себя со стороны глазами тех, кто на меня  в  эту
минуту смотрел, словно бы я раздвоилась в этой белой  комнате,  на  этой
белой кровати. Бесформенное существо с тремя отверстиями на месте лица -
уродливое, постыдное, воющее. Я выла от омерзения.
   Потом меня несколько дней подряд навещал доктор Динн  и  разговаривал
со мной так, будто я пятилетняя девчонка, немного избалованная и  распу-
щенная, которую надо приструнить, иначе ей же самой будет хуже.
   - Если вы еще раз закатите такую сцену, я за последствия не  отвечаю.
Неизвестно, что мы обнаружим под вашими повязками. Пеняйте тогда на  се-
бя.
   Доктор Дулен не навещал меня целую неделю. Я сама много  раз  просила
его вызвать. Моя сиделка, которой, должно быть,  сделали  выговор  после
моего припадка, отвечала на вопросы  нехотя.  Руки  мне  она  отвязывала
только на два часа в день и эти два часа не спускала с меня глаз, подоз-
рительно и напряженно следя за мною.
   - Это вы дежурите при мне, когда я сплю?
   - Нет.
   - А кто?
   - Другая.
   - Я хотела бы увидеть отца.
   - Не положено.
   - Тогда доктора Дулена.
   - Доктор Динн не позволяет.
   - Скажите мне что-нибудь.
   - Что?
   - Что угодно. Поговорите со мной.
   - Запрещено.
   Я смотрела на ее большие руки - они казались мне такими  красивыми  и
надежными. Наконец она почувствовала мой взгляд, он ее стеснял.
   - Нечего следить за мной.
   - Нет, это вы следите за мною.
   - Приходится, - отвечала она.
   - Сколько вам лет?
   - Сорок шесть лет.
   - Сколько времени я здесь?
   - Семь недель.
   - Это вы ходили за мной все семь недель?
   - Я. Ну, хватит разговаривать.
   - А какая я была в первые дни?
   - Лежали неподвижно.
   - Бредила?
   - Случалось.
   - А что я говорила?
   - Ничего интересного.
   - Ну что, например?
   - Не помню.
   К концу второй недели, второй вечности, доктор Дулен вошел в мою ком-
нату с каким-то свертком под мышкой. На нем был забрызганный грязью неп-
ромокаемый плащ, который он даже не снял. В оконные стекла у моей крова-
ти барабанил дождь.
   Он подошел ко мне и очень быстро и, как обычно, легко  прикоснулся  к
моему плечу:
   - Здравствуйте, мумия.
   - Долго же я ждала вас!
   - Знаю, - ответил он. - А я зато получил подарок.
   Он рассказал мне, что кто-то, не из клиники, прислал ему после  моего
припадка цветы. Букет георгинов - любимые цветы госпожи Дулен. К  букету
был приложен брелок с кольцом для ключей от машины.  Дулен  показал  мне
эту вещицу. Золотая, круглая, похожа на висячий замочек и  звонит  через
столько минут, на сколько ее поставишь. Очень  удобно,  когда  стоишь  в
"голубой зоне".
   - Это вам мой отец подарил?
   - Нет. Одна дама, что взяла вас на свое попечение после кончины вашей
тетушки. В последние годы вы встречались с ней гораздо чаще, чем  с  от-
цом. Зовут ее Жанна Мюрно. Она поехала вслед за вами в Париж. Справляет-
ся о вас три раза в день.
   Я ответила, что это имя ничего мне не говорит. Дулен взял стул,  под-
сел ко мне, завел свой брелок-таймер и положил его у моего плеча на кро-
вать.
   - Через четверть часа он зазвонит. И мне надо будет уходить. Вы хоро-
шо себя чувствуете, мумия?
   - Мне не хочется, чтобы вы меня так называли.
   - Завтра я перестану вас так называть. Утром вас повезут в операцион-
ную. Там снимут повязки. Доктор Динн считает, что все хорошо  зарубцева-
лось.
   Он развернул сверток. В нем оказались фотографии, на них  была  снята
я. Он показывал мне их по одной, следя за моим взглядом. Похоже,  он  не
надеялся, что они пробудят во мне какое-нибудь воспоминание. Так  оно  и
вышло. Я увидела черноволосую девушку, на одних фотографиях лет шестнад-
цати, на других-лет восемнадцати, и нашла ее прехорошенькой: она  охотно
и много улыбалась, у нее были длинные ноги и тонкая талия.
