кличек. Досье его еле умещалось в пяти папках
и было уничтожено в феврале семнадцатого. Он освободился  вчистую,  имея
документы на имя  Корнеева  Корнея  Корнеевича,  видимо,  придумав  себе
фамилию, имя и отчество от  последней  клички  -  Корень.  В  Москву  не
приехал, в Одессе,  Киеве,  Ростове,  других  больших  городах  тоже  не
появился, и где находится в настоящее время Корнеев, никто не знал.
   Мелентьев сам выбрал сотрудника,  взял  его  из  района,  чтобы  хоть
центральный аппарат не знал человека в  лицо,  сам  проинструктировал  и
разработал легенду, наконец вчера сообщил, что все готово.
   - Ну давай посидим, уточним, обмозгуем, -  сказал  Воронцов.  -  Хочу
взглянуть на твоего протеже, - и, гордясь выученным словом, усмехнулся.
   - Протеже произносится через  "э",  Константин  Николаевич.  Если  вы
настаиваете, пожалуйста. Я вас сведу, но полагаю, это лишнее, -  ответил
Мелентьев.
   Тут и разразился скандал. Воронцов и  Мелентьев  говорили  на  разных
языках: что было понятно одному, другому было непонятно совершенно.
   Воронцов не сомневался, каждый участник предстоящей  операции  должен
знать о ней все, понимать ее важность и значение, конечную  цель.  Тогда
человек  не  тупой  исполнитель  чужой  воли,  а  работник   творческий,
вдохновленный идеей, знающий начало и конец операции, он способен внести
в  нее  необходимые  коррективы  на  ходу.  Ум  хорошо,  а  два   лучше.
Коллегиальность в таких делах - главное. И доверие. Человеку  необходимо
доверять, тогда он, гордый, за идею и на смерть пойдет.
   Мелентьев полагал, что чем меньше знаешь, тем  труднее  проговориться
или наделать глупостей, и вообще лучше обойтись без смерти.
   - Лишнее? - кипятился Воронцов. - Ты считаешь,  что  знать,  кого  ты
посылаешь к бандитам, для меня лишнее? Или ты,  -  он  ткнул  Мелентьева
пальцем в грудь, - мне, - он расправил плечи, - не доверяешь?
   Мелентьев отличался завидным  терпением,  он  выдержал  паузу,  когда
Воронцов начал нехорошо бледнеть, спросил:
   - Константин Николаевич, вы мне доверяете?
   - Доверяю! Вот я тебе - доверяю!
   - Благодарю, у вас маузер барахлит, давайте починю.
   - Чего выдумал, именное оружие увечить.
   - Серьезно? - Мелентьев смотрел участливо. - Вы не боитесь, что я вам
динамит в ствол засуну, боитесь, поломаю от неумелости своей?
   - Так-так, с подходцем, значит, - протянул Воронцов.  -  Ни  шиша  я,
значит, в работе не петрю. Ясненько. Договорились.
   Не найдя нужных слов, он смешался, махнул рукой и вышел.
 
*** 
 
   За последние годы Воронцов в работе поднаторел,  и  Мелентьев  лучше,
чем  кто-либо,  знал  это.  Он  перегнул  умышленно:  пусть  Костя,  так
субинспектор про себя называл Воронцова, разозлится, ввод  сотрудника  в
среду уголовников - дело опасное. Казалось, все предусмотрел  Мелентьев,
и вот Черняк и даже Пигалев о чем-то догадываются. А может, знают?
   ...Воронцов и Пигалев вошли в кабинет одновременно.
   - Вызывали? - неожиданно  обращаясь  на  "вы",  Воронцов  молодцевато
щелкнул каблуками и вытянулся.
   Пигалев и  Черняк  переглянулись:  может,  перестановка  произошла  и
Старика начальником назначили?
   -  Извините,  что  нарушаю  субординацию,  Константин  Николаевич,  и
побеспокоил вас, - сказал Мелентьев.  -  История  произошла  неприятная.
