ому коридору, постучал в седьмой  номер,  никто
не откликнулся, открыл - никого. Он спустился в подвал  и  увидел  Хана,
который, склонившись над тисками, работал напильником.
   Сынок сидел на верстаке, курил, болтал ногами и что-то говорил.  Слов
его слышно не  было,  но,  судя  по  довольной  улыбке,  рассказывал  он
смешное, самому приятное. Корней прислонился к сырой  стене,  задумался.
Может, и хорошо, что их двое? Один неясный человек  действительно  беда,
поди-ка разберись в нем, выверни душу, загляни в его мысли. Когда двое -
много проще, надо лишь поставить людей лицом  друг  к  другу,  они  сами
прекрасно разберутся. Жизнь, она одна, другой не выпросишь.
   Хан  перебрал  изготовленный  инструмент,  уложил  в  коробку,  начал
снимать фартук.
   - Железки, похоже, для зубодера, - Сынок спрыгнул с верстака. -  Я  в
прошлом году зубом маялся, заскочил к одному, так у него таких крючков и
пилочек полный тазик. И чего делать, мучиться, когда купить можно?
   Хан пожал плечами, пошел вместе с Сынком к лестнице,  разглядывая  на
ходу длинный тонкий стержень с замысловатым крючком на конце.
   - Ты молчишь, молчишь, устал я тебя развлекать,  -  сказал  Сынок.  -
Может, в картишки перекинемся?
   Хан усмехнулся, хлопнул Сынка по плечу, хотел ответить, как из  конца
коридора донесся женский голос:
   - Коля? Сынок, топай сюда, разговор есть.
   - Ну, извини, - Сынок развел руками и  зашагал  по  коридору,  весело
насвистывая.
   Только Хан вошел в  номер,  как  дверь  за  спиной  скрипнула,  Шульц
кивнул, улыбнулся натянуто, указал на кресло. Хан сел, не  выказывая  ни
любопытства, ни беспокойства, смотрел на незваного гостя равнодушно.
   - Разрешите? - Шульц взял у Хана стержень,  осмотрел,  попробовал  на
упругость. - Вам еще долго работать?
   Хан забрал у Шульца стержень, ударил несильно  по  столу,  крючок  на
конце отскочил.
   - Вы кто будете? - Хан швырнул железку под диван. - Как  говорит  мой
друг, я вашего имени не называл.
   - Последние годы меня зовут Шульц, - Шульц взял со стола отломившийся
крючок,  сделал  вид,  что  рассматривает,  а  сам  наблюдал  за  Ханом,
перехватив его удивленный взгляд. - Мне поручено поговорить  с  вами  от
имени хозяина заведения...
   - Кто за  работу  платит?  -  спросил  Хан.  Шульц  достал  бумажник,
отсчитал десять червонцев, подвинул к краю стола.
   - Завтра можно сделать, если металл нужный доставите, -  Хан  спрятал
деньги. - Нужно железо мягкое, а не перекаленное, хрупкое.
   - Допустим, - Шульц кивнул. - Я распоряжусь. Меня  другое  беспокоит,
молодой человек.  Вас  проверили,  вы  сомнения  не  вызываете.  Как  же
получилось, Хан, что вы сюда сотрудника милиции привели?
   - Что? Кто тут мент? Сынок, что ли? - Хан смотрел  возмущенно.  -  Не
может того быть!
   - Почему? - спокойно спросил Шульц и  тонко  улыбнулся.  -  Ведь  вы,
простите, с ним  в  тюрьме  познакомились?  Вы  по  воле  сего  молодого
человека не знали?
   - Не знал,  -  согласился  Хан.  -  Однако  слыхал.  Сынок  -  парень
известный. К нему и в камере уважение выказывали...
   - А Сынков много, - возразил Шульц. - Лично я трех  знавал  в  разное
время, о двоих слышал, так что кличка эта так - звук один.  Вы,  Хан,  в
святая святых милиционера привели, я не понимаю вас. Никто из людей  вас
не поймет. Хан. Вас одного собирались в суд вести?
