ую ты описываешь. Я не  понимаю.  Не
могу объяснить, откуда я это знаю, но я не такая. Неужели я могла до та-
кой степени перемениться?
   - Да, - ответила Жанна, - ты очень переменилась.
   Целых три дня я занималась чтением старых писем,  разбирая  чемоданы,
привезенные Жанной с мыса Кадэ.
   Я пыталась проследить течение своей жизни день за днем, и Жанна,  ко-
торая не отходила от меня ни на шаг, подчас становилась  в  тупик  перед
моими открытиями. Так, она не могла  объяснить  происхождение  найденной
мною мужской рубашки, маленького револьвера с  перламутровой  рукояткой,
заряженного. - Жанна его никогда не видела - или чьих-то писем -  авторы
их были ей неизвестны.
   Мало-помалу, несмотря на остававшиеся пробелы, я восстанавливала  пе-
ред собой свой внутренний облик, и он явно не совпадал с моим  нынешним.
Я не была так глупа, так тщеславна, так жестока, как прежняя Мишель. Мне
ничуть не хотелось ни напиваться, ни бить по щекам неугодившую прислугу,
ни плясать на крыше автомобиля, ни бросаться в объятия шведского  бегуна
или первого встречного юнца, у которого красивые глаза  и  нежные  губы.
Все это могло казаться мне необъяснимым после пережитой мною катастрофы,
но самым поразительным было не это. Особенно  невероятной  казалась  мне
прежняя моя душевная черствость: узнав о смерти крестной Мидоля, я в тот
же вечер отправилась кутить и даже не поехала на похороны.
   - В этом была ты вся, - повторяла Жанна. - Да притом никто же не  го-
ворит, что у тебя не было сердца. Я хорошо тебя знала. Ты могла чувство-
вать себя очень несчастной. Это выражалось в приступах вздорного  гнева,
а в последние два года - чаще всего в непреодолимой потребности ложиться
в постель с кем попало. В глубине души ты,  наверное,  думала,  что  все
кругом - сплошной обман. Когда нам тринадцать лет, это называют  разными
красивыми словами: жажда нежности, сиротская доля, тоска по материнскому
теплу. А когда нам восемнадцать, вместо красивых слов употребляют отвра-
тительные медицинские термины.
   - Что же я такого ужасного сделала?
   - Это было не ужасно. Это было наивно.
   - Никогда-то ты прямо не ответишь на  мой  вопрос!  Заставляешь  меня
предполагать Бог знает что, и я поневоле воображаю всякие гадости! Приз-
найся, ты делаешь это нарочно!
   - Пей свой кофе, - отвечала Жанна.
   Сейчас облик и поведение Жанны тоже не вязались с тем  представлением
о ней, какое создалось у меня в первый день и вечер нашей  встречи.  Она
стала замкнутой, час от часу отдаляясь от меня все больше. Что-то в моих
словах, в моих поступках ей по-прежнему не нравилось, и мне  было  ясно,
что ее это гложет. Она долго молча  разглядывала  меня,  затем  начинала
вдруг возбужденно говорить, постоянно возвращаясь к  рассказу  о  пожаре
либо о том дне за месяц до несчастья, когда она застала меня  пьяной  на
мысе Кадэ.
   - Самое правильное мне было бы туда поехать!
   - Через несколько дней поедем.
   - Я хочу увидеть отца. Почему мне нельзя увидеть тех  людей,  которых
знала прежде?
   - Твой отец в Ницце. Он стар. Встреча с тобой, когда ты в таком  сос-
тоянии, ничего хорошего ему не сулит. Что до прочих,  то  я  предпочитаю
еще немножко подождать.
   - А я - нет.