   Снимки были замечательные, но при виде них меня охватывал ужас. Я да-
же не попыталась вспомнить лицо девушки со светлыми глазами, как и запе-
чатленные на снимках пейзажи. Напрасный труд - я поняла это сразу,  едва
взглянула на первое фото. Я жадно рассматривала себя и была счастлива  и
несчастна; такой несчастной я еще ни разу не чувствовала себя с тех пор,
как открыла глаза под белым светом лампы. Мне  хотелось  и  смеяться,  и
плакать. В конце концов я заревела.
   - Ну-ну, цыпушка. Не глупите.
   Он убрал фотографии, как мне ни хотелось еще их рассматривать.
   - Завтра я покажу вам другие снимки, где вы не одна, а с Жанной  Мюр-
но, с тетушкой, с отцом, с друзьями, ведь всего три месяца назад  у  вас
были друзья. Не следует особенно надеяться, что это вернет вам  прошлое.
Но это вам поможет.
   Я сказала: "Да, я вам верю". Брелок-таймер зазвонил у моего плеча.
   Из операционной я пришла на собственных ногах, но  меня  поддерживали
сиделки и ассистент доктора Динна. Тридцать шагов по  коридору;  правда,
из-под полотенца, которым мне закутали голову, я видела  впереди  только
каменный пол: шашечницу в черную и белую клетку. Руки мои устали больше,
чем ноги, потому что кисти еще не освободили от тяжелых шин.
   Меня усадили, подложив под спину подушку. Доктор Динн, в пиджаке, без
халата, пришел вслед за нами в мою комнату. По-видимому, он был доволен.
Смотрел он на меня как-то странно, внимательно следя за каждым моим дви-
жением. Мое голое лицо казалось мне холодным как лед.
   - Я бы хотела себя увидеть.
   Доктор Динн кивнул сиделке. Он был низенький, тучный, лысоватый.  Си-
делка подошла к моей кровати с тем самым зеркалом, в котором я две неде-
ли назад увидела себя в маске.
   Мое лицо. Мои глаза, смотрящие мне  в  глаза.  Короткий  прямой  нос.
Гладкие выдающиеся скулы. Пухлые губы, приоткрывшиеся в тревожной,  чуть
жалобной улыбке. Кожа не мертвенно-бледная, как я  ожидала,  а  розовая,
словно свежевымытая. Лицо, в общем, приятное, но лишенное  естественнос-
ти, оттого что я еще боялась напрягать мышцы; мне,  правда,  показалось,
что за счет выступающих скул и подтянутых к вискам уголков глаз оно при-
обрело ярко выраженный азиатский облик. Мое неподвижное  и  ошеломляющее
лицо, по которому скатились сперва две теплые слезы, а за  ними  еще,  и
еще, и еще... мое собственное лицо, которое заволоклось туманом и  стало
неразличимо.
   - Волосы у вас отрастут быстро, - сказала сиделка, -  поглядите,  как
они погустели за три месяца под повязкой.  Ресницы  у  вас  тоже  станут
длинней.
   В больнице все звали ее сестрой Раймондой.  Она  прилагала  все  свое
старание, пытаясь сделать мне "прическу": мои жалкие волосенки,  прикры-
вавшие шрамы на голове, она начесывала прядку за прядкой, чтобы они выг-
лядели гуще. Протирала ватой мне лицо и шею, приглаживала щеточкой  бро-
ви. Должно быть, она больше не сердилась на  меня  за  припадок.  Каждый
день она наводила на меня такой лоск, словно собиралась замуж выдать.  И
все приговаривала:
   - Вы похожи на китайского божка, а еще на Жанну  д'Арк.  Знаете,  кто
такая Жанна д'Арк?
   По моей просьбе она принесла откуда-то большое зеркало, и оно  висело
на спинке кровати, у меня в ногах. Я не отрывала  от  него  глаз,  разве
только когда засыпала.
   Сиделка стала разговорчивее, болтала со мной в долгие  послеобеденные
часы. Она вязала,  курила,  сидя  так  близко  от  меня,  что  я  могла,
чуть-чуть нагнув голову, увидеть в зеркале и ее, и свое лицо.
   - Давно вы работаете сиделкой?
   - Двадцать пять лет. А здесь - десять.
   - У вас были такие больные, как я?
   - Есть много людей, которым хочется переделать себе нос.
   - Я же не о таких говорю.
   - За больной, потерявшей память, я однажды ухаживала. Это было давно.
   - Она выздоровела?
   - Она была очень старая.
   - Покажите мне еще раз фотографии.
   Она брала с комода коробку, оставленную нам доктором Дуленом. Один за
другим показывала мне кадры, которые никогда и ничего  не  воскрешали  в
моей памяти и даже не доставляли мне удовольствия, как в первые  минуты,
когда казалось, будто я вот-вот припомню, что было потом,  после  сцены,
запечатленной на листе глянцевой фотобумаги формата 9 на 13 сантиметров.
