Вот когда он пузыри пустит - тогда посмотрим. Жена не
поняла.
     - Любому человеку есть что терять,- сказал Звягин.- И обычно он этого
не боится. А если повернуть дело так, чтоб ему было чего страшно бояться и
было чего отчаянно хотеть? А?
     День был свободный, он проводил жену до дверей школы. Купил в  киоске
газету - и поехал на автобазу, где Анучина работала диспетчером.
     - У вас есть к кому уйти? - без предисловий спросил он  ее,  сидя  на
диванчике в проходной.
     - В каком смысле?..
     - Какие-то друзья, родственники, у которых вы с сыном можете  прожить
пару месяцев? Или место в общежитии?
     - Расходиться... не поможет...- померкла она.- А потом, уж  тогда  он
пусть уходит, я тоже имею право на квартиру... И ребенок со мной... а  как
без отца... В уголке глаза у нее потекла тушь.
     - Вы хотите, чтоб муж бросил пить? - предъявил ультиматум Звягин.
     - Конечно...
     - Ну так слушайте меня. Никакие доктора вам не  помогут,  потому  что
бросать пить он не хочет. Что надо сделать? Чтоб захотел! Отпрашивайтесь с
работы, едем в мебельную комиссионку на Марата,- заключил он.
     - Зачем?
     - Мебель будем продавать.
     - Какую мебель?
     - Вашу.
     - Что?!
     - Все объясню. Мы ему покажем  небо  в  алмазах.  Так  Анучин,  мирно
отпивающийся в этот час пивом в своей квартире и соображающий, как уладить
прогул,  угодил  в  клещи  убийственного  плана,  начертанного  ему  ночью
Звягиным. Но ничего подобного он не подозревал, а напротив - думал сейчас,
что пить он станет меньше, по выходным только, и вообще ничего  страшного,
с мастером договорится, а с завтрашнего дня берет себя в руки.
     Но в руки  его  взял  совсем  другой  человек.  И  если  имеет  смысл
выражение "ежовые рукавицы", то здесь речь могла идти скорее об "испанском
сапоге".
     Первый удар постиг его через неделю. В  боксе  такой  удар  именуется
нокаутирующим.
     Пожевав на лестничной площадке сухого чаю (заглушает  винный  запах),
Анучин переступил  родной  порог  -  и  застыл  в  непонимании.  Озираясь,
поспешно прошел в комнату, лихорадочными шажками обежал два раза  квартиру
и, тяжело дыша, окаменел в позе кролика, загипнотизированного удавом.
     Квартира зияла первозданной пустотой. Не было ни румынской стенки, ни
цветного телевизора "Горизонт", ни двухкамерного  холодильника  "Минск15",
ни афганского ковра, ни диван-кровати... но проще перечислить,  что  было.
Была раскладушка, стул и его одежда в углу на газетах. Голый провод свисал
на месте люстры.
     На проводе висела записка, из коей явствовало, что жена подала в  суд
на развод, а поскольку алименты с алкоголика не больно вытянешь, то деньги
за обстановку будут тратиться на сына.  Квартиру  же  она  пока  оставляет
Анучину, позднее они ее разменяют. Терпение жены кончилось, искать  ее  не
надо, она хочет сама жить нормально и сына вырастить нормальным человеком,
а не запуганным психом.
     -   Так...-   молвил   оглушенный    Анучин,    горько    усмехаясь.-
Отблагодарила... за все хорошее! - Он опустился  на  единственный  стул  и
тупо уставился на обои, где темные силуэты указывали места  несуществующей
более мебели...
     И, глядя на эти темные тени ушедшей жизни, он почувствовал неожиданно
сильную боль - более сильную, чем  мог  бы  ожидать,  когда  жена  не  раз
грозила разводом, и он в принципе допускал такую возможность. Но что будет
так тяжело, он всетаки не думал.  Горечь  и  обида  давили  нестерпимо,  и
выхода он не видел.
     - Вот, значит, как это бывает,- вслух подумал он.  До  сих  пор,  как
обычно ведется, ему казалось, что подобное не может случиться с ним лично,
Геной Анучиным; так  мальчик,  зная  о  смерти,  не  допускает  в  глубине
сознания мысль, что и он не вечен.
     Чувства были в таком  смешении,  и  бессилие  перед  болью  было  так
безысходно, что Анучину  единственно  оставалось  поторопиться  к  винному
магазину, соображая, не встретится ли кто из знакомых - взять без очереди,
а то до семи, до закрытия, не успеть.
