но...
   - Я дурак, - согласился агент. - Там никого нет, я проверил. Корней в
нас запутался, хочет кровью одного связать другого.
   - Мент, а мент? - плаксиво спросил вор. - Скажи, зачем ты полез сюда?
Ну зачем, ты что, дефективный? - он  встал,  вздохнул  тяжело.  -  Давай
уносить отсюда ноги. Только ты  в  свою  комсомолию  пойдешь,  геройские
байки будешь рассказывать. А куда денусь я? Меня люди где хочешь найдут:
что хату паханов спалил, не простят, что  тебя  отпустил  -  не  простят
вдвойне. А жизнь только одна, другой не выдают, даже при вашей власти.
   Страх пропал, наружу вырвались отчаяние и злость  на  себя,  на  свою
жизнь, в которой все не так, и казалось, что виноват  во  всем  человек,
лежавший на соседней кровати, обезоруживший своими признаниями и даже не
подозревавший, в какое отчаянное положение попал он - вор в законе.
   - Значит, за паек на людей охотишься? Слова им говоришь, втираешься в
доверие, потом одних к стенке, других -  в  тюрьму!  И  не  снятся  тебе
ребята? Меня, зарезанного, не будешь видеть? Как тебе-то башку  до  сего
дня не оторвали?
   - Ишь, вспомнил, что у меня башка тоже одна, -  усмехнулся  агент.  -
Или полагаешь, нам по две выдают? Не актерничай, ложись, думать будем.
   - Чего думать? - вор выхватил из-под подушки  нож  и  воткнул  его  в
подоконник. - Не могу я тебя убить. Пошли! Только ты меня не агитируй! -
он неожиданно взвизгнул. - Не купишь, а за паек не продаюсь!
   - Думаю, ты и за  два  не  продашься,  -  агент  встал,  выдернул  из
подоконника нож, осмотрел. - Никуда мы не пойдем.  Ты  что,  не  видишь,
какой такой ваш Корней? Это же сука, каких свет божий не  видел!  Корней
любого из вас продаст, чужими  руками  убьет.  Он  до  семнадцатого  был
платным осведомителем. Пошли бы мы на такую  подлость,  он  бы  нам  вас
отдавал пачками и в розницу. Корней! Корень! Падаль. Дерьмо.
   - Ну, ты не заговаривайся, - сказал вор, - Корней дело  знает,  честь
воровскую блюдет...
   - Честь? Вот я тебе сейчас  покажу  его  честь,  -  агент  уголовного
розыска рассмеялся. - Ты в чем виноват? Если я сюда целился, то ты здесь
с какого краю? Корней тебя пугает, в чужих грехах обвиняет. Зачем? Он же
мне то же самое говорил, что я тебя привел, а ты - мент.
   - Я? - ахнул вор.
   - Ты, ты, - агент снова рассмеялся, -  Красная  Шапочка.  Слушай,  не
перебивай. Корней запутался, понял, что выследили,  а  кто  из  нас,  не
знает. Толкает друг на  дружку.  Стравливает.  Корней  знает,  сотрудник
убить не может, уйти сам не захочет.  Корнею  нужен  труп.  Тогда  живой
замажется по самую маковку и будет  им  Корней  вертеть,  как  тряпичной
куклой, потом на помойку выбросит за ненадобностью. Нас с тобой  на  всю
жизнь  одной  цепью  сковали.   Я   тебя   агитировать   не   собираюсь.
Рассказывать, кто ты есть, бессмысленно, ты сам все про себя знаешь.  Мы
с тобой один человек, либо живы будем, либо помрем. Я тебе верю, если ты
мне поверишь, выберемся.
   Сынок и Хан улеглись в одну кровать, горячо дыша в лицо  друг  другу,
долго шептались. Наконец поднялись,  одевались  молча,  каждый  думал  6
своем.  Хан  отогнул  оконную  решетку.  Сынок  выскользнул  на   улицу,
остановился под окном, взглянул вверх.
   - Я тебе поверил, - прошептал Хан. - Иди.
