о-
ворила тоном королевы, которая забирает свое дитя, свою Ми, и  мне  было
хорошо, я больше ничего не боялась.
   Она застегнула на мне пальто, замшевое, которое я уже, наверное,  но-
сила, потому что оно залоснилось на рукавах. Она надела на  меня  берет,
повязала мне шею зеленым шелковым шарфом. Она повела меня  по  коридорам
клиники к стеклянной двери,  сквозь  которую  пробивались  ослепительные
солнечные блики.
   На улице стояла белая машина с черным верхом. Жанна усадила  меня  на
переднее сиденье, захлопнула дверцу и, обойдя машину, села рядом со мною
за руль. Она была спокойна, молчалива, только время от времени  погляды-
вала и, улыбаясь, быстро целовала меня в висок.
   И вот мы поехали. Гравий под колесами. Открывающийся перед нами  пор-
тал. Огромные обсаженные деревьями аллеи.
   - Это Булонский лес, - сказала Жанна.
   Я устала. Глаза слипались. Я почувствовала, что соскальзываю, что ле-
жу щекой на пушистой Жанниной юбке. Совсем близко от себя я увидела кра-
ешек движущегося руля. Я живая, и это чудесно. Я заснула.  Проснулась  я
на низком диване, укрытая до пояса пледом в крупную клетку,  в  огромной
комнате, где на столах горели лампы, которые не могли рассеять  притаив-
шийся в ее углах мрак.
   В высоком камине пылал огонь - очень далеко, шагах в тридцати от  ме-
ня. Я встала, мучительней обычного ощущая давящую тяжесть пустоты в  го-
лове. Подошла к камину, пододвинула кресло и, опустившись в него, погру-
зилась в забытье.
   Позднее я ощутила, что надо мной склонилась Жанна. Я услышала ее  го-
лос, чей-то шепот. Потом мне вдруг померещилась крестная Мидоля, как  ее
катят в инвалидном кресле, в  оранжевой  шали  на  плечах,  безобразную,
страшную... Я открыла глаза, еще не совсем очнувшись от обморока,  когда
все еще видится через какую-то  муть,  точно  сквозь  заливаемое  дождем
стекло.
   Но мир обрел ясность. Надо мной были  светлые  волосы,  светлое  лицо
Жанны. Должно быть, она долго на меня смотрела.
   - Ты хорошо себя чувствуешь? Я ответила, что чувствую себя хорошо,  и
протянула к ней руки, чтобы быть к ней поближе. За ее волосами, касавши-
мися моей щеки, я увидела огромную комнату, обшитые панелями стены, лам-
пы, притаившийся в углах мрак, диван, с  которого  я  перебралась  сюда.
Плед лежал на моих коленях.
   - Где я?
   - Это дом, которым мне временно разрешили пользоваться. Я тебе  потом
объясню. Ты хорошо себя чувствуешь? Ты заснула в машине.
   - Мне холодно.
   - Я сняла с тебя пальто. Не надо было. Погоди.
   Крепко прижав меня к себе, она энергично растирала мне плечи, поясни-
цу, чтобы я согрелась. Я засмеялась. Она отпрянула, лицо ее стало  замк-
нутым, и я снова увидела сомнение в глубине ее глаз. Потом она вдруг то-
же засмеялась и подала мне чашку, которая стояла на ковре.
   - Пей. Это чай.
   - Я долго спала?
   - Три часа. Пей.
   - Мы одни здесь?
   - Нет. Здесь еще кухарка и слуга. Они совсем  потеряли  голову.  Пей.
Они до сих пор опомниться не могут, увидев, как я притащила тебя из  ма-
шины. Ты похудела. Я несла тебя на руках. Придется принять серьезные ме-
ры, чтобы ты нагуляла щеки. Когда ты была маленькая, не кто иной, как я,
рискуя навлечь на себя твою ненависть, заставляла тебя есть.
   - Я ненавидела вас?