     - Гадюка она,- говорил он через  час  случайному  приятелю,  сидя  на
раскладушке и  чокаясь  взятыми  из  автоматов  стаканами  (и  рюмки  жена
забрала!).- Ведь все моим трудом поднято, а теперь? Ну хорошо,  я  человек
пьющий, но ведь... тоже человек! ведь семью обеспечивал!..
     И искренне казалось ему, страдающему, что не  пролетала  в  последние
годы на водочку вся его  зарплата  и  левые  пятерки,  и  не  прогулял  он
проданный после пьяной аварии  "Москвич",  и  не  спускалось  все,  прежде
нажитое: туман обиды качал его.
     Приятель был человек с высшим образованием, хмелея, он красиво  и  не
совсем понятно говорил о несправедливости жизни, о том,  что  лучше  пить,
чем топтать людей, и он вот пьет, но никогда не топчет, и тем горд. Анучин
вникал, кивал, соглашался.
     - Именно! - подтверждал он, наливая.-  За  что  она  меня  растоптать
решила? Я хоть кого обидел в жизни? Хоть кому зло сделал?
     И так ему стало обидно и больно, что он заплакал. Наутро привел  себя
в порядок, выбрился, надел выходной костюм и поехал к жене на автобазу. Он
был трезв, повинен, уверен и добр. Полный  раскаяния  и  готовый  прощать.
Ладно, он действительно виноват - хватит,  завязывает!  Жену  тоже  понять
можно - с алкашом не жизнь бабе. Раньше-то они хорошо жили...
     На автобазе ему поднесли пилюлю:  жена  подала  на  расчет,  получила
неделю за отгулы и отбыла в неизвестном направлении.
     Анучин  деревянной  походкой  покинул  диспетчерскую,  запутавшись  в
дверях, горящей кожей чувствуя  едкие  и  насмешливые  взгляды:  вот  идет
кисель, которого жена бросила. Алкаш...
     Он брел по серым сырым улицам в совершенной растерянности. Что делать
дальше - не представлял! Дать  телеграмму  родителям  жены  в  Кемерово  -
может, к ним поехала?.. Да они с ней заодно, обманут, а если он и  приедет
- не пустят, спрячут ее...
     Детский сад! Он почти побежал к детскому саду, не  замечая  луж,  еще
надеясь, что все  утрясется,  не  может  быть,  чтобы  это  всерьез...  Ну
конечно! Он даже улыбаться стал.
     Воспитательница,  милая  стильная  девочка,  скучно-строгим   голосом
известила его в раздевалке, что жена срочно уехала и сына забрала с собой.
Да, насовсем, место освободилось, уже принят другой ребенок.
     И чудилось Анучину, что вредина-девчонка тоже издевается над  ним,  и
смотрел он на нее с ненавистью, униженный.
     День двигался медленно и давяще, как паровой каток - четверг.  Черный
четверг, подумал Анучин. Идти в  пятницу  на  работу  сил  он  в  себе  не
отыскал. Гори она ясным  пламенем,  эта  работа,  коли  все  рушится!..  И
отстоял он  очередь  в  магазине,  и  напился  до  зеленых  чертей,  утром
опохмелился, время понеслось, он  бы  и  в  воскресенье  добыл  бутылку  в
ресторане, но деньги кончились.
     Деньги кончились,  зато  беды  Анучина  только  начинались.  Мешок  с
несчастьями оказался развязан, и посыпались они одно за другим.
     В понедельник велел ему мастер зайти в отдел кадров, и глядел  мастер
в сторону,- нехорошо глядел. У Анучина томительно заныло в груди. Скандала
ему не устроили, объяснительную писать не заставили, и было это странно.
     А в отделе кадров показали ему приказ за подписью директорам  уволить
за прогулы. И вручили трудовую книжку со статьей.
     Анучин  даже  засмеялся.  Так  плохо  все   сошлось,   что   уже   не
воспринималось как реальное. Будто в дурном сне. Запахло полной гибелью по
всем пунктам. Словно под ним разверзся какой-то поддерживающий слой жизни,
и он летит на самое дно. Не верилось, что он. Гена  Анучин,  действительно
переживает такой... крах!
     Он отметил обходной лист, получил в бухгалтерии двадцать семь  рублей
расчета и пошел куда глаза глядят.
     Вот это да, повторял он себе.  Вот  это  да.  И  странное  веселье  с
крепкой истерической искрой играло в нем: настолько худо обернулись дела.
