подошла, взяла ломтик ветчины, собралась
налить себе рюмку...
   - Возьмите, барыня. - Даша резко  повернулась  и  почти  налетела  на
Хана, который протягивал ей перчатки. - Простирнул, а  то  ручки  у  вас
неподходящие.
   "Как он успел?  Я  же  на  моторе  прикатила".  Даша  открыла  сумку,
молниеносно, как все, что он делал, Хан выхватил у нее  сумку,  прикинул
на ладони пистолет, спрятал в задний карман.
   - Жизнь свою девать некуда? -  Хан  вернул  ей  сумку,  Даша,  ожидая
удара, отшатнулась. - Тебе меня не взять, хоть броневик приволоки. Ясно?
- он швырнул ей перчатки. - Ты  меня  к  своим  ростовским  соплякам  не
примеряй. Ясно?
   Даша молчала, опустив голову: никогда она не чувствовала  себя  такой
беспомощной и униженной, даже на каторге,  когда  ее,  двенадцатилетнюю,
бил ногами здоровенный мужик.
   - Отвечай. Ясно?
   - Ясно, - прошептала Даша.
   - Громче.
   - Ясно! - выкрикнула она. - Все равно подловлю...
   Хан, сверкнув зубами, рассмеялся.
   - Подловила плотва щуку - всю жизнь больше есть не хотела...
   За столом сидели чинно, ели мало, практически не  пили,  единственная
бутылка "Смирновской" была чуть тронута: как налили  по  первой,  так  и
осталось.
   Во главе стола, хозяйкой, сидела Даша: в черном платье, воротник  под
горло, скромная нитка жемчуга, руки чистые, без колец, волосы,  в  тугой
узел, прижимали и без того маленькие ушки.  Ни  дать  ни  взять  молодая
вдова, только в глазах не боль или растерянность, а злость  и  насмешка.
Хотя гости и  не  ели  почти,  Даша  изредка  на  тарелки  подкладывала;
движения у нее были мягкие, голос тихий, ласковый, говорила только  она,
остальные молчали.
   По правую руку  от  Даши  сидел  Корней,  обычно  бледный,  сейчас  с
нездоровым, словно неумело наведенным румянцем. Одет, как и  утром,  под
солидного нэпмана, костюм дорогой, неброский,  галстук  темный,  манишка
простая, обручальное кольцо тонкое, ни цепочки  на  жилете,  ни  булавки
дорогой в галстуке. Корней не ел, не пил, поигрывая  вилкой,  смотрел  в
пустую тарелку, ждал, когда гости отобедают.
   По левую руку от Даши сидел  Хан,  которого  трудно  было  узнать.  В
смокинге, серебристом жилете, под батистовой,  ручной  выделки  сорочкой
небрежно повязанный аристократический галстук,  приколотый  брильянтовой
заколкой,  неприлично  дорогой.  Перстень  с  печаткой  влез  только  на
мизинец: не учел Корней  объемы  своего  нового  подручного.  Когда  Хан
вставал, то видны становились мягкие хромовые ботинки и  вся  его  литая
фигура. Правда, смокинг вызывал некоторое  опасение:  безукоризненный  в
талии, он мог в  любой  момент  лопнуть  на  спине.  В  своей  босяцкой,
свободно болтающейся  одежде  Хан  выглядел  заурядным  парнем  -  новый
костюм, привезенный Корнеем, - недаром же он примеривал  Хана  к  своему
росту, даже размер  ноги  сравнивал,  -  превратили  бывшего  кузнеца  в
богатыря и красавца. Глаза у него только были черные и пустые:  ни  зла,
ни страха, ни мыслишки заблудившейся.
   На уголке притулил свое необъятно жирное тело Кабан. Он никаким краем
к обществу не подходил, ни мастерством,  ни  авторитетом,  ни  умом,  ни
какой-нибудь редкой, ценимой в воровской среде  профессией  не  обладал.