   - Пей. Нет, ты не ненавидела меня. Тебе было тринадцать лет.  У  тебя
торчали ребра. Ты и представить себе не можешь, как мне было  стыдно  за
твои ребра. Ну, будешь ты пить или нет?
   Я залпом проглотила свой уже остывший чай, вкус которого был мне зна-
ком, хоть и не очень нравился.
   - Ты не любишь чай?
   - Да так себе, скорее нет.
   - А прежде любила.
   Отныне мне всегда будет сопутствовать это словечко - прежде". Я  ска-
зала Жанне, что в клинике мне последнее время разрешали понемножку  пить
кофе и я от него лучше себя чувствовала. Склонившись над  моим  креслом,
Жанна обещала давать мне все, чего я захочу; ведь я с ней, я жива, и это
главное.
   - А только что в клинике вы меня не узнали, правда?
   - Нет, узнала. Но, прошу тебя, не говори мне "вы".
   - Ты меня узнала?
   - Ты мое дитятко, - сказала она, -  Впервые  я  увидела  тебя,  когда
встречала на аэродроме в Риме. Ты была совсем маленькая, с большущим че-
моданом. И такая же растерянная,  как  сейчас.  Твоя  крестная  сказала:
"Мюрно, если она не потолстеет, получишь расчет". Я тебя кормила, одева-
ла, мыла, учила  итальянскому,  играть  в  теннис,  в  шашки,  танцевать
чарльстон - всему на свете. И даже раза два выпорола, этим ты тоже  обя-
зана мне. С тринадцати до восемнадцати лет ты со мной  не  расставалась,
разве что дня на три, не больше. Ты была мне как  родная  дочь.  А  твоя
крестная говорила: "Это твоя служба". Теперь я все начну  сначала.  Если
же ты не станешь такой, как прежде, я сама себе дам расчет.
   Она слушала мой смех, не сводя с меня изучающего  и  такого  упорного
взгляда, что я осеклась.
   - Ты что?
   - Ничего, дорогая. Ну-ка, встань.
   Взяв меня под руку, она помогла мне встать и  попросила  походить  по
комнате. Сама же отошла в сторону, наблюдая за мною  издали.  Я  сделала
несколько неверных шагов по комнате, ощущая мучительную пустоту в затыл-
ке и тяжесть как свинцом налитых ног.
   Когда Жанна снова подошла ко мне, я  подумала:  она  пытается  скрыть
свое смятение, чтобы не  увеличивать  мое...  Ел  действительно  удалось
изобразить доверчивую улыбку, словно я всегда была такая: скулы  торчат,
нос короткий, волосенки реденькие.
   Где-то в доме часы пробили семь.
   - Я очень переменилась? - спросила я.
   - Лицо стало другое. К тому же ты устала - неудивительно, что  движе-
ния и походка у тебя сейчас не такие, как прежде. Мне  тоже  придется  к
этому привыкнуть.
   - Как это случилось?
   - Потом, дорогая.
   - Я хочу себя вспомнить. Себя, тебя, тетю Мидоля, отца, других. Я хо-
чу вспомнить.
   - Ты вспомнишь.
   - Почему мы здесь? Почему бы сразу не отвезти меня в такое место, ко-
торое я знаю и где все меня знают?
   На этот вопрос Жанна ответила только через три дня. А сейчас она  об-
няла меня и, прижав к себе, покачивалась вместе со мной, точно  баюкала,
называла своей доченькой, уверяла, что теперь никто меня больше не  оби-
дит, потому что она больше никогда не оставит меня одну.
   - Ты меня оставила одну?
   - Пришлось. За неделю до беды мне нужно было съездить в Ниццу по  де-
лам твоей тетки. А когда я вернулась на виллу, то нашла тебя полумертвой
внизу лестницы. Я с ума сходила, пока мне не удалось вызвать  санитарную
машину, врачей, полицию.