   - А я - да. Послушай, мой цыпленочек: пройдет день-другой, и твоя па-
мять, может быть, сразу восстановится. Думаешь, мне легко не давать тво-
ему отцу встретиться с тобой? Он считает, что ты еще в клинике. Думаешь,
мне легко отгонять от тебя всех этих шакалов? Я ведь хочу, чтобы ты  ус-
пела выздороветь к тому времени, как с ними встретишься.
   Выздороветь... Я уже столько узнала о себе, ничего при этом не вспом-
нив, что изверилась в своем выздоровлении. А у доктора Дулена меня ждало
все то же: уколы, игры с кусочками проволоки, режущий глаза  свет  ламп,
автоматическое письмо. Мне делали укол в правую руку и заслоняли ее щит-
ком, чтобы я не видела того, что пишу. Я не  чувствовала  ни  карандаша,
вложенного в мои пальцы врачом, ни того, как вожу рукой. Пока  я  безот-
четно выполняла свое задание, доктор Дулен и его ассистент беседовали со
мной о южном солнце и о прелестях Лазурного берега. Из этого дважды про-
изводившегося опыта с автоматическим письмом мы ничего не вынесли, кроме
того, что почерк у меня ужасно изменился от постоянного  ношения  перча-
ток. Доктор Дулен, которому я сейчас верила не больше, чем  Жанне,  уве-
рял, что якобы эти сеансы освобождают от  некоего  чувства  тревоги  мое
подсознание, а уж оно-то все помнит. Я читала  "написанные"  мною  таким
образом страницы. Они представляли собой набор бессвязных, незаконченных
слов, большей частью получившихся от "столкновения поездов", по  выраже-
нию доктора Дулена, как в худшие дни моего пребывания  в  клинике.  Чаще
других встречались слова из одного ряда: нос, глаза, рот, руки,  волосы,
- так что мне начинало казаться, будто я читаю свою телеграмму Жанне.
   Идиотское, надо сказать, занятие.
   На четвертый день у нас с Жанной состоялся крупный разговор.  Кухарка
была на другом конце дома, слуга куда-то ушел.  Мы  с  Жанной  сидели  в
креслах у камина в гостиной - я постоянно зябла. Было около  пяти  часов
вечера. В одной руке я держала письма и фотографии, в  другой  -  пустую
кофейную чашку.
   Жанна, бледная, с кругами под глазами, курила и - в который уж раз  -
отказывала мне в праве увидеться с прежними знакомыми.
   - Я этого не хочу, вот и все. Кто, по-твоему, твои прежние  знакомые?
Ангелы, сошедшие с небес? Да они же не упустят такую легкую добычу,  как
ты.
   - Это я-то добыча? Но с какой точки зрения?
   - С той точки зрения, которая выражается цифрами с большим  количест-
вом нулей. В ноябре тебе исполнится двадцать один год. К  этому  времени
будет вскрыто завещание Рафферми. Но его даже не обязательно  вскрывать,
чтобы прикинуть, сколько миллиардов лир перейдет в твои руки.
   - Надо же было все это мне объяснить!
   - Я думала, ты знаешь.
   - Я ничего, решительно ничего не знаю! Ты-то понимаешь, что я  ничего
не знаю!
   Тут она допустила свою первую оплошность:
   - Я уже перестала понимать, что ты знаешь и чего не знаешь! Я  просто
теряю голову. Не сплю по ночам. В сущности, тебе так легко ломать  коме-
дию!
   Жанна швырнула свою сигарету в огонь. Я поднялась с  кресла.  Часы  в
прихожей пробили пять.
   - Комедию? Какую комедию?
   - А потеря памяти! - ответила она. - Удобнейшая штука! Никаких  внеш-
них повреждений, никаких следов этой болезни  -  кто  может  знать,  что
больная амнезией на самом деле не больна, кроме нее самой?
   Она тоже вскочила. Сейчас она была неузнаваема. И вдруг  снова  стала
Жанной: стройная женщина в широкой юбке, высоченная, на голову выше  ме-
ня, светловолосая, глаза с золотой искоркой, лицо спокойное.