   - Я вернусь до рассвета, - Сынок  скользнул  вдоль  дома,  свернул  в
знакомый проходной, где  его  взяли  с  двух  сторон  под  руки.  Он  не
сопротивлялся, дал подвести  к  тусклому  фонарю.  Из  темноты  бесшумно
вынырнул Воронцов и, увидев, оторопело сказал:
   - Николай?
   В это время Степа Хан все еще стоял у окна и слепо смотрел в темноту.
"Пути назад нет, - думал он, - и рассусоливать нечего". Он отпер  дверь,
шагнул в коридор и столкнулся со швейцаром, который  улыбался  угодливо,
но дорогу не уступил.
   - Далеко ли? - спросил он и хотел пройти в номер.
   Вместо ответа Хан взял его за воротник форменной тужурки, приподнял и
влепил пощечину, чуть ли не вытряхнув швейцара  из  униформы.  Тот,  еле
касаясь носками ботинок пола, хотел закричать. Хан  ударил  второй  раз,
уже серьезно, вбивая в перекошенный рот крик вместе с  зубами.  Швейцар,
захлебываясь  кровью,  терял  сознание.  Хан  волоком  протащил  его   в
противоположный конец коридора, резко постучал в  последнюю  дверь:  три
подряд, пауза и еще два раза.
   Когда человек, которого в  округе  называли  Шульцем,  открыл  дверь,
швейцар уже стоял на ногах, но смотреть  на  него  было  неприятно.  Хан
снова приподнял его  в  воздух,  словно  показывая  куклу,  и  бросил  в
коридоре, а сам вошел в номер и закрыл за собой обитую железом дверь.
   - Поговорим, Корней, - Хан повернулся.
   Корней  стоял,  привычно  опустив  глаза,  но  его  пистолет  смотрел
незваному гостю в лоб.
   - Считаю до трех, а уже два с половиной,  -  тихо  сказал  Корней.  -
Отвечай быстро, без запинки.
   - От Сипатого, что гостил у тебя в мае.  Сипатый  просил  ему  должок
вернуть, - Хан говорил равнодушно, глядя в угол, усмехнулся брезгливо. -
Не бренчи нервами. Сядь.
   Не обращая внимания на пистолет, он подошел к буфету, достал  коньяк,
начал по-хозяйски накрывать на стол.
   Корней опустил ненужное оружие в карман  халата,  скользкая  от  пота
рукоятка вывалилась из ладони, пистолет тяжело ткнулся в  бедро.  Корней
Сипатого боялся давно, с царских времен. Сипатый знал  о  двурушничестве
и, когда уходил из гостиницы  в  мае,  оставляя  десять  тысяч,  сказал:
"Пользуйся пока, теперешние тебе не платят. Придут от меня, отдашь".
   Корней сел за стол, взглянул на свои руки, спрятал в карманы.
   Хан подвинул Корнею рюмку, кивнул, выпил, не чокнувшись.
   - Люди недовольны тобой. Корней, - Хан снова  налил.  -  Прийти  тебя
просят, - он выпил и добавил:
   - Очень.
   - Мент, которого ты привел в дом, спит? - спросил Корней; слушая свой
тихий, привычно спокойный голос, порадовался.
   - Я его отпустил.
   - Куда? - не понял Корней.
   - К своим, милицейским, - равнодушно ответил Хан.  -  Посоветуется  с
начальниками и вернется. К рассвету обещал: товарищи  слово  держат,  не
как некоторые.
   Корней посмотрел в смуглое, медальной чеканки  лицо  и  подумал,  что
Сипатый выбрал  человека  правильного.  Корней  молчал  не  как  обычно,
заманивая, - он запутался, не только крапленых карт не видел,  масти  не
различал, все кровавыми каплями червей казалось.