Товарищ Черняк конвоировал двух арестованных, которые его сбили с ног  и
скрылись.
   - Так в чем дело? - Воронцов привычным  жестом  пригладил  непокорный
вихор. - Они должны были бежать или нет?
   - Я предполагал, что побег будет организован с воли, мне  нужны  были
их связи, - Мелентьев  лгал  так  убедительно,  что  даже  Воронцов  ему
начинал верить. - Черняка подстраховали и уголовников не упустили. Но уж
раз они на воле, с арестом повременим, интересно, куда  они  направятся.
Дело в другом, уважаемый Константин  Николаевич.  Оказывается,  один  из
бежавших - наш сотрудник. Что это получается? Проводится такая серьезная
операция, а  субинспектор  Мелентьев  не  в  курсе  дела?  Как  мне  вас
понимать? Мне не доверяют?
   - Какой сотрудник? Кто такое придумал? - спросил Воронцов.
   - Товарищи утверждают, - Мелентьев кивнул на Черняка и Пигалева.
   - Ничего я не утверждаю, Иван Иванович, - плаксиво заговорил  Черняк,
болезненно морщась.
   - Идите, - Воронцов отпустил  сотрудников.  Когда  они  вышли,  резко
сказал:
   - Досекретничались, Иван Иванович.  Пигалев  и  Черняк  друзья,  вам,
товарищ  субинспектор,  такое  знать   следует.   Вы   Черняка   ставите
конвоировать, а Пигалева - за бежавшими наблюдать, и надеетесь, что  они
не поймут, в чем дело?
   - У меня других сотрудников нет, - Мелентьев вздохнул.
   - Из-за чего сыр-бор разгорелся? - перебил Воронцов. - Кто-то  где-то
сказал, что какой-то Корень собрался банк взять... Он собрался, а мы все
дрожим...
   -  Вы  знаете,  кто  есть  рецидивист,  над   которым   вы   изволите
подшучивать?
 
Глава вторая 
УГОЛОВНИК-РЕЦИДИВИСТ ПО КЛИЧКЕ КОРЕНЬ 
 
   Субинспектор Иван Иванович Мелентьев  встретился  с  Корнем  четверть
века  назад.  Москва  только  отпраздновала  начало   двадцатого   века,
Мелентьева звали просто Иваном, служил он в уголовной полиции  в  отделе
по борьбе с  ворами,  орудующими  на  улице,  в  магазинах,  у  театров.
Московское мелкое жулье и многие деловые  гастролеры  Мелентьева  хорошо
знали, однако все равно попадались. Арестованные на него зла не держали,
так как был он в работе справедлив и мзду не брал. Повязав  с  поличным,
не издевался, не бил; встретившись с деловыми случайно  на  улице  либо,
скажем, в ресторации, на поклоны отвечал, мог и поговорить с  человеком,
и рюмочку выпить, профессией не попрекал, в душу не лез.  В  общем,  был
сыщик Иван Мелентьев  у  своих  клиентов  в  авторитете,  его  по-своему
уважали, однако встречи с ним, естественно, никто не искал.
   Новый век для московской уголовной  полиции  начался  тяжело.  Первым
вспороли сейф в  ювелирном  магазине  на  Тверской,  против  Брюсовского
переулка. Затем, как  грецкие  орехи,  раскололись  сейфы  помельче:  на
механическом заводе  в  Садовниках,  в  мебельном  магазине  Петрова  на
Большой Дмитровке, в конторе металлосиндиката на Мясницкой. Стало  ясно,
что работают серьезные медвежатники, но у  Ивана  Мелентьева  голова  от
этих дел не болела, его подопечные сейфов не потрошили, в худшем  случае
ширмач-техник   карман   взрежет   у   заезжего   купца,   ну    капелла
мошенников-фармазонщиков  продаст  какой-нибудь   мещаночке   ограненное
Стекло каратов в десять...