     Думать он ни о чем не мог, в голове  происходило  звенящее  кружение,
выпить требовалось; он здраво рассудил, что утро вечера мудренее (хотя еще
утро не кончилось), семнадцать рублей  спрятал  дома  в  карман  выходного
костюма,  а  десятку,  Дождавшись  открытия  винного,  грамотно  отоварил:
полбанки, сухое и два пива: в меру  хватит,  и  добавки  потом  искать  не
придется.
     Возвращаться одному домой было тошно, а ребятам как раз выпить негде,
пошли к нему вчетвером, закуску разложили,  нормально  выпили;  потеплело,
помягчело на душе, ощущение человеческого братства с  друзьями  появилось,
полегчали гнетущие беды: нет, жить все-таки неплохо!..
     - Нам ничего друг от друга  не  надо,-  проповедовал  тот,  с  высшим
образованием, Андрей.- Мы  никому  не  завидуем,  никого  не  подсиживаем,
глоток не рвем. Вот мы  почему  друг  с  другом?  А  просто,  бескорыстно:
посидеть, поговорить по-дружески, потому  что  нам  хорошо  вместе;  тепло
человеческого общения, понимаешь?  Нам  плевать  на  гонку  модных  вещей,
карьеры: не в  этом  счастье,  не  в  этом...  Унижаться,  льстить,  лезть
наверх,- зачем?.. Не надо...
     И звучала в его словах какая-то гордая и добрая правда, и млел Анучин
от нежной благодарности к  умному  и  благородному  другу,  который  умеет
выразить вслух то, что у  него,  Анучина,  накипело  внутри.  Да  -  тепло
человеческого общения, вот что ему  нужно.  Как  они  все  могли  так  его
бросить, отшвырнуть!.. Он же  никому  зла  не  делал,  каждому  готов  был
помочь...
     Тепло человеческого  общения  обошлось  Анучину  в  меховую  шапку  и
джинсы, каковых утром не обнаружилось. На эти  вещи  он  в  самом  крайнем
случае рассчитывал пару месяцев прожить...
     Дальше  понеслось  быстрее.  Был  пропит  костюм  и  туфли.  Квартира
пропахла духом, именуемым в просторечии "ханыжным". На полу валялся мусор,
в  кухонной  двери  торчало  разбитое  стекло,-  что  называется,  прах  и
запустение царили на поле брани.
     В жизни серьезно пьющих людей свои трудности и  проблемы,  радости  и
неудачи, неведомые людям непьющим. Вопрос вопросов - это, конечно, деньги.
Хорошо тому, кто пристроился грузчиком в овощной ларек или приник к  иному
постоянному приработку,- а кто уже вовсе отовсюду выгнан, приобрел  статус
бомжа - человека "без  определенного  места  жительства"?  Можно  поднести
старушке  или  раззяве-студентке  чемодан  от  вокзала  до  дому,  но  это
редкость: побаиваются алкашей, не доверяют, да и пасутся  у  подъездов  уж
самые опустившиеся...
     Хорошо также знакомства с завмагом: частенько требуется срочно что-то
грузить, разгружать, мало ли у завмага надобностей, и  для  таких  случаев
придерживает он у рабочего входа штабелек винца самого дешевого;  может  с
тобой и рублем расплатиться, но лучше - винцом. Ему бутылка меньше  трешки
встанет, а ты в  девять  утра  душу  за  нее  отдашь.  Но  тут  постоянное
знакомство необходимо или друзья-поручители - чтоб доверяли тебе.
     По двадцать копеек сшибать на улице - тоже  уметь  надо.  Встречаются
люди, из молодых и здоровых в основном, которые в ответ на просьбу сразу и
врезать могут: руки у них чешутся! А бывает - так обругают,  обхамят,  что
потом час трясешься. Просить лучше у интеллигентов, они стеснительные хотя
и  интеллигент  пошел  все  чаще  злой  и  прижимистый.  Здесь  необходима
практика, опыт, физиономистика.
     У кого на производстве спирт имеется для каких-то надобностей,  пусть
с примесями, политура, лак,- очищают всеми способами. Им проще.  Но  химия
сейчас так широко развернулась - можно по нечаянности и концы отдать. Хотя
знающий и умелый человек всю жизнь такое пить может - и ничего.
     Годится и цветочный одеколончик или березовая  вода,  но  их  ретовая
продавщица может и не  продать  жаждущему  человеку.  Причем  одеколонщика
порядочная  компания  уже  презирает  -  мол,  рвань,  мы-то  люди,   себя
уважающие, имеем деньги и не гробим здоровье.
     А самый низ, самое дно - это уже муравьиный спирт и  прочие  аптечные
снадобья на алкоголе. Но для этого  необходим  знакомый  медик  -  рецепты
достать; вся-то цена пузырьку пятнадцать копеек, а поди купи...