   - Маленькая моя, я сама не знаю, что говорю! Но моя правая рука  раз-
махнулась прежде, чем ее слова дошли до моего сознания. Я ударила  Жанну
в уголок рта. Острая боль из руки передалась в затылок, я  зашаталась  и
повалилась ничком на Жанну. Она подхватила меня и крепко прижала к  гру-
ди, не давая шевельнуться. Но мои руки были как свинцом налиты, я  бы  и
не могла вырваться.
   - Успокойся, - повторяла она.
   - Пусти меня! Зачем бы я стала ломать комедию? Зачем? Ну! Хоть это ты
скажешь мне, а?
   - Успокойся, прошу тебя!
   - Да, пусть я дура, ты слишком часто это мне говорила! Но не такая уж
я дура! Так зачем же я ломаю комедию? Объясни! Пусти меня!
   - Успокойся же наконец! Не кричи! Повернув меня к  себе  спиной,  она
опустилась вместе со мной в кресло, так что я оказалась у нее  на  коле-
нях, и, зажав мне рот, дыша в затылок, зашептала:
   - Я ничего не говорила. А может, сказала вздор. Не кричи,  нас  услы-
шат. Все эти три дня я схожу с ума. А ты ничего не замечаешь!
   Тут она допустила вторую оплошность - яростным шепотом,  который  был
страшнее крика, прошипела:
   - Не могла же ты помимо своей воли сделать такие успехи за  три  дня!
Если ты ничего не помнишь, то каким образом тебе  удается  ходить,  сме-
яться, говорить точь-в-точь как она?
   Из моего зажатого рта вырвался вопль, на кратчайший миг меня захлест-
нула тьма, а очнулась я лежащей  навзничь  на  ковре.  Склонившись  надо
мной, Жанна прикладывала к моему лбу влажный носовой платок.
   - Не шевелись, миленькая.
   Я увидела на ее лице след от моего удара, в складке у  рта  запеклась
тоненькая струйка крови. Так это мне не в  кошмаре  померещилось?  Я  не
сводила глаз с Жанны, а она расстегивала пояс моей юбки и,  обняв  меня,
усаживала. Ей тоже было страшно.
   - Пей, дорогая.
   Я залпом выпила что-то очень крепкое. Мне стало лучше. Я смотрела  на
нее и была спокойна. "А ведь правда, - говорила я себе,  -  теперь-то  я
уже способна ломать комедию". Когда она, стоя на коленях передо мной  на
ковре, привлекала меня к себе - Ну, давай помиримся", - я машинально об-
няла ее за шею. Но, ощутив на своих губах соленый вкус ее слез, я до то-
го расчувствовалась, что была уже почти готова относиться к ней по-преж-
нему.
   Заснула я поздней ночью. Долгие часы неподвижно лежа в постели, я ду-
мала над словами Жанны, стараясь угадать, что именно, с ее точки зрения,
могло побудить меня симулировать амнезию. Но  не  нашла  этому  никакого
объяснения, равно как и разгадки ее волнений. Однако я была уверена, что
у Жанны есть основательные причины держать меня вдали от людей, в  доме,
где ни слуга, ни кухарка меня не знают. А побуждения Жанны я могу узнать
хоть завтра: она не хочет показывать меня моим бывшим знакомым,  поэтому
стоит мне заявиться к кому-нибудь из них, чтобы произошло именно то, че-
го Жанна хочет избежать. И тогда посмотрим, что будет.
   Я решила разыскать кого-нибудь из своих прежних парижских друзей. Мой
выбор пал на молодого человека, который заверял меня  в  письме,  что  я
принадлежу ему навеки, - адрес его был указан на конверте.
   Его звали Франсуа Шанс, жил он на бульваре Сюше. По словам Жанны,  он
адвокат и, несмотря на свою фамилию, не имел ни единого шанса на успех у
той Ми, какой я когда-то была.