Знал Корней за ним душещипательную историю, за которую суд выдает  билет
лишь в один конец, без плацкарты  и  срока.  Очень  любил  Корней  таких
людей, потому и привез: сейчас  верные  люди  необходимы.  Кабана  одели
извозчиком-забулдыгой, роль свою он исполнял превосходно, без  реквизита
и грима, смотрел на Хана с восторгом и подобострастием, а на  Корнея  не
смотрел никогда.
   Савелий Кириллович занимал место в противоположном конце  стола,  так
же, как и Даша, сидел в торце, изредка поглядывая  на  нее  близорукими,
оттого  кажущимися  добрыми,  детскими  глазками.  Старичок  рюмку  лишь
пригубил, ел мало, однако с аппетитом...
   Когда утром Корней догнал старика, пошел рядом, затем извинился,  что
чуть не придушил по горячке, Савелий не удивился, умом поднапрягся. Если
Корней говорит ласково да еще прощения просит  -  быть  беде.  Эту  хату
Корнееву засек не Савелий, ему  ответа  не  держать.  Гусев  Витька  все
организовал, Савелий лишь гонец.
   - Привет и приглашение тебе. Корней, велел Гусь  передать,  он  же  и
адресочек шепнул, - сказал Савелий Кириллович на ходу.  -  Я  невиновный
тут, зла не держи.
   - Гусь? - Корней хмыкнул пренебрежительно. - Что же, и люди в  городе
перевелись, если Гусь среди деловых слово имеет?
   - Сипатый прибыл, - не поднимая головы, ответил Савелий, не хотел  он
видеть Корнеевых глаз. - С ним Леня Веселый и Одессит.
   - Солидная публика, - равнодушно сказал Корней, - Ты им  сказал,  что
я, Корней, ребятишек собраться просил? Ты не запамятовал, ведь говорил я
тебе?
   - Говорил, - Савелий вздохнул, - Ты, Корнеюшка, вообще сказывал, мол,
надо бы. А люди место и день определили, я тебе передал.
   - Спасибо, буду обязательно, - Корней остановился,  так  как  впереди
звякнул трамвай. Там ходили люди, и вместе им  показываться  было  ни  к
чему. - Я к вечеру приглашу пару дружков перекусить, ты  приходи,  -  он
поднял голову, выждал, пока старик взглянет. -  Сипатый  с  ребятами  из
Москвы уйдут, а ты останешься. Приходи, Савелий Кириллович, будь ласков.
   Только расстались,  старичок  засеменил  к  Сипатому,  все  как  есть
доложил.
   - Сходи, старик, - сказал  Сипатый.  -  Корней  умом  долог,  мы  его
уважаем. Спать тут будешь, - он хлопнул по дивану, на котором сидел.
   Понял старик: требуется у Корнея  все  выслушать  и  здесь  доложить.
Сипатый хочет Корнея убрать, однако  не  сам,  а  чтобы  сходка  решила.
Сходка одного уберет - другого поставит, другим будет Сипатый. Для  того
он и Ленечку с Одесситом привез: в большом авторитете ребята,  в  Москве
им совсем не нужно появляться. Напачкали они в стольном  городе.  Однако
прибыли, не побоялись, значит, им обещано солидно.
   Сипатый отдавал  должное  уму  Корнея,  но,  как  большинство  людей,
полагал, что сам-то он, Сипатый, посмекалистей.
   Так Савелий Кириллович оказался за столом у Корнея.
   ...За обедом присутствовал еще один  гость  -  выпускник  Московского
университета, бывший священнослужитель, некогда известный медвежатник, а
ныне хозяин городских беспризорников  -  Митрий.  Единственный  человек,
которого не покидали хорошее настроение и аппетит, чувство юмора и вера,
что не хлебом единым жив человек. При всех безобразиях своей  пестрой  и
шумной, как новогодняя ярмарка, жизни  Дмитрий  Степанович  Косталевский
оставался человеком, хотя зачастую его представления о добре  и  зле  не
совпадали с общепринятыми.