   - У тебя давно  перебор.  Корней,  -  сказал  Хан.  -  Брось  их,  не
разглядывай.  Ты  прикупил  лишку,  когда  завел  этого  клоуна,  Петьку
Кролика. Люди, от тебя возвращаясь, немыми не становятся. Одни  твердят:
Корней такой, другие талдычат - иной. Сипатый  все  определил,  говорит,
мол. Корней вместо себя Петьку Кролика  подсовывает,  не  верит  нам.  С
Кроликом у тебя на руках двадцать два было, а ты все прикупал.  Блондина
велел забить за то, что мальчонка горячие камешки твоей стерве  подарил.
Когда люди об этом не правильном деле узнали, у тебя. Корней,  в  картах
не  двадцать  два,  а  тридцать  три  оказалось.  Тебе  мало,   ты   все
прикупаешь...
   - Хватит, - перебил Корней. - Соберемся и потолкуем. Виноват Корней -
ответит. Ты в дом пришел, грязь принес да еще  порядок  свой  установить
хочешь. Ты бы сначала за собой подмыл, потом извинился бы, а уж тогда  и
к столу сели бы.
   - Ладно, - Хан глянул на ходики на стене, - что мы с тобой один мешок
с горба на горб перекладываем? Мой грех есть,  но  твой,  Корней,  -  он
вытянул руку, чуть ли не упираясь пальцем Корнею  в  грудь,  -  попервей
моего. Что вышло? Передали мне, что ты работника по металлу  ищешь.  Мне
малого пристегнули, и  я  к  тебе  его  привел.  Так  малого-то  ко  мне
пристегнули - знали, к кому. Значит, сок-то брызнул от твоей посылки.  Я
бы Сынка этой матери не взял бы с собой, так на  моем  хвосте  прилетели
бы. Ты что же, полагаешь, Леха-малый в проходняках Агентов запутал и они
домой спать  дернули?  Что  там,  в  уголовке,  все  вислоухие?  Или  ты
Мелентьева не знаешь? Или Воронок ихний слаще моркови ничего не кушал?
   Корней хотел перебить. Хан не дал:
   - Не меряйся виной.  Корней.  Я  с  Сынком,  или  как  его,  оплошал,
поначалу брать не хотел, однако он в  бильярдной  при  мне  такой  номер
задвинул,  что  я  разлопоушился.  Думаю,  ни  в  жизнь  ментам   такого
исполнителя не приобресть...
   - Да вроде из цирковых он, - уже миролюбиво сказал Корней. - И Сынком
он был, и по церквям шастал, а потом...
   - Я тоже понял, - согласился Хан. - А перед тобой не открылся, потому
что, когда дворами шли, я хвост засек. Думаю, что такое, вроде бы раньше
чисто  было,  а  как  с  Лехой-малым  столкнулись,  хвост  вырос.  Решил
подождать, приглядеться. Корней - человек, каждый  знает,  однако  жизнь
всякое показывает. Ты согласен, Корней? И то, что  ты  за  Корнея  этого
шута выдавал, тоже подозрительно. Скажи?
   Некоторое время они смотрели друг другу в глаза.  Стол  мешал,  а  то
могли бы сцепиться зубами.
   Не ответил Корней, оскорбление проглотил, однако такая ненависть  его
прихватила, что понял: не жить им двоим  на  свете.  Напрасно  Хан  ждал
ответа,  пауза  дала  возможность  Корнею   подумать,   проанализировать
ситуацию.
   Парень знал  приметы  Корнея.  Обрисовать  его  могли  два  человека:
Сипатый и Мелентьев. Ничего, кроме  слов,  у  парня  нету,  доказать  он
ничего не может, потому и  говорит  много.  Корней  приободрился,  решил
помолчать: пусть парнишка выговорится.
   Хану надоело ждать, и он продолжил:
   - После утренней нашей беседы ясно  стало:  запутался  Корней,  выход
ищет и толкает нас лбами. Чей черепок не расколется, того Корней себе  и
возьмет, - он улыбнулся, сверкнул белыми зубами. - Или я ошибся. Корней?