   Засыпая, я раз двадцать переживала в воображении свой завтрашний  по-
бег от Жанны, план которого составила только что. В этом душевном состо-
янии я готова была поверить, что еще чуть-чуть,  и  я  вспомню  какой-то
другой момент моей жизни, но это прошло. Сон одолел меня в ту самую  се-
кунду, когда я в двадцатый раз выходила из белого "Фиата-1500" на  одной
из парижских улиц.
   Я хлопнула дверцей.
   - Да ты с ума сошла! Подожди же! Она тоже выскочила из машины и  наг-
нала меня на тротуаре. Я взяла ее руку.
   - Я прекрасно справлюсь сама. Я только хочу немного походить,  погля-
деть витрины, побыть одной! Неужели ты не понимаешь, что мне надо побыть
одной?
   Я показала на папку, которую держала в  руке.  Оттуда  высыпались  на
тротуар газетные вырезки. Жанна помогла мне их собрать: это были статьи,
появившиеся после пожара. Их дал мне доктор Дулен, проделав свой обычный
сеанс со светом и тестами на цветовые пятна, от  чего  у  меня  осталось
только ощущение бесплодной усталости. Еще один час ушел  впустую,  лучше
бы я потратила его на что-нибудь другое - призналась бы Дулену  в  своих
подлинных, а не мнимых опасностях. К  несчастью,  Жанна  считала  нужным
присутствовать при наших беседах.
   Она обняла меня за плечи - высокая, элегантная, волосы в лучах  полу-
денного солнца отливают золотом. Я снова отвела ее руку.
   - Это неразумно, дорогая, - сказала она. - Скоро обед. А потом я  по-
катаю тебя по Булонскому лесу.
   - Нет. Пожалуйста, Жанна. Мне это нужно.
   - Хорошо. Тогда я поеду сзади.
   Жанна вернулась в машину. Она была недовольна, но, против моего  ожи-
дания, не разозлилась. Я прошла метров сто по  тротуару,  столкнулась  с
гурьбой девушек, выходивших из конторы или мастерской, перешла  улицу  и
остановилась у галантерейного магазина. Оглянувшись, я увидела наш  "фи-
ат": он остановился во втором ряду потока машин, неподалеку от  меня.  Я
пробралась к Жанне. Она опустила стекло и перегнулась через  пустое  си-
денье рядом с собой.
   - Гони монету, - сказала я.
   - Зачем?
   - Хочу купить кое-какие вещички.
   - В этой лавочке? Да я могу отвезти тебя в самые лучшие магазины.
   - А я хочу сюда. Гони монету. И не скупись. Мне нужна уйма вещей.
   Жанна только подняла брови, покоряясь судьбе. Я думала,  она  скажет,
что я веду себя как двенадцатилетняя девчонка, но она промолчала. Открыв
сумку, она вынула все имевшиеся там кредитки и протянула их мне.
   - Ты не хочешь, чтобы я помогла тебе выбрать?  Никто  лучше  меня  не
знает, что тебе идет.
   - Я прекрасно справлюсь сама.
   Входя в лавку, я услышала за собой голос Жанны: "Дорогая, не  забудь:
размер сорок второй!" Продавщице, встретившей меня у  порога,  я  велела
подать мне платье, висевшее на деревянном манекене, комбинации, белье  и
пуловер с витрины.
   Я сказала, что у меня нет времени примерять,  и  попросила  упаковать
все отдельными свертками. Затем отворила дверь и позвала Жанну. Она выш-
ла из машины, лицо у нее было усталое.
   - Мне не хватает денег. Будь добра, выпиши чек.
   Жанна направилась к магазину, я пропустила ее вперед. Пока она  выпи-
сывала чек, я взяла те покупки, которые продавщица успела упаковать,  и,
сказав, что отнесу их в машину, вышла.