   Ничего от присутствующих Митрий не хотел, никого  не  боялся,  потому
был всех сильнее и жизнерадостнее.  Его  присутствие  здесь  объяснялось
просто: лучше его подопечных обеспечить охрану предстоящей сходки не мог
бы даже уголовный розыск.
   Корней терпеливо  ждал,  пока  Савелий  Кириллович  дочиста  обслюнил
последнюю косточку, вытер рот ладошкой и перекрестился.
   - Ну вот, милые люди, - тихо, будто разговаривая сам с собой,  сказал
Корней, - время сеять - время убирать злаки.
   Савелий, услышав что-то знакомое,  на  всякий  случай  перекрестился,
Митрий гулко гмыкнул, однако смех сумел проглотить.
   - Людишки, как слышали, собраться решили, некоторые, рискуя,  прибыли
в стольный город, -  Корней  оторвался  от  созерцания  своих  тщательно
отполированных ногтей, оглядел присутствующих. -  Я  вам  своего  нового
друга не представил, - он улыбнулся Хану. - Хороший человек, наш, одного
товарища любопытного на моих глазах жизни лишил. Хотел я помешать  -  не
успел: ловок больно. Зовут его простым русским именем - Хан.
   - Я только и расслышал, что Хан, - громко сказал Митрий. -  Подходяще
окрестили.
   - Хан, говоришь? - переспросил Савелий. - Старый, совсем глухой стал.
   Корней нарушил главную воровскую заповедь:  о  делах  друг  друга  не
говорить, о мокрых даже не  помнить.  Корней  выдал  Хана  с  потрохами.
Митрий открыто выразил свое неодобрение, Савелий поддержал его. Кабан же
ничего не понял, да  и  разговаривать  ему  в  таком  обществе  было  не
положено.
   - Не расслышали потому, что сказано ничего не  было,  -  Корней  свое
сделал, теперь можно в благородство поиграть.
   Хан пустыми глазами обвел собравшихся, слова  не  сказал,  бровью  не
повел. Даше не было жалко черномазого, как она про себя  называла  Хана,
она встала, кивнула и ушла в малую горницу. Стоя у окна и  выводя  узоры
на пыльном стекле, она думала, что теперь черномазый обречен.  Корней  с
ним сейф вспорет, деньги заберет и наведет уголовку на  содельника.  Вон
сколько человек знало, что Хан сотрудника угро убил:  кто  шепнул,  поди
разберись. Даша вспомнила Толика Щеголя -  ее  первый  дружок  на  воле.
Веселый, бесшабашный и  щедрый  Толик  мог  у  одного  украсть,  другому
отдать, дружбу воровскую ценил больше жизни.  Даша  поверила,  что  есть
такие люди на земле, от всего свободные:  у  кого  лишнее  взял  -  кому
захотел, подарил. Толик не отдал  местному  па-хану  долю,  и  мальчишку
зарезали. Лишили жизни без  суда  присяжных,  революционной  тройки  или
народных заседателей. Позже выяснилось,  что  деньги  он  передал  через
дружка, который с ними из Ростова мотанул на юг.
   Воровской закон не любит бюрократии: сказал, как отрезал, сильный - у
слабого, подлый - у наивного. Долог был путь Даши  Паненки  к  Корнею  -
корню воровского сообщества, много она повидала, пока  шла  по  нему.  И
пришла. Тут карты не крапят, нож в рукаве не прячут, все в открытую.
   Глупый Костя, говорит о загнанных жизнью людях... Всех, всех к  ногтю
и ее. Паненку. Не люди они...
   Даша открыла сумочку, вынула платок и наткнулась на какую-то бумажку,
развернула машинально и прочла:
   "Даша, здравствуй. Спасибо за звонок. Не делай никаких глупостей,  не
озлобляйся. Каждый человек - человек, мы помним об этом. Рядом  с  тобой
все время будет мой друг, он тебя обережет. Не гадай, не ищи его, можешь
помешать. Я люблю тебя.