   - Ты не ошибся. Хан, - Корней не принимал равновесия
   Если его самого за горло не  держали,  то  за  глотку  хватал  он.  -
Красиво сложено, складно. Только зачем ты Сынка отпустил? Нам  без  него
не разобраться. Кроме имени Сипатого, все остальное слова.  А  Сипа-того
знают и по эту сторону, и по ту... тоже знают...
   Потерял Хан все преимущество, что до этого приобрел.  И  сидят  вроде
так же, выглядят по-прежнему, только сила от одного к другому перешла. И
только что пистолет в кармане булыжником никудышным  полу  оттягивал,  а
тут оружием стал.
   - Ты меня за кого держишь? - ласково спросил Корней. - У вас хвост не
после бильярдной вырос, он отродясь с  липового  побега  был.  Леха  вас
через лабиринт по моему приказу провел; провел, хвост  и  вылез  наружу.
Понял? А раз уголовка за вами  топает,  значит?..  -  он  усмехнулся.  -
Значит, один из вас подсадной. Так кто  виноват?  Ты  или  Корней?  Чего
молчишь?  Ты  кто  такой?  Хан?  Или  как  тебя?  -  спросил  Корней.  -
Рассказывай.
   - Рассказывать? - Хан замялся. - Лежим, значит, каждый свое думает. Я
нож у Паненки вчера с кухни спер, не сказывала?
   - Не сказывала.
   - Думаю, так-то я  его  одолею,  хоть  и  верток,  черт.  Однако  без
крайности на мокрое идти к чему? А тут Сынок и  открылся.  Говорит:  да,
верно, из уголовки я, Корнея кончать надо. А мы с  тобой  два  берега  у
одной реки, нам друг без дружки  никуда.  Тебе,  говорит,  все  одно  не
простят,  что  привел  меня  к  Корнею.  И  стал  он,  Корней,  о   тебе
рассказывать...
   - Отпустил почему?
   -  А  чего?  Так  и  так  менты  вокруг  шастают,  за  парня   своего
беспокоятся, могут в любой момент паспортную проверку  устроить.  Пускай
парень сходит, потолкует, от слов никто не умирал. Он им доложит:
   Степу Хана сагитировал в помощники, теперь нас двое...
   - Он вернется?
   - Как есть, куда денется?
   - Хочешь, я тебе другую сказку расскажу? -  Корней,  чтобы  в  случае
чего не попасть под опрокинутый стол,  поднялся,  отошел  в  сторону.  -
Сынок, сказал ты ему, попал ты здесь в чужую, непонятную историю, тикай,
пока цел. Я тебя не видел, ты - меня, а с Корнеем  мы  сами  разберемся.
Чем, Хан, хуже твоего сложено?
   - Не правда, потому и хуже.
   - Слушай приговор, мальчик, - Корней стал прежним, голос  его  звучал
тихо, слова падали весомо:
   - Если Сынок не вернется, ты тихонечко отсюда уходишь. Я из-за такого
дерьма с властью бодаться не собираюсь. Если Сынок вернется, то ты. Хан,
его на себе отсюда унесешь.
   - Как - унесешь?
   - На себе, мертвого! - неожиданно гаркнул Корней.
   - Нет, - твердо ответил Хан.
   -  Как  знаешь,  -  равнодушно  сказал  Корней.  -  На  сходке  людям
расскажешь, как ты мента сюда привел и как отпустил.
   Хан вышел из номера  и  направился  по  коридору  к  себе,  а  Корней
переоделся и начал готовить документы на реализацию гостиницы.
 
Глава девятая 
ВЫБОР 
 
   Николай Сынок шел по ночной Москве не оглядываясь, и с  каждым  шагом
истончалась нить, связывавшая его с Мелентьевым и Воронцовым,  казалось,
стало труднее дышать, словно шел он против сильного ветра.
   Сынок спустился  к  Трубной,  потоптался  у  забегаловки,  в  которой
недавно с Ханом пережидал дождь, обошел афишную тумбу.