   В машине, над приборами, я оставила записку, которую приготовила  за-
ранее и носила в кармане пальто:
   Жанна, не волнуйся, не устраивай погони за мною, я вернусь домой  или
позвоню по телефону. Тебе нечего меня бояться. Я не знаю,  чего  ты  бо-
ишься, и все же и, целую тебя в ушибленный краешек рта, потому что люблю
тебя и мне больно, что я это сделала и оттого  стала  походить  на  твою
ложь обо мне.
   Когда я отошла от нашего "фиата", меня нагнал полицейский  и  сказал,
что автомобиль нельзя оставлять во втором ряду. Я ответила,  что  машина
не моя и меня это не касается.
 
 
   КАЖЕТСЯ, УБИЛА
 
   Такси доставило меня на бульвар Сюше, к дому с широкими окнами,  оче-
видно недавно выстроенному. На табличке у  парадного  значилась  фамилия
того, кого я искала. Я поднялась на четвертый этаж пешком -  лифт  поче-
му-то внушал мне опасения - и не раздумывая позвонила.  Друг,  любовник,
воздыхатель, "шакал - не все ли равно?
   Дверь отворил неизвестный мне мужчина лет тридцати, в сером  костюме,
приятной внешности. Из квартиры доносились спорящие голоса.
   - Франсуа Шанс?
   - Он обычно обедает не здесь. Вы договаривались о встрече? Он меня не
предупреждал.
   - Нет, мы не договаривались.
   Поколебавшись и оставив дверь на  лестничную  площадку  открытой,  он
впустил меня в большую прихожую с голыми  стенами,  без  всякой  мебели.
Ничто в этом человеке не вызывало во мне ощущения, что  мы  с  ним  ког-
да-либо встречались; между тем он как-то странно оглядывал меня с головы
до ног. Я спросила его, кто он такой.
   - То есть как это - кто я такой? А вы кто?
   - Я Мишель Изоля. Только что из больницы. Я - знакомая Франсуа, хоте-
ла бы с ним поговорить.
   Мой собеседник явно тоже знавал Мишель Изоля - это было видно по  его
растерянному взгляду. Он попятился, с сомнением дважды покачал  головой,
потом пробормотал извинение и бросился в одну из комнат в глубине  квар-
тиры. Оттуда он появился в сопровождении другого  мужчины,  который  был
старше его, полнее, не так эффектен и выскочил с салфеткой в руке и неп-
рожеванным куском за щекой.
   - Мики! Ему, вероятно, уже стукнуло пятьдесят, волосы на висках у не-
го были жидкие, лицо одутловатое. Сунув свою салфетку молодому человеку,
который меня впустил, он поспешил мне навстречу.
   - Входи, не будем же мы здесь стоять. Почему ты не позвонила по теле-
фону? Входи же!
   Он втолкнул меня в комнату и закрыл за собой дверь. Положив руки  мне
на плечи, он внимательно меня рассматривал.  Несколько  секунд  пришлось
мне терпеть этот осмотр.
   - М-да, вот это сюрприз так сюрприз! Я, конечно, узнал бы тебя с тру-
дом, но выглядишь ты превосходно  и,  видимо,  совсем  здорова.  Садись,
рассказывай. Как обстоит с твоей памятью?
   - Вам все известно?
   - Ну разумеется! Мюрно только третьего дня говорила со мной по  теле-
фону. Она разве не приехала с тобой?
   Эта комната, очевидно, была его рабочим кабинетом. В ней стояли прос-
тые строгие кресла, большой стол красного  дерева,  заваленный  папками,
книги на застекленных полках.
   - Когда ты вышла из клиники? Сегодня утром? Глупостей, по крайней ме-
ре, еще не натворила?
   - Кто вы? Подсев ко мне, он взял меня за руку все в той же  перчатке.
Вопрос мой сбил его с толку: по его лицу - изумленному, сперва  расплыв-
шемуся в улыбке, затем омрачившемуся - я могла проследить путь,  который
он проделал в его голове.