   Сотрудник уголовного розыска, большевик Константин Воронцов".
   Даша перечитала трижды, прежде чем поняла окончательно. Внутрь запало
только: "люблю" и "рядом с тобой мой друг". Она было рванулась к  двери,
взглянуть на этих, за столом, но вовремя  остановилась.  "Не  гадай,  не
ищи, можешь помешать".
   Кто же положил записку?.. Даша сложила ее вчетверо,  хотела  спрятать
на груди, затем стала рвать. Она отрывала  от  бумажки  по  капелюшечке,
пока на ладони не выросла маленькая пушистая горка.
   Кто же, кто? Даша научилась  держать  себя  в  руках,  контролировать
поступки и слова. Слова, но не мысли. Кто же здесь свой?
 
Глава двенадцатая 
ПЕРЕСТУПИТЬ ПОРОГ 
 
   Костя Воронцов занимался политграмотой с  постовыми  милиционерами  и
сейчас  вместо  того,  чтобы  думать  о  вечерней  операции,   составлял
коротенький конспект. Занятия должны начаться через час,  на  двенадцать
Воронцова вызвал сам Волохов, и, просматривая газеты  за  неделю,  Костя
решал, как отстоять свою позицию  перед  начальством.  Воровская  сходка
назначена на восемь. "Восстание арабов против англичан,  -  записывал  в
блокнот Воронцов. - На  границе  Ирака  столкновение  между  английскими
военными силами и  отрядами  арабских  повстанцев".  Если  даже  Волохов
согласится, то сразу спросит: а как на сходку пройти?
   Костя выдвинул  один  ящик  стола,  другой,  атлас  с  картами  исчез
бесследно. Где этот Ирак, черт бы его подрал! Костя  с  тоской  подумал,
что дотошные милиционеры пришпилят к стене политическую карту,  а  он  в
ней... Надо найти провожатого, одному не пробраться.
   "Англичане, богатые сволочи, пустили в ход аэропланы и  бронированные
автомобили".
   "Бесчинства фашистов в Риме". Кто  такие?  "Расспросить  Клименко,  -
записал Костя. - Муссолини легко  ранен  в  нос,  покушалась  англичанка
Гипсон. Муссолини там главный, а кто такая Гипсон?  Узнать  у  Клименки.
Италия внизу Европы - сапогом".
   "В  Лиге  Наций  -  вопрос  о  разоружении.  Везде  стреляют,  а  они
совещаются. Вот и я на сходке поставлю вопрос о разоружении..."
   Костя  отодвинул  подшивку  газет,  вспомнил:  на  последнем  занятии
просили сообщить цифры о потерях во время мировой  войны.  Где-то  есть.
Костя  начал  листать  блокнот,  нашел  неразборчивые   каракули,   стал
переписывать.
   "Россия потеряла 1 млн. 700 тыс., Германия - 1 млн. 770 тыс., Америка
- 50 тыс... Всего за пятьдесят месяцев 8 млн. человек прикончили".
   "Напились кровушки буржуи, больше мы  им  не  позволим,  -  рассуждал
Воронцов, закрывая блокнот. -  Политики  и  ребятам  хватит,  перейду  к
текущему моменту нашей повседневной жизни. Тут они меня нэпом начнут  по
башке засаживать. Почему да отчего? За что  сражались?  Совбур  наглеет,
опять у них шелка и жратва  любая,  а  у  нас  пайка,  только  чтобы  не
помереть".
   Печальные размышления Кости прервал Мелентьев, который,  как  обычно,
деликатно постучал и сразу вошел. Сегодня  субинспектор  был  вычищен  и
отутюжен до ненатуральности. Пенсне и ботинки блестят, - хоть "зайчиков"
пускай, о складку брюк  обрезаться  можно,  так  братишки  в  Кронштадте
утюжили, рубашка белая, аж в голубизну. Хорош  Иван,  трудяга,  честный,
дело знает, но не наш он. Костя осуждающе покачал головой и спросил:
   - Все ж таки, Иван Иванович, что главное в человеке - душа или тело?