   - Одного, - Хан опустил голову. - Сынка, верно,  в  последний  момент
пристегнули.
   - Вы говорили ему, что бежать думаете?
   - Нет, он сам шепнул.
   - Странно, Хан, получается. Вы  решили  бежать,  имеете  поручение  к
самому Корнею, вам пристегивают человека, он и побег предлагает.  Корней
слову верен, открывает двери, а вы приводите в дом...
   - Сынок предлагал конвойного убить! - вскинулся  Хан,  вспомнил,  как
дело было, и заскучал. - Он в карты знаете, как  играет?  Исполнитель...
высшей марки, - пробормотал Хан не совсем уверенно и затих.
   - Я к вам с серьезным предложением, вы  извините...  -  Шульц  развел
руками. - Ведь это он мою супругу выпроводил, а если Анна по глупости  в
милицию позвонила? И нас, будто зверей, обложили уже? - на бледном  лице
Шульца выступили красные пятна. - Вы гостиницу содержите? Вы людям приют
давали? Кто разрешил вам приводить в чужой дом непроверенного человека?
   - Уйдем по-тихому, - пробормотал Хан. - Неужто у вас запасного выхода
нет?
   - Куда уйдем? - Шульц махнул рукой вяло. - Мне бежать без надобности,
по своим документам живу, и власти ко мне претензий не имеют.
   - А как с этим? - Хан кивнул на дверь.
   - Ваша забота. Хан. Умели нагадить, умейте и подчищать за собой...
   - Я на мокрое не пойду, - глухо сказал Хан.
   - Ради бога, вам и не  советуют,  милиция  своих  людей  не  прощает.
Инструмент вы завтра сделаете и уходите,  потайной  выход  действительно
имеется.
   - Ну спасибо! - Хан  лицом  просветлел,  поднялся,  положил  на  стол
деньги. - Век не забуду!
   - Свои люди. Корней просил передать: через два  дня  люди  на  сходку
соберутся, вам перед ними ответ держать.
   - Какой ответ? - Хан попятился.
   - А вы как думали? Корней заведение закрыть  обязан.  Вы  же  спалили
гостиницу. Люди на нее деньги давали, им доложат: так, мол, и так.
   - Смерть верная, - Хан опустил голову. Скрипнула дверь  и  закрылась.
Он остался в номере один.
 
*** 
 
   В это же время в дальнем номере, где дверь обита железом и  накладные
засовы, Даша и швейцар Петр беседовали с Сынком. Петр, посмеиваясь,  пил
чай, хитро поблескивал глазками:  очень  он  любил  изображать  человека
веселого и не шибко культурного.
   - Я тебя уважаю. Корней, - сказал быстро Сынок. - Но ты тоже  говори,
да не заговаривайся. Я за Ханом увязался, это факт, признаю. Но притопал
я к вам, нет ли - вам что, холодно? Степа Хан сам к вам шел, он слова  к
Лехе-маленькому имел. Дарья, скажи.
   Даша курила не затягиваясь,  баловалась  больше.  Глянула  на  Сынка,
повела плечом. Что это Корней придумал такую проверку двойную? Определил
ведь старик Савелий: парень наш, деловой, да и слепому видно. И разговор
как складывает? Так беседовать милиционеру вовек  не  научиться.  Корней
сказал: побудь, приглядись. Она может, делать все равно  нечего,  только
гляди на него,  нет  ли  -  одно  ясно:  Сынок  вылитый  вор-аристократ,
работник по церквям и дорогим гостиницам.
   - Корней, ну хоть краем я виноват, что  Хан  ментом  оказался?  А  не
ошибаетесь вы? - Сынок взглянул на швейцара, затем на Дашу.
   - Точно, как в банке вседержавном, - Петр рассмеялся.
   - Чего же ты смеешься?
   - А мы  еще  наплачемся.  Сынок...  Сейчас  запасец  веселья  создать
надобно.
