твенной   сумкой   вперед,   но   произошло
неожиданное:  та  резко  рванула  решетчатую  дверь  лифта  из  ее   руки,
оттолкнула Ирину и, шагнув в лифт и обернувшись, каркнула:
     - О новые-то соседи у нас, а! И не здороваются!  Я  уж  не  говорю  -
старую женщину вперед пропустить! - С лязгом захлопнула двери: - Понаехало
деревни всякой в Ленинград!,- И поплыла вверх.
     От неожиданной обиды у Ирины  свело  лицо,  затрясло;  дома  она  еще
полчаса   утирала   слезы,   пила   седуксен   и   мысленно    произносила
душераздирающие речи, взывающие к совести и справедливости...
     Эта встреча явилась как бы первой пробой сил в необъявленной войне. И
продолжение не замедлило последовать.
     В десять вечера снизу в пол  раздался  грохот,  будто  там  заработал
таран. Звякнули чашки. Звягин с интересом посмотрел на то место, где, судя
по ударам, располагался эпицентр этого домашнего  землетрясения  и  сейчас
взлетят шашки паркета, вспучится перекрытие и образуется кратер.
     Жена же повела себя иначе: она побелела,  на  цыпочках  подскочила  к
телевизору и убавила звук до комариного шепота.
     - Что случилось? - осведомился Звягин, читая в ее лице.
     - Это она...- подавленно сказала жена. И, разумеется, не ошиблась:  в
этот самый  момент  Ефросинья  Ивановна  удовлетворенно  взглянула  вверх,
вдохнула поглубже, грохнула в последний раз в потолок бидоном, воздетым на
рукоять швабры, и стала слезать со стола, аккуратно застеленного  газетой.
Она улыбалась мрачноватой боевой улыбкой. Вечер прошел не зря.
     Такой пустяк вполне может  испоганить  настроение.  Что  с  Ириной  и
произошло.  Из  своей  комнаты  высунулась  дочка  и,  уразумев  ситуацию,
потребовала мести. Звягину испортить  настроение  было  невозможно:  он  с
каким-то даже одобрением высказался так:
     - Браво первая валторна! Боевая старушка. Жена, не встретив законного
сочувствия, обиделась:
     - Ты ей еще гантели купи. Для развития мышц.
     - И кувалду,- развеселилась дочка. Но почти  двадцать  лет  армейской
службы приучили Звягина уважать достойного противника.
     - Нас трое здоровых, а она - одна  и  старая,-  упрекнул  он,  смеясь
резким лицом.- И - не боится, а!
     Нет, Жихарева не боялась. Чувство страха было ей,  похоже,  неведомо.
Зато в полной мере было  ведомо  чувство  наслаждения  нагонять  страх  на
других.
     Лежа ночами в  старческой  бессоннице,  в  преддверии  дня  столь  же
одинокого и пустого, как прошедший, она измысливала  коварнейшие  планы  и
неукоснительно приводила их в действие. Она  изучала  нехитрый  распорядок
дня Звягиных, избегать ее было все труднее.
     Ирина  почувствовала  себя  затравленной.  Жихарева   приснилась   ей
былинным разбойником, поигрывающим кистенем и сшибающим  жутким  посвистом
путников с коней в лесных урочищах.  Когда  бы  ни  возвращалась  домой  -
знакомое серобуро-малиновое пальто, старомодное и аккуратное,  фланировало
у  подъезда.  В  ненастье  пальто  ждало  в  полутьме  у  лифта.  Характер
немыслимых претензий был  непредсказуем,  заготовленные  ответы  пропадали
втуне.
     - И нечего по  ночам  скакать,  танцы  устраивать!  -  злорадствовала
Жихарева.- Учительница, какой ты пример детям показываешь?
     Несчастная Ирина летела наверх, не дожидаясь лифта,  и  эхо  металось
вокруг нее, как злая птица:
     - А вот я в школу заявлю  про  твое  поведение!..  Дочке  заступалась
дорога:
     - Во ходит нынешняя молодежь - все в обтяжку, ни стыда ни совести!  С
ранних лет...
     Со  свойственным  юности  темпераментом  дочка  высказала   Ефросинье
Ивановне в  лицо  массу  неприятных  вещей.  Ефросинья  Ивановна  довольно
засмеялась и, выждав и рассчитав время ужина, известила о себе бесконечным
звонком. Теснимый от порога в глубь квартиры, Звягин хмыкнул.