   - Я атеист, Константин Николаевич, -  Мелентьев  белоснежным  платком
начал протирать зеркальные стекла пенсне.
   - Ты мне голову не морочь, дурей глупого не прикидывайся, - умышленно
взвинчивая  себя,  сказал  Костя.  -  Божьей  души  нет,  а   нормальная
человеческая должна быть.
   - Политграмоту поручили Клименко, а наши  с  вами  человеческие  души
просят на третий этаж, - Мелентьев вынул из жилетного кармана серебряную
"луковицу", часы, подаренные ему за  безупречную  службу  еще  до  Кости
Воронцова рождения. - Через семнадцать  минут.  Я  полагаю,  Костя,  нам
следует  договориться.  Любой  начальник  не   радуется,   когда   среди
подчиненных разнобой. Ему в таком случае решать следует, ответственность
на себя брать, а этого ни один человек не  любит,  -  поддернув  стрелки
брюк, Мелентьев опустился в кресло.
   - Я категорически против  облавы,  никто  меня  не  убедит,  -  резко
ответил Костя. - Прикажут - буду выполнять.
   - Костя, смотри ты проще на наше дело. Взять с поличным - вот  высший
класс. Захватить сходку - не взять  с  поличным,  большинство  выпустим,
однако припугнем...
   - Я не хочу никого брать с поличным, - перебил Костя. -  Хочу,  чтобы
преступлений не совершали.
   - И только? Сынок, сынок, - Мелентьев вздохнул, - я же тебя к  старой
сыскной работе не тяну.  Знаешь,  как  у  нас  любимчики  работали?  Чем
преступника больнее ударишь, тем  он  злее  становится.  Волна  убийств,
банки, как грецкие  орехи,  трескаются.  Сыщик  нужнее  становится,  дал
результат - повышение и почет.
   - Вот и говорю, чужой вы нам, Иван Иванович, хоть науку и  понимаете.
Мы обязаны  из  всех  темных  уголков  людей  повытаскивать  и  к  жизни
нормальной приобщить.
   - Ты представляешь, если они все явятся  с  повинной?  -  не  обращая
внимания на злые Костины слова, спросил Мелентьев.
   - Без куска хлеба боитесь остаться?
   - Никогда, Костя, человек  не  прекратит  совершать  преступления,  -
Мелентьев мельком взглянул на часы. - Пока человек существует, он  будет
преступать закон. Общество изменится, мораль, законы изменятся -  станут
преступать через новые. Ошибка твоя заключается  в  том,  что  ты  чужую
работу хочешь делать. Воспитывать  должны  школы,  университеты,  книги,
искусство и культура в целом. А мы с тобой, - он поднялся, открыл  перед
Костей дверь и уже в коридоре продолжил:
   - должны преступников  задерживать,  предавать  суду.  Каждый  обязан
хорошо  делать  свое  дело,  быть  профессионалом,  а  не  теоретиком  и
мифоманом.
   Они поднялись на третий этаж, секретарша сдвинула выщипанные  бровки,
ткнула одним пальцем в пишущую машинку.
   - Занят, ждите, - начала отыскивать нужную букву.
   - Речи, наверное, ловко говорит. А  она  машинисткой  хорошей  должна
быть. Ты, Костя, зуб  рвать  к  врачу  пойдешь  или  к  идейно  близкому
товарищу? - спросил Мелентьев.
   - У меня зубы, - улыбнулся Костя, - хоть на выставку.
   - Тебе легче, - Мелентьев закурил и отвернулся. Начальник  отдела  по
борьбе с бандитизмом Волохов,  седой  и  жилистый,  с  орденом  Красного
Знамени на застиранной гимнастерке, выслушал обоих внимательно, ни  разу
не перебил, смотрел, щурился, будто подмигивал.