   Сынок взглянул на него и увидел, что смешки и прибаутки  -  видимость
одна, из-под нависающих бровей смерть глядит.
   - А ты Ленечку с Потылихи знал? - спросила неожиданно Даша.
   - К чему вопрос, не пойму?
   - А ты отвечай. Сынок! - повысил голос швейцар. - Не брезгуй!
   - Ленечку? - переспросил Сынок, внутри захолонуло  неприятно,  понял:
смешки кончились, проверяют. - Да вроде там два  парня  с  таким  именем
есть: один, слыхал, щипач, транспортник.  В  личность  не  знаю  его.  А
второй, слыхал, по мокрому прошел, в бегах сейчас...
   - Ты много слыхал, Сынок, - Даша  улыбнулась  ласково.  -  Кто  такой
Толик Крепыш?
   - Из Эрмитажа? Знаю, Крепышом в шутку назван, тонкий  -  аж  тень  не
отбрасывает.
   - Ему верить можно? - спросил швейцар.
   - Нормальный человек, по куклам специалист, - ответил Сынок.
   - Нормальный, - повторила Даша, - на уголовку работает. Может, и  ты.
Сынок, нормальный?
   - Ты, девонька, не заговаривайся, - зашептал Сынок с  придыханием.  -
Ты здесь за  Корней  прячешься,  только  шарик-то  -  круглый,  говорят,
вертится. Может, встретимся где в другом месте.
   - Не знаю. Сынок, - швейцар взял стакан с чаем,  отпил  культурно.  -
Возможно, он и без тебя крутиться будет. Или остановится, как думаешь?
   - Я против тебя никто. Решай, Корней. Только я так  понимаю:  вы  эту
малину спалили, виновного ищете, - Сынок облизнул пересохшие губы. - Я к
вам Хана не приводил, он меня вел.
   В дверь стукнули, в номер вошел Леха-маленький. Сразу тесно стало,  а
Сынку вдобавок и душно. Он уже прикидывал, что на худой конец сумеет  от
девки и Корнея вырваться.
   - Звал, Корней? - спросил Леха, неловко кланяясь.
   - Сядь, не засти, - швейцар  даже  не  взглянул.  -  Давай  рассудим.
Сынок. Я тебя решать не буду, прав у  меня  таких  нет.  Но  гляди,  что
получается. Звонит мне, - он кивнул на  Леху-маленького,  -  и  говорит,
мол, тебя человек спрашивает, привет от моего брательника шлет.  В  цвет
попадает, однако приглашать не спешу, интересуюсь, что за человек? Леха,
скажи.
   - Точно, - ответил тот. - Я говорю: человека не  знаю,  на  приезжего
смахивает, а с ним Сынок, личность фартовая.
   - Ясно, Сынок?  Разве  я  когда-нибудь  незнакомого  человека  в  дом
пустил? Я тебе верил, тебе дверь открыл. Ты кого в дом привел. Сынок?
   - Так что же теперь?
   - Ничего, - ответила Даша, - ты милиционера привел, ты его и  выведи,
только так, чтобы адресочек наш он забыл.
   - Верно, Паненка, -  согласился  швейцар.  -  Ну  а  ты.  Сынок,  как
полагаешь, по справедливости мы с тобой?
 
Глава восьмая 
ПОРА СРЫВАТЬ МАСКИ 
 
   Даша оставила поднос с ужином и, не взглянув  на  молодых  людей,  не
пожелав им, как обычно, спокойной ночи, быстро вышла из номера. Утренний
разговор с Сынком она и вспоминать  не  хотела.  "Уголовник  -  человек,
которого жизнь в угол загнала". Так  что  же  она  делает?  Спокойненько
человека на убийство толкает. Одного из них убьют, другой в самом темном
и тесном  углу  жизни  окажется.  Из  этого  угла  ему  уже  никогда  не
выбраться. Корней парня заставит работать на себя, использует до  конца,
а потом... Либо людям на него шепнет,  либо  уголовке  отдаст.  Даша  не
слышала окончания беседы Корнея со стариком, но поняла: сговорились.  Да
они за свой кусок кого угодно  утопят,  не  впервой  им,  видно,  чужими
жизнями  распоряжаться.  Казалось  Даше,  что  она,  глядя  на  главарей
уголовного мира, сама до всего додумалась. И невдомек ей,  как  меняется
она последние два месяца: и смотрит, и думает, даже говорит  по-другому.