   Но вот вспороли знаменитый патентованный сейф Сан-Галли в Центральном
банке, убив при этом сторожа и двух чинов наружной службы. Сто пятьдесят
тысяч радужными "катеньками" вылетели из государственной казны на волю и
скрылись в неизвестном направлении.
   "Найти! Разыскать немедля!"  -  разнеслась  команда  по  департаменту
полиции. Сыщики уголовной полиции взялись за дело серьезно.  Не  потому,
что,  срывая  голос,  кричал  в  кабинете  с  мягким  ковром  и   всегда
зашторенными окнами директор. И потеря государевой казной ста пятидесяти
тысяч не расстроила сыщиков, и зла они против воров не имели: труд у них
опасный и малодоходный. Вор - человек по-своему  полезный,  так  как  на
весах общества на другой стороне стоит, а чтобы равновесие поддерживать,
на этой стороне сыщиков надо  держать,  зарплату  им  исправно  платить,
пусть и не большую, но и не маленькую.
   Сыщики  взялись  за  дело  на  совесть  потому,  что  убили  двух  их
товарищей. Убили, не отстреливаясь, когда от страха нутро дрожит и глаза
в холодном поту плавают, убили не в схватке за свою свободу  и  жизнь  -
такое и раньше случалось. Убили расчетливо, спокойно зарезали, как режут
скотину к празднику, заранее взвесив и подсчитав,  сколько  понадобится,
чтобы насытиться до отвала.
   Такое убийство товарищей сыщики прощать не могли. Найти  и  повесить,
чтобы все уголовники видели: ты бежишь, я догоняю - одно, я  хватаю,  ты
защищаешься - другое,  а  убивать  спокойненько,  с  заранее  обдуманным
намерением - такого не позволим. И затрещали двери  воровских  притонов,
которые оберегали сыщики, как  последнюю  лучину:  мало  ли  кто  нужный
зайдет на огонек...  И  в  квартирах  рангом  повыше  побледнели  внешне
благопристойные мужи-содержатели,  крестились,  приговаривая:  "Сохрани,
святая богородица! Сколько лет дружим, господин начальник,  сколько  душ
вам отдал! Неужто запамятовали? "
   "Кто? Кто? Отдайте, и мы вернем вам  покой!  Отдайте!"  И  в  дорогих
притонах летели на пол карты,  золото  и  серебряные  блюда,  рвались  с
треском шелка. Здесь били для страху.
   "Кто? Кто? Отдайте!" И в сером,  еле  угадывающемся  рассвете  сапоги
били  под  ребра,  срывали  одурманенных  водкой  и  марафетом  людей  с
кроватей, тащили в участок. Здесь били серьезно.
   "Кто?" Даже в Английском клубе услышали этот шепот. Здесь не  ломали,
не опрокидывали столов, не рвали шелка и, уж конечно, не били.  Но  двое
фрачников с иностранным выговором, которые вели всю зиму  крупную  игру,
исчезли, через несколько дней вернулись  побледневшие  и  задумчивые,  и
один из них по рассеянности даже сдал хорошую карту соседу.
   Уголовный мир убийц не отдавал: то ли страх  перед  ним  был  сильнее
страха перед полицией, то ли не знали уголовники медвежатников,  которые
так легко пошли на мокрое. Розыск не прекращался,  вели  его  опытнейшие
криминалисты, уголовная полиция трясла свою агентуру, уведомили коллег в
Вене,  Париже,  Берлине  и  в  других  столицах  Европы.  А   вышел   на
преступников никому тогда не известный низший чин наружной  службы  Иван
Мелентьев.
   Началось все с того, что светлым мартовским днем  Иван  Мелентьев  на
Тверской, в булочной у Филиппова, съел пятачковый пирог с мясом и, думая
о нелегкой своей сыщицкой  доле,  держась  к  домам  поближе,  чтобы  не
обрызгали извозчики, двинулся вниз, к Столешникову.
