюнули ему в лицо, -
напомнила я.
   - Во-первых, я не плевал, - сказал он быстро и твердо,
как отрубил. - А во- вторых, если даже и плюнул, то он тоже
мне врезал, подлюга. Вот же придурок, рольмопс малохольный,
ему все говорят:
   "Что ты прешь, как бык на демонстрацию? Давай помиримся
по-людски и все закончим". А он вопил:
   "Я добьюсь, я вас посажу, я вам - то, я вам - се!" Ну вот
пусть он теперь отбрехивается...
   Я спросила его спокойно:
   - А вас не смущает, что вы и ваши приятели говорите
неправду? Вы ведь врете следствию... Он весело загоготал:
   - Га-га-га! Это все пустые разговоры! Не соврешь - не
проживешь! Знаете, есть такая детская считалочка, на
спряжение или на склонение, не помню уж как там: я иду по
ковру, ты идешь, пока врешь, он идет, пока врет...
Га-га-га-га...
   Видимо, сознание, что они крепко, со всех сторон обложили
Ларионова, вернуло ему душевное спокойствие. И дистония
улеглась.
   Понимая, что я задаю ему дурацкий вопрос, я все-таки не
смогла удержаться:
   - Скажите, Шкурдюк, а может быть, лучше вам пойти в
прокуратуру и рассказать все как было? Это повлечет гораздо
меньшие последствия, чем то, что вы заварили...
   Шкурдюк вывязал из своих толстых узловатых пальцев
замысловатый фигурный кукиш и доброжелательно предложил:
   - Накось, выкуси...
   Выкусить это было невозможно.
   Шкурдюк покачал головой сострадательно и сказал:
   - Мы ему с самого начала предлагали: давай закончим
по-хорошему! А он все упирался, понт свой козлиный давил.
Вот, пусть теперь попляшет, пусть знает: первый раз
прощается, второй запрещается, а на третий навсегда
закрывает ворота. Га-га-га...
   Я вздохнула и сказала примирительно:
   - Ладно. Шкурдюк, хватит. Нам бессмысленно говорить об
этом, мы явно не договоримся. Скажите мне, вы женаты?
   Шкурдюк обрадовался:
   - Бог миловал! Зачем мне жениться? Сейчас настоящему
мужику жениться нет резона. Все, что можно хорошего от бабы
получить, она и без женитьбы тебе даст...
   - А кто ж эта женщина была с вами в такси? Шкурдюк
оборвал резко смех, как топором отрубил, наклонился ко мне
через стол и сказал отчетливо:
   - Никакой бабы с нами не было! Нечего выдумывать!
   Я встала и сказала:
   - Спасибо за катание на "Энтерпрайзе". Мы еще с вами,
безусловно, увидимся. Вы идете, пока врете...
   Из парка я мчалась в прокуратуру на такси - так не
терпелось мне сказать следователю Бурмистрову, что я думаю о
Шкурдюке. Я не сомневалась: он меня поймет. Я смогу
объяснить ему то, что не может сказать о себе Ларионов, он
как- никак участник драки. Я скажу ему все, что я думаю о
соблюдении достоинства, о пределах обороны человеческой
чести, я скажу ему...
   - ...Не жмите мне на сердечные клапаны, Ирина Сергеевна,
- сухо улыбнулся Бурмистров. - Вот, взгляните, в протоколе
фиолетовым по белому ясно написано: "Ларионов нанес дважды
удары тяжелым тупым предметом в лицо Шкурдюку, после чего
приемом силовой рукопашной борьбы перебросил через себя
Чагина, выбившего головой витрину радиомагазина..."
   - Каким еще тяжелым тупым предметом? - насторожилась я.
   - А у нас все, что не нож. - тяжелый тупой предмет, -
снисходительно пояснил Бурмистров. - Кулак тоже тяжелый
предмет. Экспертиза судит по характеру повреждений... Так
о какой еще там обороне вы ведете разговоры?
   Он улыбнулся, глядя на меня, но улыбка у него была не
ехидная и не добродушная, не веселая и не злая - она у него
была дрессированная. По незримой команде растягивались
бледные полоски губ, обнажая ряд ровных зубов с золотой
коронкой сбоку, и эта улыбка не имела отношения ни к
настроению, ни к теме разговора, а включалась скорее в его
синюю форму с петлицами и зелеными кантами. Когда улыбка
изнашивалась, он получал ее вместе с новым кителем на
вещевом складе.
   - Простите. Николай Степанович, мне захотелось вас
спросить: а как бы вы сами поступили на месте Ларионова?
Вы нарядный, с букетиком в руках собираетесь в гости или,
пуще того, вы с дамой - и какой-то пьяница плюет вам в лицо?
   Он насупился и провел рукой по своей тщательно
организованной прическе - волосы были выращены в длинную
косу на правой стороне головы и бережно разложены волосяной
попонкой на гладком куполе плеши. Получался
канцелярски-служивый оселедец.
   - Я хочу вам напомнить, Ирина Сергеевна, что следственный
кабинет не место для строительства беспочвенных гипотез...
   - А все-таки? Ведь в жизни всякое может случиться... -
напирала я.
   - Со мной подобного случиться не может! - отрезал
Бурмистров. - Я этого не допущу! Такая ситуация для меня -
вещь исключенная!..
   От нахлынувшего