А последнее совсем ни к чему: опасно.  Раньше  Даша  среди  своих  часто
употребляла воровской и арестантский  жаргон,  общаясь  с  посторонними,
говорила  чисто,  но   подслащала   речь   жеманными   словечками   типа
"чувствительная", "кошмарная", "ужасная".
   Однажды, гуляя с Костей по тихим переулкам, Даша сказала:
   - Я девочка до крайности чувствительная. Костя втянул голову в плечи,
будто его по шее ударили, стрельнул  взглядом,  но  промолчал.  Она  это
заметила, решила, что так и засыпаться недолго,  стала  за  своей  речью
следить.  Не  сразу  у  нее  получилось,  но  жаргон  Даша   употреблять
перестала, а "чувствительно-кошмарный ужас" свела до минимума.  Что  она
стала говорить чище. Костя отметил, плохо только, что Корней  тоже  мимо
не прошел.
   - Ты, Паненка, прямо курсисткой стала. Молодец.
   Даша, зная, как не любит он с хорошим словом расставаться, к  похвале
отнеслась настороженно. Девушка не только говорить - одеваться и  ходить
стала тоже по-новому. Видно,  был  у  нее  артистический  дар.  Даша  не
думала: это носить нехорошо или так ходить не следует. Но раз она  стала
прислугой в богатом доме,  то  туфельки  на  шпилечках  не  наденешь,  а
значит, и семенить нет  необходимости.  Одеваться  она  стала  неброско,
походка строгая,  без  фиглей-миглей  и  зазывалочек,  духи  можно  лишь
намеком.
   Итак, отнесла Даша ужин и возвращалась  по  коридору  к  себе,  когда
заметила в конце коридора неприкрытую дверь и услышала:
   - Даша, загляни на минуточку. Корней встретил  на  пороге,  дверь  на
засов запер, спросил:
   - Как гости?
   Даша привычно плечом повела, мол, нормально.
   - Расчет наш с тобой. Паненка, прост, - он подвинул для нее стул, сам
начал расхаживать по комнате.  -  Милиционер  не  убежит,  не  для  того
прибыл, и на мокрое не пойдет, ему совесть такое  не  разрешает.  А  наш
человек против Корнея не поднимется, духу не хватит. И выход мы с тобой.
Паненка, человеку оставили один...
   - Что я Паненка, в делах замазанная,  без  документов  и  денег,  ты.
Корней, не напоминай, - перебила девушка. - Я у тебя за койку и харчи  -
в прислугах. Ты меня понял? Я ничегошеньки в ходах и выходах не понимаю,
а крови на мне нет и не будет.
   - А чего вскинулась?
   - Ты меня за придурковатую не держи. Мальчики  могут  поссориться,  -
она кивнула на дверь, - один другого порешит,  возможно.  Так  ты  меня,
Корней, в номер не зови: мыть, убирать не буду. Ясно?
   - Смелая ты и умная. Люблю, - Корней рассмеялся коротко. - Раз умная,
понять должна, я тебя в таком виде взять с собой никак не  могу.  Старые
твои дела мне без  надобности.  Слыхал,  и  нету  их  совсем.  Никто  из
мальчиков тебя не назвал, клиенты, кто в живых остался, о тебе  молчали.
Двое лишь на очных ставках бормотали несуразное, мол, была  раскрасавица
с серыми глазами, картавит легко да смешливая. По таким  приметам  можно
век искать, а найдут, так лишь  для  одного  -  документы  тебе  крепкие
выдать и на работу определить.
   Не ведая того, больно ударил Корней. Даша сказанное знала и гнала  от
себя, спрятаться хотела от злой правды.