   Мы с Жанной разговаривали сейчас в другой огромной комнате -  в  обс-
тавленной темной мебелью столовой, где от одного конца до  другого  было
шагов десять. Мы сидели рядом. На плечах у меня был все тот же клетчатый
плед.
   - Долго я пробыла на мысе Кадэ?
   - Три недели, - ответила Жанна. - Первые несколько дней я  провела  с
вами обеими.
   - С нами обеими?
   - С тобой и той девушкой, с которой ты дружила.  Если  ты  решила  не
есть, я перестаю рассказывать.
   За каждый съеденный кусок бифштекса мне полагался кусок  прошлого,  я
глотала их вперемежку. Вот такой обмен устроили мы с Жанной, сидя бок  о
бок в столовой огромного мрачного дома в Нейи, где подавала нам кухарка,
незаметная и бесшумная, которая называла Жанну попросту "Мюрно", без до-
бавления "мадемуазель" или "мадам".
   - Эта девушка была твоей подругой детства, - продолжала Жанна.  -  Вы
росли в одном доме, в Ницце. Ее мать ходила стирать белье к твоей  маме.
Когда вам было лет по восемь-девять, вы расстались, а снова  встретились
только в феврале этого года. Она работала в Париже. Ты  к  ней  привяза-
лась. Звали ее Доменика Лои.
   Жанна зорко следила за мной, ловя на моем лице хоть какойнибудь приз-
нак того, что я вспоминаю. Безуспешно! Она рассказывала о людях,  участь
которых меня пугала и печалила, но сами по себе эти люди были мне  чужи-
ми.
   - Так значит, это она погибла?
   - Да. Ее нашли в той части виллы, которая сгорела. Ты, по всей  види-
мости, пыталась вытащить Доменику из ее комнаты, пока сама не обожглась.
На тебе загорелась ночная рубашка. Ты, должно быть, бросилась к бассейну
- в саду у дома бассейн. Через полчаса я обнаружила тебя внизу лестницы.
Было два часа ночи. Прибежали какие-то люди в пижамах, но  боялись  тебя
трогать - растерялись, не знали, что делать.  Сразу  же  вслед  за  мной
примчались пожарные из Лека. Они-то и отвезли тебя в Ла-Сьота, в лазарет
при верфи. Потом удалось вызвать "скорую" из  Марселя.  В  конце  концов
прислали вертолет. Тебя доставили в Ниццу. Оперировали на другой день.
   - Что со мной случилось?
   - Ты, должно быть, упала на нижних ступеньках лестницы, когда выбега-
ла из дому. А может, хотела спуститься по стене  из  окна  и  сорвалась.
Следствие этого не прояснило. Как бы то ни было, установили, что ты упа-
ла на лестницу вниз головой, получила ожоги лица и рук. На теле тоже бы-
ли ожоги, но не такие тяжелые, ночная рубашка тебя все же защитила.  По-
жарные мне что-то на этот счет толковали, но я забыла. Ты лежала  голая,
вся черная с головы до пят, а в руках и во рту у тебя были клочки  обуг-
лившейся материи. И ни одного волоска на голове. Люди, которых я застала
подле тебя, думали, что ты мертвая. На темени у тебя была дырища  с  мою
ладонь. Больше всего хлопот в ту первую ночь доставила  нам  именно  эта
рана. Потом, после операции доктора Шавера, я подписала бумагу, в  кото-
рой обязывалась дать кожу для пересадки: у тебя ткани уже не  восстанав-
ливались.
   Жанна рассказывала не глядя на меня. Каждая фраза раскаленным буравом
ввинчивалась в мой мозг. Отодвинувшись вместе со стулом от стола.  Жанна
приподняла подол своей юбки. Я увидела на ее правой ляжке,  над  чулком,
коричневый квадрат: след от пересадки кожи.
   Я схватилась за голову своими руками в перчатках  и  заплакала.  Рука
Жанны легла на мое плечо, и мы сидели так, пока не пришла кухарка  и  не
поставила на стол поднос с фруктами.