   В двадцатый раз я разглядывала эту незнакомку-ту, кем прежде была  я,
- и теперь она нравилась мне меньше, чем девушка с  короткими  волосами,
поселившаяся в ногах моей кровати.
   Рассматривала я и тучную женщину в пенсне, с  обвислыми  щеками.  Это
была моя тетя Мидоля. Она никогда не улыбалась, носила на плечах шали  и
всегда снималась сидя.
   Я изучала Жанну Мюрно, которая пятнадцать лет преданно  служила  моей
тетке, последние шесть-семь лет не разлучалась со мной и  поехала  вслед
за мною в Париж, когда меня перевезли сюда после операции в Ницце. А пе-
ресадка кожи? Ведь квадратный лоскут кожи - двадцать пять сантиметров на
двадцать пять - я получила от нее. И свежие цветы  ежедневно,  и  ночные
рубашки - правда, ими я пока только любовалась - и всякая косметика - ею
мне еще не разрешали пользоваться, - и бутылки шампанского,  стоявшие  в
ряд у стены, и сладости, которые сестра Раймонда  раздавала  в  коридоре
своим товаркам, - всем этим я тоже обязана Жанне Мюрно.
   - Вы ее видели?
   - Эту молодую женщину? Ну как же, много раз, около часу дня, когда  у
меня перерыв на обед.
   - Какая она?
   - Как на фото. Через несколько дней вы ее увидите.
   - Она с вами разговаривала?
   - Не раз.
   - А что она вам говорила?
   - "Не спускайте глаз с моей девочки".  Она  была  при  вашей  тетушке
кем-то вроде компаньонки, а может, секретаршей  или  домоправительницей.
Она и о вас заботилась в Италии. Тетка ваша уже почти не двигалась.
   Судя по фотографиям, Жанна Мюрно - высокая, спокойная, довольно  кра-
сивая, довольно элегантная и довольно-таки строгая дама. Лишь  на  одной
карточке Жанна была снята со мной. Мы стоим на снегу. На нас лыжные кос-
тюмы с узкими брюками, вязаные шапочки с  помпонами.  Вопреки  помпонам,
лыжам и улыбке той девушки, которой прежде была я,  снимок  не  создавал
впечатления безоблачной дружбы.
   - Она здесь как будто сердится на меня...
   Сестра Раймонда повернула к себе фотографию, поглядела и согласно по-
кивала:
   - Не без причины, как видно. Вы, знаете  ли,  были  мастерица  делать
глупости.
   - Откуда вы это взяли?
   - Из газет.
   - Ах так! О пожаре на мысе Кадэ сообщали июльские газеты. Доктор  Ду-
лен, сохранивший те номера, в которых рассказывалось обо мне  и  о  той,
другой девушке, пока не хотел их мне показывать.
   Та, другая девушка тоже имелась в моей коллекции. Все они были там, в
коробке: большие и маленькие, привлекательные и не слишком, - и все  со-
вершенно незнакомые, с застывшей улыбкой, от которой мне уже становилось
тошно.
   - На сегодня хватит, насмотрелась.
   - Хотите, я вам что-нибудь почитаю?
   - Да. Письма отца.
   От него их было три, и еще добрая сотня - от неведомых родичей и дру-
зей. Пожелания скорейшего выздоровления. Мы-де живем в постоянной трево-
ге за тебя. Мне, дескать, жизнь не в жизнь. Рвусь к тебе, мечтаю обнять.
Дорогая Ми! Мики моя! Любимая моя Ми! Радость моя! Бедная моя деточка!
   Письма отца были ласковые, тревожные, сдержанные - признаться, я ожи-
дала чего-то большего. Двое юношей написали  мне  по-итальянски.  Третий
же, подписавшийся "Франсуа", заявлял, что я принадлежу ему навеки, что с
ним я забуду весь этот ад.
   А Жанна Мюрно прислала мне только записку, за два дня до того, как  с
меня сняли маску. Записку мне отдали потом, вместе с письмами от других.
Вероятно, она была приложена к коробке с засахаренными фруктами, либо  к
шелковому белью, либо к часикам, которые я носила на руке.  В  ней  было
написано: "Моя Ми, светик мой, птенчик ты мой, клянусь тебе, ты не  оди-
нока. Не тревожься. Не горюй. Целую. Жанна".
   Это-то мне не нужно было читать вслух. Это я знала наизусть.