   Гулять лихой Паненкой с ребятами,  имея  обиду,  отбирать  у  мужиков
глупых, что они ей и так должны, даже под нож подставлять  -  одно.  Вы,
люди, со мной так, я с вас - втридорога. Нет у меня ничего, никогда и не
было, ни дороги вперед, ни назад. Жалость к себе вещь великая,  ей  цены
нет, она для человеческой совести словно  шапка-невидимка,  любые  двери
открывает, все права дает.
   Такой Паненкой вошла  Даша  к  Корнею  в  дом.  Прошло  время,  слухи
потекли, мальчики садиться начали, на допросах и в суде не  называют  ее
имени. Ну, мальчики молчат,  еще  понятно,  но  и  пострадавшие  молчат.
Рассказывали, один селянин после встречи с Дашей и мальчиками в больнице
обосновался прочно. К нему следователь наведывался, все о девице  узнать
хотел. В самый последний раз селянин тот сказал:  "Я  ее  прощаю!"  -  и
отдал богу душу, примет не назвал.  А  она  о  том  парне  помнила,  что
конопатый был, ничего больше.  Постепенно  растворяться  стала  Паненка,
себя не поймет, нутро человеческое твердит: было, было, а взять  в  руки
нечего.
   Тут еще курносый встретился, о загнанных в угол начал  рассуждать.  И
Даша вдруг поняла, что играет она загнанную, ни в каком углу  не  стоит,
чисто вокруг. Прошлые грехи не теснят ее, люди простили.  Кажется,  чего
тебе еще надобно: мечтовый вариант - вздохни свободно, живи да  радуйся.
У Даши все не так складывается. Пока вину перед законом  носила,  внутри
ее не чувствовала; как поняла: перед законом чиста, - в сердце  ударило,
прихватило больно. Кто же я? Задумалась. Тут еще Костя в жизни  застрял,
- не вытащишь. Любить не любит, бросить  не  может.  Корней  с  Савелием
переглядками, улыбочками  соскальзывающими  последние  гвозди  в  крышку
гроба заколотили. Нет Паненки, померла.  А  Даша  перед  выбором  стоит,
раньше такого слова не знала, сейчас  оно  ей  дорогу  перекрыло,  будто
живое крутится. Выбирай! Выбирай!
   Сейчас Корней вслух сказал, на самое больное наступил. Мыслей  ее  он
не знал, но чуток  Корней  был.  Почувствовал  опасность,  потому  решил
добиться ответа.
   - Муж и жена один возок тянут и пристегнуты должны быть одинаково,  -
он взглянул на Дашу испытующе, девушка на упоминание  о  супружестве  не
отреагировала. - Пары не  получится,  если  один  намертво  прикован,  а
другой в охотку рядом бежит, а надоело либо другое на ум  пришло,  можно
из оглоблей скакнуть, в обратную сторону побежать.
   "Интересно,  как  на  земле  супруги  живут,   которые   не   связаны
преступлением? - размышляла Даша. - Не боятся ни доноса, ни  милиции,  а
живут, тянут вместе, не взбрыкивают".
   - Я не  гимназист,  чтобы  перед  девчонкой  выламываться,  -  сказал
Корней. - Чего молчишь? Или язык проглотила?
   Даша откинулась на спинку стула так,  чтобы  натянулась  кофточка  на
высокой груди, взглянула глазами прозрачными, улыбнулась смущенно.
   - Интересно знать, - Корней запнулся, - кто у тебя первым был?  Какой
мужик?
   - Я же на каторге родилась,  там  сразу  пятеро  навалилось,  -  Даша
чувствовала: сейчас бросится. Не боялась, знала: не одолеть  ему.  -  Не
разобрала я первого-то, Корней, - протянула  она  с  тоской,  подошла  к
нему, положила руки ему на плечи, в лицо заглянула. - Я никого не люблю,
свободная. Все тебе будет, до капельки.