   - Я рассказываю тебе об этом, потому что так нужно, - сказала  Жанна.
- Нужно, чтобы ты это вспомнила.
   - Я понимаю.
   - Ты здесь, ты жива, с тобой больше ничего не случится.  Значит,  то,
что было, уже не страшно.
   - Отчего загорелся дом? Она встала. Юбка ее расправилась.  Жанна  по-
дошла к буфету, закурила. С секунду подержала горящую спичку,  показывая
ее мне.
   - Утечка газа в комнате той девушки. За несколько месяцев  до  пожара
на вилле провели газ. Следствие пришло к заключению, что  стык  в  одном
месте оказался некачественным, произошла утечка газа. В одной из  ванных
колонка была на постоянном подогреве, от ее-то горелки и рвануло.
   Она погасила спичку.
   - Подойди ко мне, - сказала я Жанне.
   Она подошла, села рядом со мной. Я взяла из ее руки сигарету и  затя-
нулась. Вроде бы приятно.
   - Я прежде курила?
   - Ну-ка, встань, - сказала Жанна. - Поехали гулять. Возьми на  дорогу
яблоко. Вытри глаза.
   В спальне с низким потолком, где стояла такая широкая кровать, что на
ней в случае нужды поместились бы четыре Мишели, Жанна нарядила  меня  в
толстый пуловер с глухим воротником, замшевое пальто и зеленый шарф.
   Она повела меня через пустые комнаты в выложенный мрамором вестибюль,
в котором гулко отдавались наши шаги. Мы  вышли  в  сад  с  черными  де-
ревьями; Жанна усадила меня в автомобиль, в котором привезла  меня  сюда
днем.
   - В десять часов уложу тебя в постель. Но прежде хочу  кое-что  пока-
зать. Через несколько дней ты у меня будешь водить машину.
   - Пожалуйста, скажи мне еще раз имя и фамилию той девушки!
   - Доменика Лои. Вообще-то ее все звали До. А когда вы были маленькие,
вы играли еще с одной девочкой, она рано умерла - кажется, от суставного
ревматизма или от чего-то в этом роде. Вас называли кузинами -  наверно,
потому, что вы были сверстницами. К тому же все вы родом из Италии:  Ми,
До и Ля. Третью подружку звали Анжела.  Поняла  теперь,  откуда  взялось
прозвище твоей тетки?
   Жанна вела машину на большой скорости  по  широким,  ярко  освещенным
улицам.
   - Имя и фамилия твоей тетки - Сандра Рафферми. Она сестра твоей мате-
ри.
   - Когда умерла моя мама?
   - Тебе было тогда лет восемь-девять, точно не помню. Тебя поместили в
пансион. Через четыре года тетка настояла, чтобы тебя отдали ей. В моло-
дости - рано или поздно ты это все равно узнаешь  -  она  занималась  не
очень-то почтенным делом. Но к тому времени она стала важной дамой, раз-
богатела. Туфли, которые мы с тобой носим, делаются  на  фабриках  твоей
тетки.
   Положив руку мне на колено, Жанна добавила, что, если угодно, фабрики
эти можно назвать моими: Рафферми-то померла.
   - Ты не любила мою тетю?
   - Не знаю, - ответила Жанна. - Я люблю тебя. Остальное меня не трога-
ет. Восемнадцати лет я начала работать на Рафферми: стала каблучным мас-
тером в цехе ее фабрики во Флоренции. Жила одна,  зарабатывала  себе  на
хлеб как могла. Было это в сорок втором. Пришла она как-то в цех, и пер-
вой наградой за мои труды была оплеуха; впрочем, эту оплеуху я ей тут же
вернула, вот тогда она и взяла меня к себе. А последним ее подарком была
тоже оплеуха, но в тот раз я не дала сдачи. Случилось это в мае нынешне-
го года, за неделю до ее смерти. Временами - а это тянулось долгие меся-
цы - она сознавала, что умирает, и от этого не становилась добрее к  ок-
ружающим.