     - Вот что она говорит! - на басах заиграла  старуха,  как  капитан  в
шторм. Пересказ Светкиной речи расцвечивался сочными  словами.-  Позови-ка
ее сюда! Мы в ее годы...- И наладилась проводить воспитательную  беседу  о
преемственности  поколений.  Светка  всхлипнула  и  промелькнула  в   свою
комнату.
     - Были б вы мужчиной помоложе...- мечтательно сказал Звягин.
     - Ну ударь меня! - готовно закричала Жихарева.- Ударь!  На  площадках
открывались двери: там слушали и обсуждали.
     - Два заявления от  соседей  -  и  вас  увезут  в  сумасшедший  дом,-
предостерег Звягин - Слуховые галлюцинации и навязчивая идея.
     Жихарева осеклась, уставилась недоверчиво. Такой оборот  событий  она
не предвидела.
     - А еще врач,- без уверенности молвила она.
     - Месяц лечения - и в дом хроников.
     - И не стыдно? - заняла оборону Жихарева.- Старухе грозить...
     Но меры она приняла: записалась  на  прием  к  невропатологу  -  мол,
чувствую себя хорошо, но на всякий случай... Сочла, что запись в  карточке
послужит доказательством ее  нормальности.  Ночью  сон  Звягиных  разорвал
треск телефона.
     - Теперь ночей не  сплю,-  сообщила  трубка.-  Вам-то  что!..  Звягин
оделся, взял радедорм и спустился на четвертый этаж.
     -  Ты  куда  ночью  ломишься,  хулиган!  -  вознегодовала   Жихарева,
открывая.- Круглые сутки покоя от вас нет!
     -  Снотворное  принес,-  невозмутимо  сказал  Звягин.  Старуха  взяла
таблетки и запустила по лестнице.
     - Сам травись,- пожелала она.
     Положение стало невыносимым. Ефросинья Ивановна прибегла к анонимкам.
Вряд ли она была знакома с  историей  европейской  дипломатии,  но  тезис:
"Клевещите, клевещите,- что-нибудь да останется",- был ей  вполне  близок.
Техник-смотритель из жэка предъявила открытку с жалобой. Апофеозом  явился
визит участкового инспектора  -  он  извинился,  сказал  про  обязанности:
проверить поступивший сигнал... Эту склочницу давно знает. Помирились  бы,
а...
     - Но как?!
     Жена сдалась: меняем квартиру. Звягин возражал: вид  на  Фонтанку,  и
вообще - что за  ерунда.  Семейный  совет  постановил  попробовать  мирные
средства наведения контактов. Стали пробовать.
     - Ефросинья Ивановна, вам в магазине ничего  не  надо?  -  обратилась
Ирина, смиряя самолюбие и преодолевая дрожь в душе.
     Ответ гласил, что многое надо, не ваше дело, некоторые не так богаты,
однако в подачках хамов не нуждаются, грох дверьми!
     Седьмого ноября Звягин с цветами двинулся поздравлять  ее.  Ефросинья
Ивановна растерялась. Цветы ей за последние сорок лет дарили  один  раз  -
когда провожали на пенсию.
     - Спасибо,- тихо пробурчала она, глядя в сторону. Звягин поцеловал ее
в пахнущую мылом морщинистую щеку и пригласил в гости.
     Жихарева  вспотела.  В  ней  происходила  отчаянная  борьба,  которую
моралист назвал бы борьбой  добра  и  зла,  а  психолог  -  борьбой  между
самолюбием и потребностью в общении. Самолюбие победило.
     - Нет,- сухо сказала она, с трудом превозмогая себя.-  Я  уж  у  себя
посижу, посмотрю телевизор.
     Но глаза у нее были на мокром месте, и прощалась она со  Звягиным  не
без ласковой приязни.
     Так и хочется закончить, что с этого момента наступил перелом,  добро
возобладало, и соседи превратились в лучших друзей. Такое тоже бывает. Но,
видимо, не в столь запущенном случае...
     Перемирие длилось неделю - а потом все началось сызнова:  на  больший
срок,  к  сожалению,  растроганности  Ефросиньи  Ивановны  не  хватило,  и
застарелая привычка,  давно  превратившаяся  из  второй  натуры  в  натуру
первую, взяла верх.
     Нет ни необходимости, ни возможности перечислить все те ухищрения,  с
помощью которых можно вконец  отравить  существование  ближним.  Ефросинья
Ивановна владела полным арсеналом с искусством  профессионала.  Неизбежный
кризис назрел.
     - Не судиться же,  в  самом  деле,  с  несчастной  старухой,-  сказал
Звягин.- Одинока она, вот и мучится.