   Александр Худяков по кличке Сашенька  был  артист-техник  и  в  былые
времена легко брал задний карман брюк у человека, одетого в пальто.  Уже
два года, как Сашенька завязал, обзавелся  гнедым  рысаком,  и  вечерами
Мелентьев видел Сашеньку на козлах шикарного выезда у театров и  дорогих
трактиров. Еще было известно, что Сашенька женился.
   Мелентьев  заметил  Сашеньку,  когда   тот   двигался   по   Пассажу,
придерживая под локоток, такую же, как он сам, маленькую,  женщину.  Она
шла тяжело, валко, судя по размерам живота,  вскоре  собиралась  сделать
Сашеньку отцом. Жена зашла в секцию, где торговали полотном и ситцем,  а
Сашенька закурил папиросу, посмотрел вокруг солидно, и тут  его  толкнул
разухабисто шагавший мужик в распахнутой дохе. Только глянув на  мужика,
Мелентьев безошибочно определил, что он не москвич,  а  залетный,  вчера
поутру удачно сбыл привезенный товар,  вечером  с  дружками  старательно
поужинал,  сегодня  на  постоялом  дворе  выпил  графинчик,   а   сейчас
собирается покупать подарки родне.
   На такую наживку должно клюнуть незамедлительно, и Мелентьев двинулся
за дохой следом. Месяц катился к концу, а у Мелентьева ни одной  поимки,
начальство еще молчит, но уже хмурится.
   Мимо  такого  живца  московский  жулик  пройти  не  должен.  Если  не
карманник его потрошить начнет, так мошенник увидит  и  уступит  ему  по
дешевке алмазы бразильские, на худой конец акции  копей  царя  Соломона.
Рассуждая так, Иван Мелентьев мужика в дохе из виду  не  терял  и  вдруг
увидел, как у Сашеньки взгляд стал мечтательным и отрешенным, зевнул  он
нервно и шагнул за дохой  следом,  затем  вытер  ладони  об  полу  своей
шубейки и обежал вокруг мужичка, прицеливаясь. Тот торговал штуку яркого
ситца и, чтобы у Сашеньки промашки не получилось, вытащил  из-за  пазухи
замасленный кошель, хлопнул им о прилавок и сунул  в  широченный  карман
дохи.
   Вместо того, чтобы выждать, пока Сашенька возьмет,  Мелентьев  шагнул
из своего укрытия, положил тяжелую руку Сашеньке на плечо и спросил:
   - Гражданин хороший, не вас ли супруга кличет?
   Сашенька, глядя на Мелентьева снизу вверх, слизнул  капельки  пота  и
икнул. Жизнь вертелась вокруг, и никто не обращал на них внимания,  лишь
они двое знали, что один уже шагнул с обрыва в омут, а  другой  выдернул
его, спас. Сашенька перекрестился, приседая и  оглядываясь,  бросился  к
жене, которая, прижимая к груди свертки, выкатилась из секции  в  проход
Пассажа. Даже спасибо  не  сказал,  сукин  сын,  подумал  Мелентьев,  не
серьезно подумал, а так,  перед  собой  похваляясь,  и  стал  отыскивать
мужичка в дохе, не нашел,  однако  настроение  весь  день  у  него  было
праздничное.
   Вечером Мелентьев толкался у колонн императорского  театра,  когда  к
нему подскочил оборванец, сунул конверт.
   - Передать ведено, - и скрылся, не попросив, как обычно, папиросочку.
   "Дело, вас интересующее, поставил не деловой. Приглядитесь к студенту
Шуршикову Якову, что на Солянке у известного  вам  Быка  угол  снимает".
Буквы печатные, однако гладкие  и  ровные,  отметил  Мелентьев,  и  слог
культурный. Кто же из его крестников  так  изъясняться  выучился?  Автор
письма сыщика заинтересовал больше, чем неизвестный  студент.  Мелентьев
бумагу пощупал, понюхал - простым табаком отдает, и оглянулся, выискивая
беспризорника.