   Он  обмяк,  и  Даша  тотчас  оттолкнула  его,  будто  мокрую   тряпку
отбросила. Слабенький мужик, обыкновенный. Придумали люди - Корень.
   - Скушно, тоска заела, - Даша прошлась по номеру. - Что  за  жизнь  у
нас? Четыре стенки да окна с решетками. Я с мальчиками гуляла по  самому
краешку, свою жизнь на день вперед не загадывала. Но я  гуляла!  -  Даша
растянула последнее слово.
   - Это не жизнь. Паненка...
   - Это жизнь? - Даша застучала по стене. - Жизнь?  Я  вчера  по  улице
шла, люди вокруг спешат куда-то, смеются, ругаются.  Две  девчонки,  мои
годки, пончики в сахаре купили - глаза от счастья в  пол-лица...  -  она
говорила лишнее,  чтобы  скрыть  ошибку,  длинно  выругалась,  привычные
недавно слова сейчас оказались шершавыми, царапались.
   Корней глаза прикрыл, кивнул согласно и сказал:
   - Может, ты и права, Даша, - и то, что назвал он  девушку  по  имени,
прозвучало предупреждением. - Мое время прошло, ты же еще нашей волей не
отравленная. Жизнь-то сейчас новая, интересная, в ней  можно  место  для
себя найти красивое.
   "Лишнего наплела, веру ко мне потерял Корней, - поняла Даша. -  Назад
его теперь трудно повернуть".
   - Ты,  Корней,  умный,  -  она  вновь  подошла  к  нему  вплотную.  -
Отпустишь?
   Корней чувствовал на щеке ее жаркое дыхание, видел глаза  прозрачные,
зябко ему стало от мысли, что девчонка  качнулась,  завязать  с  блатной
жизнью подумывает. Кто задумался, тому веры нет.  А  не  сам  ли  он  ее
толкнул? Он толкнул, она и закачалась. Значит, стояла нетвердо, он прав,
что проверочку эту устроил. Плевать он хотел на воровское  товарищество,
только если девчонка отшатнется, в новой жизни Корней ей ни к  чему.  Не
отдам, ты моя будешь, решил он и сказал:
   - Ты свободна, Даша. Тебя никто не держит...  -  и  замолчал,  увидев
перед носом кукиш. Паненка в лицо рассмеялась.
   Сначала Даша хотела остановить его ударом, остереглась.  Нельзя  дать
ему договорить, нутром чувствовала. Не отпустит Корней, словами  повяжет
- и кончится скверно: уйти не даст, а веру потеряет.
   Корней, чтобы лица не потерять, руку ее  поцеловал,  тоже  рассмеялся
коротко.
   - Ты верно рассудила. Корней с Паненкой на дела не ходил, в тюрьме не
сидит. А мальчики, которые сейчас там, и дружки их, которые здесь,  тебя
могут не понять.
   Но этот выстрел был уже мимо. Даша  разбрасывала  серебро  смеха,  не
слушала, шагнула к двери.
   - Воровка никогда не будет прачкой! Запомни, Корней! Никогда!
 
*** 
 
   По комнате ползал страх. Он был черный, с мягкими мохнатыми  паучьими
лапами.  О  своем  появлении  он  объявил,  хлопнув  форточкой,  притих,
прислушиваясь, шевельнул занавеской, заскрипел  половицами,  забавляясь,
зацокал по булыжной мостовой лошадиными подковами.  На  мгновение  страх
исчез, тут  же  отразился  в  трюмо  и  начал  растекаться  по  спальне,
обволакивая лежащих неподвижно людей.
   - Он хочет, чтобы ты меня убил, - сказал сотрудник уголовного розыска
так медленно и неловко, словно учился говорить на чужом языке.
   Вор вытер ладонью влажное лицо и не ответил.
   - Да, чего темнить, я агент уголовного розыска, ты мне был нужен  для
прикрытия. Кто знал, что так случится?
   Вор сел, повернувшись к агенту спиной, и сказал:
   - Ты дурак, за стеной слыш