     - Но почему мы должны мучиться из-за  нее?  -  справедливо  возразила
жена. Ее нервы сдали.
     - А тебе ее совсем не жалко?
     - А меня тебе не жалко?..- не выдержала она. Звягин подтянул галстук,
накинул пиджак и пошел по соседям.
     В этот вечер он многое услышал от Марии  Аркадьевны  и  Сенькиной  из
десятой квартиры - двоих из тех, кто в цвете молодости, сожженной  войной,
пережил здесь блокаду - санитаркой,  телефонисткой,  зенитчицей,  токарем,
или в первое послевоенное время, полное тягот и надежд, приехав из  разных
краев работать и искать свою долю в  прославленном  и  прекрасном  городе,
обедневшем людьми.
     И он узнал в этот вечер, что родители Жихаревой умерли в блокаду, муж
и брат погибли на фронте, а трехлетнего сына эвакуировали через  ладожскую
Дорогу жизни на Большую землю, но колонну бомбили, и их  машина  ушла  под
лед... Помнили время, когда молодая Фрося  была  веселой  и  заводной,  не
найти никого приветливее,- а после войны это  был  уже  совершенно  другой
человек, замкнутый и скорый на злость. А как вышла на пенсию - тут  просто
спасу от нее не стало. Ее жалели - но  для  жалости  требуется  дистанция,
потому что когда человек ежечасно отравляет  тебе  жизнь,  жалость  как-то
иссякает и уступает место злости,  в  чем  проявляется,  видимо,  инстинкт
самосохранения.
     Звягин вернулся в полночь задумчив, налил ледяного молока  в  высокий
желтый стакан, кинул туда соломинку и застучал пальцами  "Турецкий  марш":
ловил смутную мысль, принимал решение.
     - Ведь она нам просто-напросто смертельно завидует, что у нас  все  в
порядке,- проговорил он.- Больно ей...
     - А что делать? - безнадежно спросила жена.
     - Чтоб не завидовала...- был неопределенный ответ.
     - Ты предлагаешь мне овдоветь? -  съязвила  она.  Ночной  разговор  в
спальне был долог. Подытожил его Звягин философской фразой:
     -  У  нас  есть  только  один  способ  стать  счастливыми  -  сделать
счастливым другого  человека.  После  чего  выключил  торшер  и  мгновенно
заснул. Сутки на "скорой!"  выдались  удивительно  спокойные,  все  больше
гоняли чаи на подстанции. Посмеиваясь, Звягин  обсуждал  с  Джахадзе,  как
искать пропавшего человека." Обратиться в милицию".- "Милиция ответит, что
такого нигде нет..."
     Наутро после дежурства он входил в  высокие  створчатые  двери  Музея
истории Ленинграда.
     Завотделом истории блокады, огненноглазый бородач,  пригласил  его  в
крохотный кабинетик и уловил суть дела сразу:
     - Мы вам помочь ничем не  сможем.  Вот  телефоны  городского  архива,
фамилия завсектором блокады - Криница, сейчас я ей позвоню, что вы от нас.
     Он  обнадежил  Звягина:  случаи,  когда  считавшиеся  погибшими  люди
обнаруживаются через десятки лет  после  войны,  бывают  много  чаще,  чем
обычно думают: "Ведь десятки миллионов судеб перепутались!.." Взглянул  на
часы и побежал в экспозицию.
     В проходной архива пропуск на Звягина уже  лежал.  Звягин  настроился
встретить дребезжащих старушек вроде "веселого архивариуса" из передачи "С
добрым утром", но в комнате без окон, оклеенной рекламами,  девочки  после
университета пили кофе и обсуждали фильмы Алексея Германа.  Девочки  стали
строить глазки.
     - Если вы точно знаете даже число отправки через  Ладогу,  это  будет
несложно,- улыбнулась Криница, крупная яркая блондинка.
     Ему дали заполнить бланк и велели  зайти  завтра.  Жена,  заразившись
идеей поиска, весь вечер выспрашивала подробности  и  выдвигала  варианты,
типа привлечения юных следопытов.
     - Хватит и того, что  я  на  старости  лет  устроился  в  следопыты,-
скептически сказал Звягин. Конец ниточки нашелся. Криница  положила  перед
ним толстую серую папку:
     - Вот - эвакуация детей школьного  возраста  в  марте  сорок  второго
года.
     - Впервые в жизни радуюсь бумажной  бюрократии  и  всяким  справкам,-
признался Звягин.- Во всем есть хорошая сторона, м-да.