   -  Ну,  балуй!  -  услышал  Мелентьев,  посторонился  от   наезжавшей
пролетки, взглянул на гнедого рысака, который  хрипел,  задирая  голову,
потом на кучера и узнал Сашеньку. Секунду, не более, они  смотрели  друг
на друга. Мелентьев сунул письмо в карман и легко  прыгнул  в  пролетку,
сиденье скрипнуло, пахнуло пылью.  Не  дело,  если  меня  здесь  увидят,
подумал Мелентьев и поднял верх. Сашенька выкатился из суматошной  толпы
и остановился, перебирая вожжи, ждал,  куда  везти  прикажут.  Мелентьев
отодвинулся в угол и молчал,  боялся  разорвать  ниточку,  протянувшуюся
между ними в момент немого Сашенькиного признания.  Сашенька  еще  чуток
выждал,  затем  тронул  рысака,  выехал  через  Театральный  проезд   на
Никольскую и свернул в Ветошный переулок. Москва словно отпала, осталась
позади, тихо и темно, сквозь окна просвечивали абажуры, на  цокот  копыт
тявкнула со двора собака, уже задремавшая, другая  лениво  отозвалась  и
замолкла.
   Пролетка перевалилась по булыжнику, наконец встала. Мелентьев щелкнул
портсигаром и сказал:
   - Угощайся.
   - Не курим, барин, - Сашенька натужно откашлялся и спросил тоскливо:
   - Куда велите, барин?
   Мелентьев  не  ответил,  закурил,  устраиваясь  поудобнее,   скрипнул
сиденьем, ждал. Сашенька вытянул кнутом по гладкой  спине  рысака,  тот,
неодобрительно покачивая головой, промчал переулок, вынес на Ильинку. На
Москворецкой набережной Сашенька перевел  кормильца  на  шаг,  покосился
назад, но Мелентьев упорно молчал.  Между  уважающими  себя  сыщиками  и
подсказчиками существовал неписаный договор: ты  ничего  не  говорил,  я
ничего не слышал.  Иван  Мелентьев  его  свято  придерживался,  зная  на
горьком опыте неразумных товарищей, что, ежели нарушишь, не будет у тебя
на той стороне доброжелателей. А что ты без них?  Слепой  путник  скорей
выйдет из леса на дорогу, чем сыщик без подсказки найдет преступника.
   Мелентьев курил, глядя  на  худого  сгорбленного  Сашеньку,  который,
казалось, с каждой минутой становился все меньше, и  слышал  его  мысли,
словно тот говорил вслух: "Отпусти меня, Иван Иваныч, не вынимай душу, я
тебе добром за добро, и ты мне так же, слезь с пролетки,  уйди".  Сыщику
было жалко бывшего карманника, но себя Иван  Мелентьев  жалел  больше  и
потому Сашеньку отпустить никак не мог.
   "Дело, вас интересующее..." Какое дело? Неужели Сашенька что-то знает
о банке и убийстве чинов наружной полиции? Что знает?  Как  узнал?  Сеня
Бык с Солянки - личность знакомая: пьяница, марафетиком  приторговывает,
к серьезному  делу  и  краешком  прикоснуться  не  может.  Студент  Яков
Шуршиков? Кто такой? "Дело поставил"? Откуда  Сашенька  подхватил  такие
слова? Дело поставил, дело поставил, повторял Мелентьев.  Дело  поставил
не деловой, человек, не знакомый воровскому миру. Похоже, ох как похоже,
вот почему крестятся "отцы" и "матушки",  плачут,  клянутся,  не  знаем,
мол. Эх, Сашенька, что же делать-то теперь?  Если  рапорт  подать,  мол,
подбросили записочку, так Ивана Мелентьева в  случае  удачи  не  то  что
приказом по ведомству, в коридоре добрым словом никто не помянет.