   С меня сняли шины и повязки, которые сковывали мне  руки.  Надели  на
них белые нитяные перчатки, мягкие и легкие, не дав мне даже  посмотреть
на свои пальцы.
   - Я всегда должна буду носить такие перчатки?
   - Самое главное, что руки смогут вам служить.  Кости  не  повреждены,
боли в суставах вы будете ощущать только несколько дней.  Часовщиком  вы
теперь навряд ли сумеете работать, но в повседневной жизни не будете ис-
пытывать особых неудобств. На худой конец перестанете играть в теннис.
   Говорил со мной не доктор Динн, а один из тех двоих  врачей,  которых
он прислал в мою палату. Очевидно, они отвечали так резко, чтобы  помочь
мне справиться с собой, не дать разнюниться.
   Несколько минут они заставляли меня сгибать и разгибать пальцы,  сжи-
мать и разжимать поочередно их руки. Затем ушли, велев мне явиться через
две недели на контрольный рентген.
   В то утро было нашествие врачей. После тех  двоих  пришел  кардиолог,
затем доктор Дулен. Я слонялась по комнате, уставленной цветами, в синей
суконной юбке и белой блузке. Блузку кардиолог расстегнул, когда  выслу-
шивал мое сердце - по его словам, "вполне доброкачественное". Я думала о
своих руках, которые скоро, когда останусь одна, увижу без  перчаток.  Я
думала о том, что хожу на высоких каблуках и считаю это  вполне  естест-
венным; а ведь если все начисто стерлось в моей памяти, если  я  как  бы
превратилась в пятилетнюю девочку, то разве не должны были бы меня удив-
лять туфли на высоких каблуках, чулки, губная помада и все остальное?
   - Вы мне надоели, - сказал доктор Дулен, - Я вам раз десять повторял,
что нечего приходить в восторг по поводу всякой такой дребедени. Если  я
сейчас приглашу вас со мной пообедать и вы будете правильно держать вил-
ку в руке, то что это доказывает? Что ваши руки лучше помнят, чем вы? Ну
а если я даже посажу вас за баранку своей машины и с переключением  ско-
ростей у вас поначалу будут заминки, поскольку вы  не  привыкли  к  "Пе-
жо-403", а потом вы все же поведете машину более или менее  сносно,  то,
как вы думаете, нам с вами это даст что-нибудь новое?
   - Не знаю. Вам следовало бы мне это объяснить.
   - Мне следовало бы, кроме того, продержать вас в  больнице  еще  нес-
колько дней. К несчастью, вас непременно хотят забрать. У меня нет ника-
ких законных оснований удерживать вас здесь, если только вы  этого  сами
не захотите. И я даже не знаю, вправе ли я вас об этом просить.
   - Кто же это хочет меня забрать?
   - Жанна Мюрно. Говорит, ей больше невмоготу.
   - Я ее скоро увижу?
   - А почему, вы думаете, здесь все вверх дном? Не глядя он обвел рукой
мою комнату: дверь стояла настежь открытая, сестра  Раймонда  укладывала
мою одежду, другая сиделка выносила бутылки с шампанским,  стопки  книг,
которые мне так и не успели прочесть.
   - Почему вы хотите, чтобы я осталась?
   - Вы уходите отсюда с приятным личиком, с хорошо  налаженным  сердеч-
ком, с руками, которые будут вас слушаться, ваша третья левая лобная из-
вилина, по всей видимости, собирается вести себя прелестно, но я-то  на-
деялся, что вы унесете с собой отсюда и восстановленную память.
   - Третья что?
   - Третья лобная извилина. Мозговая. Левая. Там было ваше первое  кро-
вотечение. Потеря речи, которую  я  наблюдал  вначале,  была,  наверное,
следствием этого. Ко всему прочему это не имеет никакого отношения.
   - А что такое "все прочее"?
   - Не знаю. Может быть, просто страх, который вам довелось испытать во
время пожара. Или шок. Когда дом загорелся, вы бросились в сад. Вас наш-
ли на нижних ступеньках лестницы с раскроенным сантиметров на  десять  в
длину черепом. Так или иначе, амнезия, которой вы страдаете, не  связана
с каким-либо повреждением мозга. Сначала я так  считал,  но  тут  что-то
другое.
   Я сидела на незастланной кровати, держа руки в перчатках на  коленях.
Я сказала ему, что хочу выйти отсюда, что уж мне-то тем более невмоготу.
Вот увижу Жанну Мюрно, поговорю с ней, тогда все и восстановится.
   Он развел руками, как бы покоряясь судьбе.