   - Я любила тетю Мидоля?
   - Нет.
   Целую минуту я молчала, тщетно пытаясь представить себе  ту  женщину,
чье лицо знала по фотографиям, - старуху в пенсне, сидящую в  инвалидном
кресле.
   - Я любила Доменику Лои?
   - Кто ж ее не любил? - ответила Жанна.
   - А тебя я любила? Она обернулась; я встретила ее взгляд,  в  котором
дрожали огоньки мелькавших мимо фонарей. Она пожала плечами и резким то-
ном ответила, что скоро мы будем дома. И вдруг  мне  стало  больно,  так
больно, точно это я самое себя ранила, и я взяла Жанну за  руку.  Машина
вильнула. "Прости", - сказала я, и Жанна, наверное, подумала, что я про-
шу прощения за этот зигзаг.
   Она показала мне Триумфальную арку, площадь Согласия, дворец Тюильри,
Сену. Миновав площадь Мобера, мы  остановились  в  спускающейся  к  реке
улочке, возле гостиницы, освещенной неоновой надписью: "Гостиница ВИКТО-
РИЯ".
   Мы остались в машине. Жанна попросила меня взглянуть на гостиницу, но
дом этот не вызывал во мне никаких воспоминаний.
   - А здесь что? - спросила я.
   - Здесь ты частенько бывала. В этой гостинице жила До.
   - Поедем домой, пожалуйста! Жанна вздохнула, сказала: "Хорошо",  -  и
чмокнула меня в висок. По дороге я притворилась, что сплю, и опять  утк-
нулась лицом в Жаннину юбку.
   Дома она меня раздела, велела принять ванну, потом растерла  мохнатым
полотенцем и протянула пару трикотажных перчаток вместо промокших.
   Мы присели на край ванны - она была в платье, я в ночной рубашке. Она
сняла с меня мокрые перчатки; едва увидев свои руки,  я  отвела  от  них
глаза.
   Она уложила меня на широкую кровать в спальне,  подоткнула  одеяло  и
погасила лампу - ровно в 22 часа, как и обещала.  После  моего  купанья,
когда Жанна увидела следы ожогов на моем теле, она стала какая-то стран-
ная. А мне только сказала, что следов осталось немного:  одно  пятно  на
спине и два на бедрах, а вообще я похудела. Я чувствовала, что  она  все
меньше и меньше узнает во мне прежнюю Ми,  хоть  и  старается  держаться
непринужденно.
   - Не уходи. Я отвыкла быть одна, мне страшно.
   Она села у кровати и немножко побыла со мной. Я  заснула,  прижавшись
губами к ее руке. Она молчала. И вот именно тогда, в преддверии сна,  на
той зыбкой грани, когда сознание отступает, когда все нелепо и все  воз-
можно, у меня впервые возникла мысль, что вне рассказов Жанны обо мне  я
не существую. Будь Жанна лгуньей, я была бы ложью.
   - Я хочу, чтобы ты объяснила мне все сейчас. Вот уже несколько недель
я слышу: "Потом, потом!" Вчера вечером ты говорила, что я не любила свою
тетку. Скажи, почему?
   - Потому что она была не слишком ласкова.
   - Со мной?
   - Со всеми.
   - Но раз она взяла меня к себе, когда мне было тринадцать  лет,  она,
должно быть, любила меня.
   - А я и не сказала, что она тебя не любила. И потом, ей это вроде  бы
лестно было. Тебе этого не понять. Ты обо всем судишь с одной-единствен-
ной точки зрения: любит - не любит.
   - Почему в феврале Доменика Лои переехала жить ко мне?