     А разжиться деньгами, да взять водки, да сесть дома, да каждому  свой
стакан, да под закуску,- это уже  люкс,  высший  класс,  аристократическая
жизнь.
     Со всеми этими школами в считанные  дни  ознакомился  Анучин,  словно
катясь вниз и ударяясь о ступени лестницы. И в заключение -  на  удивление
быстро - ознакомился с участковым.
     Участковый заявил о себе  властным  звонком.  Был  он  безукоризненно
вежлив и опасен, с металлом  в  голосе  осведомился  о  работе  и  прочем:
поступили сигналы от соседей снизу.
     Ах, временно не работаете? Когда устраиваться думаете? Предупредил об
ответственности и последствиях.
     В   перспективе   Анучину   явственно    замаячил    лечебно-трудовой
профилакторий. Понимал, а не  верил:  он,  трудяга,  нормальный  парень...
Профилакторий даже не пугал - ряд  знакомых  уже  побывал  там:  несладко,
конечно,  скверно,  но  не  смертельно.  Может,  оно  бы  и  к  лучшему  -
предпринимать ничего не надо?..
     А предпринимать что-нибудь ни сил, ни желания не было.  Чего  ради...
За что держаться, что теперь беречь?..
     И тут  свалилось  письмо  от  матери,  из  Вовгоградской  области.  И
говорилось  в  том  письме,  что  все  у  нее  плохо.  Лежит  в  больнице,
здоровьишка нету, старость не радостью а необходимо то-се, не подошлет  ли
сынок немного денег.
     Тоска пригнула Анучина, кручина черная. И  не  знал,  что  хуже:  что
матери помочь нечем - или что  письмо  отсекло  возможность  бросить  все,
распрощаться с Ленинградом в уехать к матери,  жить  там  спокойно  с  ней
вдвоем, уж она небось не бросит, не отвернется, поможет...  Теперь,  стало
быть, этого последнего аварийного выхода не существовала
     Утром он сдал на трешку  бутылок,  вскипятил  в  единственной  старой
кастрюльке чаю (и чайник забрала!), пожалел об отсутствии  утюга  -  брюки
погладить.  Надо  было  как-то  жить,  устраиваться  куда-то  на   работу.
Уволенному по статье объятия не раскроют, но есть знакомые, на худой конец
бюро по трудоустройству. И тут позвонили в дверь.
     - А  Нина  (жена)  просила  иногда  зайти  к  тебе,  посмотреть,  как
живешь...- зачастила было соседка и осеклась, с легким  страхом  глядя  на
Анучина.- Болеешь, что ли?..- участливо и жалостно спросила она.
     -  Здоров,-  криво  улыбнулся  Анучин,  чувствуя  себя  действительно
погано: опохмелиться требовалось, кислая медь  подкатывала  из  желудка  в
рот, прошибал пот, дрожь продергивала.
     - Ой, я врача сегодня вызвала, на работу не пошла, потому и проведать
тебя решила...- засуетилась соседка.- Пойдем ко мне, хоть чайком  напою...
Нина уж тоже, разве можно так человека бросать, ну совсем без понятия...
     От  неожиданного  участия  Анучина  прошибла  слеза,   еле   сдержал,
признательный за понимание и жалость.
     Врачиха пришла через  час,  когда  Анучин,  напоенный  хорошим  чаем,
накормленный домашними котлетками и салатом,  от  которых  отвык  сто  лет
назад (бесконечно длинными казались  последние  тяжкие  дни),  вздыхал  по
домашнему уюту и поглядывал на часы - пора идти обивать пороги...
     В другой комнате врачиха  быстро  осмотрела  соседку,  затем  донесся
приглушенный  разговор:  соседка  просила  осмотреть   и   его   ("Страшно
изменился!"), а та не соглашалась - не оформлен вызов,  почему  из  другой
квартиры, порядок есть порядок... Последовала пауза, и Анучин  решил,  что
соседка  просто  сунула  ей  пару  рублей,  чтоб  не   кочевряжилась;   он
преисполнился  дополнительной  благодарности,  а  о  врачихе   подумал   с
неприязнью, скверно.
     - Та-ак...- пробормотала врачиха, немолодая и толстая, оттягивая  ему
вниз  веки.  Она  сразу  посерьезнела,  сделалась  деловитой  и  перестала
торопиться. Посмотрела язык, поднесла зачем-то к носу нашатыря,  посчитала
пульс.- И давно это у вас? - отстраненным голосом спросила она.
     - Что? - не понял Анучин, начиная беспокоиться.