     На заложенной странице 317-Б была строчка среди прочих: "Жихарев Петр
Степан,, 1938 г.р., 12 марта  1942  г.".  Криница  перелистнула  несколько
страниц назад:
     - Направление  транспорта  -  Войбокало  на  Вологду.  Из  документов
эвакуационного  бюро  явствовало,  что  триста  пятьдесят  пять  детей   в
сопровождении одиннадцати воспитательниц отправлены  через  Ладогу  в  эти
сутки. Чем и исчерпывались данные.
     - Надо запрашивать Вологду,- сказала Криница.
     - В Вологду такой не прибывал...- ответил Звягин.
     Принялись строить версии. Могли утопить машину на Ладоге,  да.  Могли
обстрелять. Могли бомбить поезд уже восточнее. Мог в эвакуации уже умереть
от алиментарной дистрофии,- но  тогда  была  бы  запись  на  месте,  легко
выяснить. Это - худшие варианты.
     А мог ведь и остаться в живых. В сутолоке тех страшных  военных  дней
мог отбиться от своей группы, потеряться на станции, могли перепутать вещи
и  одежду  в   санпропускнике,   мог   -   список   погибнуть   вместе   с
воспитательницей или старшей сопровождающей, мог быть ранен или контужен и
забыть по малолетству свои имя и фамилию, да мало ли что могло быть... Все
могло быть.
     Запрос в Вологду Звягин направлять не  стал.  А  попросил  на  работе
поставить ему дежурства в графике на декабрь  так,  чтоб  вышла  свободная
неделя подряд: взамен он отдежурит  тридцать  первого  декабря  и  второго
января.
     Слякотным и мглистым декабрьским утром он  кинул  в  портфель  чистые
рубашки,  бритву  и  блокнот,  принял  заказы  домочадцев  на   "настоящие
вологодские кружева" и поехал в аэропорт.
     В Вологде скрипел и искрился снег, воздух был розов, дышалось  легко,
Звягин пожалел, что по офицерской  привычке  не  таскать  с  собой  ничего
лишнего он не захватил тренировочный костюм: взять бы  в  прокате  лыжи  и
пробежаться хоть часок.
     Он снял койку в гарнизонной гостинице, где всегда легче с местами,  и
позвонил в архив.
     Размещался архив в стареньком  двухэтажном  здании,  и  пахло  в  нем
именно  классическим  архивом:  старой  бумагой  пахло,  пылью  и  мышами.
Опекаемый старенькой бодрой заведующей, Звягин провел здесь остаток дня  и
еще весь день, и узнал следующее.
     Из  трехсот  пятидесяти  пяти  детей  и  одиннадцати  воспитательниц,
фамилии которых он скрупулезно переписал в Ленинграде, в  Вологду  прибыло
триста девятнадцать детей и десять воспитательниц.  Жихарева  Петра  среди
прибывших с той партией эвакуированных ленинградских детей - не значилось.
Следовало предположить, что да, одна машина Ладогу не пересекла...
     Новостью  это  не  было  -  подтверждалось  лишь  известное.   Больше
заинтересовало Звягина другое. В том же  марте  сорок  второго  года  37-й
детский дом имени Маршала Тимошенко принял в числе поступивших еще с двумя
партиями из  Ленинграда  четырнадцать  человек  с  пометкой  "родители  не
установлены": малолетки, чьи документы каким-либо  образом  затерялись,  и
кто не мог назвать ни родителей, ни адреса, ни порой фамилии и даже имени.
В мае сорок третьего года при слиянии двух детдомов они были переведены  в
Киров, в детский дом для сирот войны.
     Четверо  из  них  были  мальчиками,  возраст  которых  записали   как
трехлетних.
     - Спасибо,- сказал Звягин, вручая старушке-заведующей торт,-  кое-что
я, кажется, нашел.
     Ночь он проспал в приятно постукивающем поезде и  сошел  в  Кирове  с
ощущением близости цели.
     В  облоно  все  нервничали,  бумаги  летали,  вихрь   проносился   по
коридорам: грянула какая-то проверка.
     -  Я  к  вам  из  Краснознаменного  Ленинградского   округа,-   нагло
представился Звягин в отделе кадров.-  Требуется  справочка...  Оказалось,
что детский дом закрыт в шестьдесят первом году.
     - Списки хранятся, безусловно. Срочно? Зайдите  завтра...  В  списках
значились и те четверо уроженцев Ленинграда, эвакуированных в марте  сорок
второго года; именовались они  как  Петрищев  Сергеи  Анатольевич,  Середа
Николай Александрович, Вязигин Павел Гаврилович и Хабаров Павел  Павлович.