   - Ты не знаешь, кто я такой, и тем не менее пришла ко мне? Да что  же
это происходит? Где Мюрно?
   - Она не знает, что я здесь.
   Я чувствовала, что его удивление растет, что на самом деле все должно
быть проще, чем я думала. Он выпустил мою руку.
   - Если ты меня не помнишь, то откуда знаешь мой адрес?
   - Из вашего письма.
   - Какого письма?
   - Которое я получила в клинике.
   - Но я не писал тебе! Наступил мой черед недоуменно вытаращить глаза.
Он смотрел на меня, как смотрят на неразумное существо, по  его  лицу  я
видела, что он сомневается уже не в памяти моей, а в рассудке.
   - Погоди минуточку, - сказал он. - Сиди спокойно.
   Я вскочила одновременно с ним и загородила ему дорогу к телефону.  Не
владея собой, я закричала:
   - Не делайте этого! Я получила письмо, на конверте был указан ваш ад-
рес. Я пришла к вам, чтобы узнать, кто вы, и чтобы вы сказали  мне,  кто
я!
   - Успокойся же! Никак не пойму, что ты тут плетешь. Если Мюрно ничего
не известно, я должен ей позвонить. Не знаю, каким образом тебе  удалось
уйти из клиники, но, очевидно, сделала ты это без спросу.
   Он снова взял меня за плечи, пытаясь усадить в кресло, с  которого  я
вскочила. Кожа на висках у него была землистая, а щеки вдруг  побагрове-
ли.
   - Умоляю вас, объясните, вы обязаны объяснить! Я, может быть, рассуж-
даю как дурочка, но я не сумасшедшая. Умоляю, объясните!
   Так и не усадив меня в кресло, он отказался от этого намерения.
   Но, когда он снова ринулся к телефону, стоявшему на столе, я схватила
его за руку.
   - Успокойся, - сказал он. - Я не желаю тебе зла.  Ведь  я  знаю  тебя
столько лет.
   - Кто вы?
   - Я - Франсуа! Адвокат. Веду дела Рафферми. Включен в  "Главную  кни-
гу".
   - А что это такое?
   - Приходно-расходная книга. В нее вносили людей,  обслуживавших  Раф-
ферми. Тех, кому платили по ведомости. Я свой, но это  долго  объяснять.
Именно я занимался всеми ее сделками во Франции, понимаешь? Да  сядь  же
ты!
   - Вы писали мне после несчастья?
   - Нет. Мюрно просила этого не делать. Я, как и все, справлялся о тво-
ем здоровье, но писать не писал. Ну что я тебе мог сказать?
   - Что я буду принадлежать вам вечно.
   Но, произнося эти слова, я отчетливо сознавала, что  это  несусветная
чушь: представить себе, чтобы этот господин с массивным подбородком, ко-
торый годился мне в отцы, мог написать подобное письмо, было немыслимо.
   - Что? Да это же смешно! Я бы никогда не позволил  себе  такого!  Где
письмо?
   - Оно не при мне.
   - Послушай, Мики, я понятия не имею, что у тебя на уме! В своем тепе-
решнем состоянии ты, может статься, Бог весть что выдумала. Прошу  тебя,
дай мне позвонить Мюрно!
   - Но как раз Жанна-то и подала мне мысль поехать к вам. Я получила от
вас любовное послание, и притом Жанна говорила, будто  вам  со  мной  не
везло и вы не имели ни малейшего шанса на успех - что же,  по-вашему,  я
тут выдумала?
   - Мюрно читала это письмо?
   - Не знаю.
   - Не понимаю, - сказал он. - Если Мюрно говорила, что у меня  нет  ни
малейшего шанса на успех у тебя, то, во-первых, потому,  что  ты  завела
себе привычку каламбурить по поводу моей фамилии, а во-вторых, она наме