   - Запарился? - Сашенька слез на землю, похлопал  рысака  по  влажному
крупу. - Тяжело тебе, а мне, думаешь, легко? Я сына, кормилец,  жду,  он
без отца пропадет. А для Якова Шуршикова жизнь человека плюнуть и забыть
- кокнул пером, амба и ша, - он влез на козлы, вздохнул как застонал,  и
рысак ответил хозяину тихим ржанием.
   Мелентьев затянулся в последний раз и выбросил окурок в Москву-реку.
   - Яков долю седельникам не выдал, - еле прошептал Сашенька. -  Все  у
себя держит. Бык и не знает, на чем спит. Ежели в  его  доме  "катеньки"
взять, то Якова налицо перевернуть можно.
   Мелентьев зевнул так, что скулы свело, и сказал грубо:
   - Ты что  стоишь,  дядя?  Соснул  седок,  ты  и  рад.  А  ну  гони  к
Театральному, подлая твоя душа.
   Не доезжая двух кварталов до места,  Мелентьев  неслышно  с  пролетки
соскочил,  исчез  в  проходном  дворе,   и   больше   сыщик   и   бывший
карманник-техник не встречались.
 
*** 
 
   Через два дня  извозчика  Александра  Матвеевича  Худякова  навили  в
собственной пролетке зарезанным. Не был он никаким чином, да еще стоял в
уголовке на учете, и похоронили Сашеньку тихо. Мелентьев на похороны  не
пришел, так как  объяснить  появление  сыщика  на  могиле  бывшего  вора
совершенно невозможно.
   Яша рос мальчиком болезненным, был застенчив и  нравом  кроток.  Отец
его - Михаил Яковлевич Шуршиков - служил в  почтовом  ведомстве,  ходил,
вечно опустив голову, боялся  начальства,  соседей,  а  больше  всего  -
хозяина дома, которому постоянно за квартиру должал. Мать  Яши  -  Мария
Григорьевна - некогда слыла красавицей, только  времени  того  никто  не
помнил. Единственного сына она родила в девятнадцать лет, в  материнстве
не расцвела, лицом  бледнее  и  строже  стала,  душещипательные  романсы
забыла, не расставалась с Библией и к тридцати годам стала существом без
возраста  и  пола.  Шуршиковы  занимали  три  комнаты  на  втором  этаже
деревянного дома, расположенного  в  самом  конце  Проточного  переулка,
который так назывался потому, что от  Садового  шел  к  Москве-реке  под
уклон и текли по нему и воды вешние, и осенние, и талый снег с  навозной
жижей.
   Текли воды, годы, матушка до тридцати пяти  не  дожила,  отец  втихую
запил, Яков успел окончить гимназию и однажды,  когда  отца,  освобождая
квартиру, в горячке снесли во двор, а  чиновник  растерянно  смотрел  на
пристава, не понимая, что можно в этом  доме  описывать,  Яков  Шуршиков
пошел по Проточному  вверх,  выбрался  на  Садовую  и,  не  оглядываясь,
зашагал налево, к Поварской. С таким же успехом он мог бы направиться  и
направо, к Арбату.
   Через  приятелей  по  гимназии  Шуршикову  удалось   получить   место
репетитора - крыша над головой и харчи. Попав в студенческую  среду,  он
сошелся с эсерами - не по идейным  соображениям,  а  так  случилось.  Но
очень скоро Шуршиков впервые почувствовал: отсюда  надо  бежать,  и  чем
быстрее,  тем  лучше.  Каждому  человеку  от   рождения   что-то   дано:
музыкальный   слух   или   понимание   прекрасного,   отвага,    чувство
справедливости, эгоизм или стремление к самопожертвованию; Яков Шуршиков
предчувствовал надвигающуюся опасность. Совершал порой самые рискованные
поступки,  уверенный,  что  все  сойдет  ему  с  рук.  Так,  первым  его
преступлением была безрассудная кража. Он репетировал в купеческой семье
среднего достатка и однажды, проходя вечером через гостиную,  увидел  на
столе пухлый бумажник и положил его в  карман.  Разразился  скандал.  Из
дома с