   - Сегодня после двенадцати она будет здесь. И, конечно,  захочет  не-
медленно увезти вас. Если вы останетесь в Париже, я готов принимать  вас
либо в больнице, либо у себя. Если же она увезет вас на юг, то вы непре-
менно должны пригласить доктора Шавера.
   Он был огорчен, обижен, и я его понимала. Я сказала, что обещаю пока-
зываться ему часто, но если мне придется и дальше жить в  этой  комнате,
то в конце концов я сойду с ума.
   - Вряд ли, - ответил он. - Вам угрожает другое. Вы  способны  сказать
себе: "Ну и пусть я ничего не помню, у меня еще уйма времени впереди,  я
накоплю новые воспоминания". Вот это было бы настоящим  безумием,  впос-
ледствии вы пожалели бы о таком решении.
   Он ушел, оставив меня наедине с этой мыслью, которая,  действительно,
уже приходила мне в голову. С тех пор как я обрела лицо, меня не так тя-
готила пропажа пятнадцати лет жизни, стертых из памяти. Не прошла боль в
затылке - правда, вполне терпимая - и тяжесть в голове, но  ведь  и  это
пройдет. Когда я смотрела на себя в зеркало, я была я, у меня были  рас-
косые глаза китайского божка, за стенами больницы меня  ждала  жизнь,  я
была счастлива и очень себе нравилась. Шут с ней, с "прежней", раз я те-
перь во какая!
   - Ну до чего же все просто, когда я вижу себя в зеркале: я ужасно се-
бе нравлюсь, я прямо-таки без ума от себя!
   Так говорила я сестре Раймонде, делая пируэт за пируэтом и  стараясь,
чтобы моя широкая юбка стояла колоколом. Но неокрепшие ноги не разделяли
моего восторга, я зашаталась и, остановившись, замерла пораженная: Жанна
здесь!
   Она стояла, держась за ручку двери;  на  ее  бежевом  костюме  играло
солнце; лицо у нее было какое-то странное, застывшее, а волосы  светлее,
чем я думала. Кроме того, фотографии не давали представления о ее росте.
Жанна была необыкновенно высокая, почти на голову выше меня.
   Ее черты, ее внешний облик и впрямь не были мне совсем  незнакомы.  И
на секунду мне почудилось, что прошлое сейчас нахлынет на меня  огромной
волной и накроет меня. У меня помутилось в голове-то ли  оттого,  что  я
кружилась, то ли от неожиданного появления женщины, которая была знакома
мне так, словно когда-то мне снилась. Я упала на кровать, невольно прик-
рывая руками в перчатках лицо и волосы, точно стыдилась их.
   Через минуту, когда сестра Раймонда тактично вышла из комнаты, я  ус-
лышала голос Жанны - мягкий, глубокий и знакомый, как и ее взгляд; затем
она подошла и обняла меня.
   - Не плачь.
   - Никак не могу перестать.
   Я поцеловала ее в щеку, потом в шею, мне было жаль,  что  я  не  могу
потрогать ее руками без перчаток, я узнавала даже ее запах,  ведь  и  он
когда-то мне снился. Припав головой к ее груди, стыдясь своих волос, ко-
торые ее легкая рука осторожно перебирала, обнажая скрытые под ними шра-
мы, я сказала, что я несчастна, что хочу с ней уехать, что она и не зна-
ет, как я ее ждала.
   - Дай же поглядеть на тебя.
   Я не давалась, но она заставила меня поднять голову, и  ее  смотрящие
на меня в упор глаза снова внушили мне уверенность, что все еще  вернет-
ся. Глаза у нее были очень светлые, с золотым отливом, но в  глубине  их
мелькало что-то похожее на сомнение.
   Жанна тоже знакомилась со мною заново. Ее взгляд блуждал по моему ли-
цу, она внимательно меня изучала. Мне стало невмочь переносить этот  ро-
зыск, это опознание во мне кого-то пропавшего. Схватив Жанну за  руки  и
плача еще горше, я оттолкнула ее от себя.
   - Увезите меня отсюда, пожалуйста! Не смотрите на меня. Это я. Ми! Не
смотрите же на меня.
   Она стала целовать мои волосы, называла меня своей миленькой,  цыпле-
ночком, ангелом. Потом пришел доктор Динн. При виде моих слез он смутил-
ся, но еще больше смутился, когда Жанна встала и он  увидел,  какая  она
огромная. Она была выше всех, кто находился в комнате: выше самого  Дин-
на, его ассистентов и сестры Раймонды.
   Медики напутствовали меня советами на будущее, долго делились  опасе-
ниями по поводу моего здоровья, которых я не слушала, не желала слушать.
Я стояла, прижавшись к Жанне. Она обняла меня за плечи, а с медиками г