В сохранности были и личные  дела.  ("Имена,  фамилии?  Называли  в  честь
близких, друзей, спасителей, писали иногда свою  фамилию  или  придумывали
что-нибудь - ведь без имени и фамилии челонеку никак...")
     Вязигин в пятьдесят третьем году был осужден к трем годам колонии для
несовершеннолетних, дальнейших сведений обдано не имело, и его  Звягин  из
поисков исключил.
     А областное управление внутренних дел располагало  лишь  информацией,
что трое других в октябре пятьдесят седьмого года были призваны в армию  и
с тех пор по Кировской области не значатся.
     - Подавайте на розыск,-  посоветовал  усталый  капитан.-  Через  пару
месяцев придет ответ; человек у нас потеряться не может.
     Звягин составил заявление, заполнил три  листка  данных,  положил  на
полированный стол и поехал брать билет на самолет.
     ...Отсиял елочными гирляндами Новый год, отсвистел ветрюгой с Балтики
редкостно студеный январь, сыпануло ворохом открыток от старых сослуживцев
23-е февраля,- когда в официальных конвертах стали приходить извещения  на
запросы.
     Хабаров жил в Кемерове. Петришев - в Николаевской области. Середа  Н.
А. в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году окончил  Ульяновское  высшее
военно-техническое училище и погиб  девятого  октября  семьдесят  третьего
года при выполнении задания.
     Звягин заказал по междугородному телефону Кемеровское и  Николаевское
УВД, объяснил ситуацию: ищет человека, спасибо  за  сведения,  как  узнать
некоторые дополнительные обстоятельства?..
     Минуло немало времени, пока  он  в  последний  раз  перелистал  ворох
накопившихся  справок  и  выписок,  аккуратно  подколотых  к   заполненным
страницам блокнота, нашел нужную и позвонил.
     - Зоя Ильинична? Беспокою вас по поводу  военных  лет...  Выстроенная
версия оборачивалась реальностью. Вот таким образом случилось, что  Сергей
Анатольевич Петрищев получил из Ленинграда следующее письмо:  "  Уважаемый
Сергей Анатольевич! Пишет незнакомая  вам,  но  хорошо  вас  помнящая  Зоя
Ильинична Теплова. Вы меня, конечно же, помнить никак не можете,  я  -  та
самая воспитательница, которая сопровождала машину с детьми  через  Ладогу
двенадцатого марта сорок второго года. Машина эта до Войбокало не дошла  -
была уничтожена немецким пикировщиком. Вы, трехлетний  мальчик,  сидели  в
кузове у  кабины  рядом  со  мной,  и  когда  после  взрыва  бомбы  машина
накренилась на расколотом льду и  заскользила  в  воду,  я  успела  только
схватить вас, а потом все скрылись в ледяной воде, я стала тонуть, но меня
вместе с вами успел вытащить шофер, в последний миг выскочивший из кабины.
     Колонна машин уже объезжала полынью, останавливаться было нельзя, нам
кричали бежать и садиться быстрей! Сели в чужую машину, немного отстав  от
своей колонны, с одежды текло, мы сняли с вас  все  и  закутали  в  чей-то
платок, боялись воспаления легких.  Я  оказалась  ранена  осколком,  сразу
сгоряча не почувствовала, у первой же перевязочной палатки меня  высадили,
и вас передали регулировщице рядом со мной, ведь  я  за  вас  отвечала,  а
думать, что делать, было некогда, машины шли и шли, и та  машина  ушла,  в
ней осталась ваша мокрая одежда, а вещи утонули  раньше.  Я  все  слабела,
регулировщица, поняв, что случилось с вами, выругала меня и  передала  вас
на проходящую машину, в кабину, чтоб не замерзли.
     Мне  сделали  перевязку,  потом  в  Войбокало  оперировали,  а  после
поправки я окончила курсы и ушла санинструктором на фронт.
     Я долго переживала,  что  вас  отправили  дальше  без  всяких  примет
личности, отставшим от колонны, а  когда  ребенку  всего  три  года  и  он
пережил такие страшные испытания, что и взрослым порой не снести, то  мало
ли что может случиться, вдруг потеряется, кругом война...
     Потом было очень много и тяжкого, и хорошего, я воевала, была еще раз
ранена, кончила войну в Восточной Пруссии, вынесла с  поля  боя  пятьдесят
семь бойцов, была награждена медалями, но вас помнила, такое не  забудешь,
вы были мой первый спасенный.
     Вот и прошла моя жизнь, теперь я на  пенсии,  но  чувс