   Мелентьев был за облаву, Воронцов категорически возражал, считал, что
должен идти он, так как из-за двух-трех разыскиваемых, которые  окажутся
на сходке, озлоблять всех не резон.
   - На сходке наверняка будет Сипатый, - сказал Мелентьев. -  Возможно,
и другие...
   - Не исключено, - Волохов вновь взглянул на  Костю.  -  Можем  ли  мы
убийц на воле оставлять?
   - А будут они там, товарищ Волохов? И кого возьмем, а кто  прорвется?
Скольких из наших подстрелят либо ножом ткнут? Сколько  новых  убийц  мы
сегодня родим? Молодняк-то перед стариками рогами  упираться  начнет.  О
сегодняшнем деле легенды сложат, "о павших за святую волю" петь на  всех
пересылках начнут.
   - Не агитируй меня, Воронцов, - неожиданно сказал Волохов. - Я  давно
тобой сговоренный. Однако на сходку  одного  не  пущу,  будем  окружать.
Готовьте план операции.
 
*** 
 
   Высокие договаривающиеся стороны закончили  совещание  на  загородной
вилле и подались гурьбой на выход. В  палисаднике  остановились.  Корней
кивнул Савелию и Кабану, они  убрались  первыми.  Когда  круглая  голова
Кабана скрылась за булыжным горбом улицы. Корней взглянул на Хана.
   - С богом, Степан, - подмигнул Корней. - В семь  во  "Флоре",  я  уже
буду там.
   Хан не ответил, не кивнул,  будто  и  не  слышал,  подхватил  изящный
кожаный саквояж и легкой походкой, небрежно  помахивая  тростью,  словно
родился в смокинге и котелке, в руках в жизни не  держал  ничего,  кроме
трости  и  саквояжа  с  серебряными   монограммами,   навсегда   покинул
резиденцию.
   Митрий  проводил  его   взглядом,   присел   на   подгнившую,   видно
прошлогоднюю, поленницу, начал  сворачивать  цигарку.  Курил  он  редко,
добавляя в табак одному ему ведомое зелье. Корней  глядел  на  него  без
злобы и превосходства, ценил за ум и безотчетно завидовал.  Вот  человек
незаурядный, видел жизнь всякую, сейчас во  дворе  как  собака  живет  и
счастлив вроде. Митрию не свистнешь, не поманишь пальцем, свободный  он,
ничего ему не надо, мальцов бездомных  грамоте  учит,  они  его  кормят,
поят, как отца чтут. Известно Корнею, Митрий ни  разу  руку  не  поднял,
голоса не повысил, а любой из его армии последнее отдаст и тем  счастлив
будет. В делах Митрий никогда участия не принимал, оружия  при  себе  не
держал, хотя известно, что  мог  бы  вооружить  не  один  десяток  лихих
ребятишек. Каждый серьезный вор в Москве, да и за пределами  златоглавой
знал отца Митрия, приходил за советом либо за  пушкой.  Встречал  гостей
бывший священнослужитель по-разному. Одного и выслушает, и совет подаст,
и, о чем просили, даст, и денег не  возьмет;  иного,  который  и  маркой
выше, не слушает даже. "Иди, раб божий, - скажет, - не у  дел  я,  стар,
умом слаб, оружие нехристово и не видал никогда. Иди, бог тебе судья". И
люди уходили молча: просить без  толку,  осерчать  может,  -  старец  же
обладал силой незаурядной, а байстрюки его могли свернуть в бараний  рог
самого отчаянного, любого из-под земли достать, примеры тому  случались,
и деловые люди их отлично запомнили.
   Стояли в палисадничке,  у  трухлявой  поленницы  два  человека.  Один
богатый, превосходно одетый, признанный пахан воровского мира, второй  -
нищий, одетый в заплаты, живший  на  иждивении  беспризорников.  Случись
между ними