   - В феврале вы с ней встретились. И только некоторое время спустя она
к тебе переселилась. А почему - знаешь одна ты! Ну что я могу тебе  ска-
зать? Каждые три дня у тебя бывала какая-нибудь новая блажь: то  собака,
то машина, то американский поэт, то Доменика Лои - и всегда одна  только
дурь. Однажды, когда тебе было восемнадцать, я нашла тебя в Женеве в но-
мере гостиницы с каким-то конторщиком. А когда  тебе  было  двадцать,  я
нашла тебя в другой гостинице - с Доменикой Лои.
   - Какую роль она играла в моей жизни?
   - Роль рабыни, как все.
   - Как и ты?
   - Как и я.
   - А что там произошло?
   - Ничего. Что, по-твоему, могло произойти? Ты бросила  мне  в  голову
чемодан, потом вазу, за которую мне пришлось заплатить немалые деньги, и
укатила со своей рабыней.
   - Где это было?
   - В "Резиданс Уошингтон" на улице Лорда Байрона, четвертый этаж, ком-
ната четырнадцать.
   - Куда же я отправилась?
   - Понятия не имею, мне было не до того. Тетка твоя ждала только тебя,
чтобы отдать Богу душу. Явившись к ней, я получила вторую оплеуху за во-
семнадцать лет службы. Спустя неделю она померла.
   - И я туда не поехала?
   - Нет. Не скажу, правда, что я ничего о тебе не слышала, - ты  натво-
рила столько глупостей, что слухи о тебе не могли не дойти до меня, - но
сама ты с месяц не давала о себе знать. Пока не растратила все деньги. И
не наделала столько долгов, что потеряла кредит даже у своих ухажеров. Я
получила во Флоренции твою телеграмму: "Прости, несчастна, денег,  целую
тысячу раз, лобик, глазки, носик, губки, ручки, ножки, будь  добренькая,
рыдаю, твоя Ми". Клянусь, это текст точный, я тебе его покажу.
   Жанна показала мне телеграмму, когда я одевалась. Я прочла ее стоя на
одной ноге - другую я поставила на стул, и Жанна  пристегивала  к  моему
чулку подвязку, чего я в своих перчатках не в состоянии была сделать.
   - Идиотская телеграмма.
   - И все же ты тут как на ладони. А знаешь, ведь были и другие. Иногда
всего из двух слов: "Денег, Ми". А иногда в один день получалось пятнад-
цать телеграмм подряд, причем все - об одном и том  же.  Ты  перечисляла
мои качества. Или нанизывала, строчку за строчкой,  прилагательные,  ха-
рактеризующие ту или иную черту моей особы, а уж выбор слов  зависел  от
твоего настроения. Это было обременительно и притом очень  накладно  для
промотавшейся идиотки, но зато ты доказывала, что у тебя есть фантазия.
   - Ты говоришь обо мне так, словно ты меня ненавидела.
   - Я ведь не рассказываю тебе, какими словами ты уснащала свои  телег-
раммы. Ты умела делать больно. Другую ногу. После смерти твоей  тетки  я
не послала тебе денег. Я взяла и приехала. Поставь другую ногу на  стул!
Я приехала на мыс Кадэ в воскресенье днем.  До  самого  вечера  ты  была
пьяна. Я сунула тебя под душ, выгребла из дома ухажеров и  из  пепельниц
мусор. Мне помогала До. Три дня подряд ты молчала как воды в рот набрав.
Вот и все.
   Я была готова. Она застегнула на мне серое легкое  пальто,  взяла  из
соседней комнаты свое, и мы вышли. Все было как в дурном сне. Я  уже  не
верила ни одному слову Жанны.
   В машине я заметила, что все еще держу в руке ту телеграмму. Но  ведь
телеграмма как раз и доказывала, что Жанна не лжет. Долгое время мы мол-
чали; далеко впереди под хмурым небом маячила Триумфальная арка.
   - Куда ты везешь меня?
   - К доктору Дулену. Он уже звонил ни свет ни заря. Надоел.
   Она покосилась на меня, улыбнулась и сказала:
   - Ну что, мой цыпленочек, загрустил?
   - Мне не хочется быть той Ми, как