   "Центральный рынок, -  прочитал  Сынок,  -  цены  крайне  дешевые.  В
ближайшем  будущем  рынок  будет   перестроен   по   западноевропейскому
образцу". И оттого, что  не  только  будущего,  своего  завтрашнего  дня
Николай не знал, афишу он сорвал. На  этот  бессмысленный  жест,  весело
захлебываясь, откликнулся милицейский свисток. Николай удивился, кто  же
это в темноте разглядеть мог, и не сразу сообразил, что стоит прямо  под
фонарем. Сынок вышел из блеклого круга, легко перепрыгнул  через  ограду
Петровского бульвара и свернул на  Цветной.  Непонятно  радовал  Николая
оставшийся позади бестолковый свистун. И хотя он  высвистывал  по-детски
беспомощно и не отозвался ему никто, все  ж  таки  пробил  своим  тонким
голоском темноту и хмарь и легонечко подталкивал  в  спину.  Идти  стало
легче.
   Из подворотни пахнуло густо и  несвеже,  однако  и  такой  запах  был
Николаю приятен, напоминал о доме, которого у него давно  уже  не  было.
Цокнули копыта, лошадь оскользнулась на булыжнике, заржала, ленивый  мат
перекрыл ее, заскрипела телега. Видимо, к рынку подползали первые, самые
рачительные хозяева.
   Николай шагнул шире:  раз  крестьянин  зашевелился,  значит,  рассвет
почуял. Сынку еще следовало успеть в цирк, без него  все  задуманное  не
стоило и фиги. Он перелез через ворота, обогнул здание и  толкнул  дверь
служебного входа. Как он и ожидал, дверь простуженно всхлипнула -  точно
так же, как и десять лет назад, когда Николай Сынок последний раз уходил
отсюда.
   - Кому надо и чего? - вздохнули сонно из темноты.
   Сынок не ответил, поднялся на семь ступенек и свернул налево. Ручки у
этой двери не было никогда, возможно,  ее  никогда  и  не  существовало.
Николай в полной темноте двигался уверенно, здесь он был дома:  в  цирке
родился. И  хотя  семья  исколесила  почти  всю  Россию,  сменила  сотни
помещений. Московский  цирк  на  Цветном  Сынок  знал,  как  собственный
карман.
   Выпрыгнув на арену. Сынок  прошелся  колесом,  вскинув  руки,  сказал
традиционное "Ал!". Этот жест и восклицание  называют  "продажа".  Номер
мало выполнить, его надо элегантно  продать,  сорвать  аплодисменты.  Он
стоял,  запрокинув   голову,   смотрел   вверх,   где   еле   угадывался
купол-небосвод, поклонился и взял из-под ног горсть опилок.
   Николая прозвали Сынком не в преступном мире, и не  уголовный  розыск
дал ему кличку и легенду. Сынком его стали звать здесь, в цирке, где его
учили ходить на руках  раньше,  чем  на  ногах.  Труппа  менялась,  люди
приходили и уходили, а он ползал,  бегал  и  прыгал  и  слышал:  "Сынок,
нельзя! Сынок, осторожнее". Сынок и Сынок... И когда он заговорил, то на
вопрос, как тебя зовут, ответил: "Сынок!" Это имя появилось  на  афишах,
позже его стали лепить чуть ли не метровыми буквами.
   Сынок был артист-универсал.  Он  исполнял  номер,  который  назывался
каучук, и у акробатов исполнял верхнего. Он ассистировал иллюзионисту и,
когда тот "случайно" отворачивался, творил чудеса. Он бегал по проволоке
и мог при необходимости заменить клоуна. Сынка все обожали, он никому не
мешал, ему никто не завидовал, ведь нельзя завидовать детству.  Он  рос,
никто не подсказывал, мол, кончай баловаться, займись чем-нибудь  одним,
но всерьез, сделай свой номер.  Сынок  умел  все,  но  каждый  в  труппе
выполнял свой номер лучше его.  Кончилось  детство,  и  кончился  Сынок.