     - Кровь в моче часто бывает?
     - Н-не было...- недоуменно ответил он.
     - Рубашку снимите...  Больно?  А  так?  Она  постукала  ему  согнутым
пальцем по почкам,  склонив  голову  набок  и  прислушиваясь,  как  дятел.
Уложила на кровать, долго мяла живот, больно пихнула пальцы под ребра...
     - Выпиваете? - осведомилась  она  утвердительно.-  Конечно...  Печень
беспокоит часто? М-да, организм молодой, подавляет симптомы...-  вздохнула
она, словно о чем-то решенном.
     Смутная тревога разрасталась в Анучине. Врачиха же сделалась  ласкова
и фальшиво весела. Присев к столу, достала ручку и бланк.
     - Вы не волнуйтесь,- успокоила она,-  пока  трудно  сказать  что-либо
определенное,  но   необходимо   полечиться,   голубчик.   Возьмите,   вот
направление на госпитализацию, пойдете в приемный покой; адрес указан.
     И, мгновенно надев пальто, удалилась под воркование соседки.
     Анучин держал зеленоватый листок направления и с холодным ужасом  раз
за разом перечитывал: "Онкологический диспансер".
     Белый и трясущийся, он сел на кровать и застыл. Нет. Не может быть...
Не может быть!!
     А врач, покинув подъезд и  свернув  за  угол,  оглянулась,  и  к  ней
подошел Звягин, подняв от мелкого дождика ворот черного глянцевого плаща и
мурлыча "Турецкий марш".
     - Как дела, Женя? - спросил он довольным голосом.
     - Только по старой дружбе и твоему отчаянному настоянию  пустилась  я
на это очковтирательство,- сердито сказала Женя.
     - Поверил?
     - Еще бы нет! Перетрусил ужасно. Нагнала я на него страху...
     -  Умница,-  сказал  Звягин.-  Это  полезно.  Это  необходимо.  Пусть
потрясется. Пусть его проберет. Может, дойдет  тогда,  что  быть  живым  и
здоровым лучше, чем мертвым и больным. А то, видите ли, хотеть ему нечего!
Стоп,- в этой  кофейной  дают  по  утрам  свежайшие  пирожные.  Ты  любишь
"картошки"?
     - Звягин, ты все забегаловки в Ленинграде знаешь?
     - Волей-неволей. Если "скорая" хочет быть сытой -  надо  использовать
свободную минуту там, где она тебя застала.
     ...В диспансер Анучин не пошел - было страшно.  В  паническом  ознобе
безостановочно ходил по квартире, ободранной, замусоренной; повторял себе:
"Нет! Не может быть! Нет!"
     К двум часам ночи он сломался окончательно. Воля иссякла.  Он  подвел
итог, оказалось  -  жизнь  кончена,  все,  приехали...  как  быстро!!  Как
быстро!!
     О, если б можно было начать жить сначала! Да не сначала - хоть бы еще
немного! Хоть до пятидесяти, да что - до сорока! Еще бы хоть пять лет!..
     О, если б ему пожить! Как глупо, как мгновенно  все  пронеслось!  Как
хорошо все было, и как нелепо, вдруг, все  кончилось!  И  поздно,  поздно,
ничего уже больше не будет, ничего!..
     Он зарыдал. Ночные страхи терзали его. Ужас смерти леденил  сознание.
О, он соглашался сейчас на что угодно:  всю  жизнь  провести  в  одиночном
заключении, на зимовке среди льдов, работать по  двадцать  часов  в  день,
быть глухим, слепым, парализованным,- но жить, жить! Какое это  счастье  -
жи-ить!
     В призрачном рассвете прошедшая жизнь рисовалась ему фантастической и
прекрасной сказкой. Сын, жена, друзья,  работа,  здоровье,  деньги...  как
счастлив он был!
     В  последний  раз  заплакал  он  тихими  горькими  слезами  по  своей
замечательной и окончившейся жизни, и стал собираться в диспансер.
     Долго изучал себя в зеркале: глаза желтые, больные,  лицо  осунулось.
На виске и над ухом блеснули седые волоски  -  еще  вчера  их  не  было...
(Были, да отродясь он себя так скрупулезно не разглядывал.)
     В регистратуре на первом этаже сестра выдала  ему  номерок  с  цифрой
кабинета и фамилией врача и сняла телефонную трубку - Даниил Семенович,  к
вам больной. Да, по направлению. Да, оттуда...
     Врач обращался с ним  равнодушно,  как  с  бревном.  Осмотрел  бегло,
посопел мрачно,