Сначала он не понимал, что произошло, унижался,  напрашивался  в  номер,
куда еще два года назад его затаскивали силой. Сынок был ровесник  века,
в пятнадцатом здесь, в  этом  самом  помещении,  ему  сказали:  "Хочешь,
Сынок, остаться, надевай камзол с  галунами,  бери  метлу".  С  тех  пор
прошло десять лет. Сынок стряхнул с ладоней опилки,  оглядел  темноту  и
уверенно направился к занавесям. Отдернув пыльный плюш,  он  свернул  по
скрипучим половицам направо, снова направо и... здесь он протянул  руку,
провел ладонью по стене, нащупал выключатель.
   Ожидая яркого света. Сынок прищурился, но лампочка, хитровато мигнув,
чуть приоткрыла глаз, стены выдвинулись из темноты, образовали небольшую
захламленную комнату. Сынок увидел проваленный  диван,  спящего  на  нем
человека и только сейчас понял, как был наивен, рассчитывая все  застать
на своих местах. Он взял со стола полотенце, смахнул  с  венского  стула
пыль, сел, закинув ногу на ногу, и вздохнул облегченно.
   Человек,  спавший  на  диване,  -  двухметровый   скелет,   обтянутый
сухожилиями и кожей, с тщательно полированной головой, - был  знаменитый
клоун Эль-Бью, по паспорту Лебедев Михаил Михайлович, в прошлом  веке  с
успехом гастролировал по Европе и Америке. Сынок Эля на  манеже  никогда
не видел, но порой маэстро за рюмкой среди своих кое-что показывал.  Без
грима, костюма и реквизита, в среде  профессионалов,  он  мог  заставить
плакать и смеяться любого. Коронным его  номером  был  этюд  "Девушка  и
Смерть". То, что он при своей  внешности  мог  изобразить  Смерть,  было
довольно естественно. Холодный,  жестокий  и  неотвратимый,  он  вызывал
ужас,  леденящий  душу  и  выдавливающий  из  человека  последние  капли
холодного пота. Казалось, что большего потрясения уже испытать нельзя, и
тогда Эль превращался в Девушку. Два метра костей и маска Мефистофеля на
ваших глазах исчезали, возникала мелодия, которой на самом деле не было,
любовь, страх, беззащитность и нежность сплетались в  единое  целое,  не
обладающее конкретной формой, завораживали зрителя. Но лучше всего у Эля
получался финал, когда Смерть, холодная  и  невозмутимая,  уносила  свою
жертву и  на  последнем  шаге  внезапно  замирала,  как  бы  потрясенная
содеянным, и распадалась. Зритель мог поклясться, что она рассыпалась на
составные части: ноги, руки - все отдельно,  даже  голова  откатилась  в
сторону.
   Сынок смотрел на старого маэстро и очень не  хотел  его  будить,  еще
меньше  хотел  уходить  отсюда,  а  о  дальнейшем   и   думать-то   было
омерзительно. Как он,  Николай  Сынок,  вмазался  в  эту  историю,  было
совершенно непонятно и  походило  на  липкий  сон,  когда  руки  и  ноги
принадлежат тебе лишь условно. Сынок очень хотел проснуться.
   Но сделал это тот, на диване.  Эль  сел,  собрав  длинные  конечности
одним органичным движением, взглянул ясными глазами и сказал:
   - Здравствуй, Сынок, - словно они расстались вчера.
   - Здравствуй, маэстро, -  ответил  Сынок,  и  пергаментные  щеки  Эля
засветились румянцем.
   - Ты всегда был славным мальчиком, - Эль, не вставая с дивана, накрыл
на стол: стаканы, тарелка квашеной капусты и ломтик ржаного хлеба. - Был
маэстро... не выступаю, прислуга за всё, - длинными тонкими пальцами Эль
снял сургуч с поллитровки, прикоснулся ладонью к донышку, вынул пробку и
наполнил стаканы до краев.
   Выпили молча, Эль наградил гостя таким взглядом, что  Сынок  чуть  не
заплакал и, не слыша своего голоса, зашептал быстро:
   - Маэстро, я люблю тебя... Прости. Возьми меня, не пускай... я...
   Мол