ча допили, сама открылась и разлилась по стаканам вторая.
   - Остаться не можешь, - Эль кивнул. - Жизнь, Сынок. Я тебя слушаю. Мы
с тобой одной крови, ты и я.
   "А что же, - подумал Сынок, -  это  хорошо.  Я  вернусь  пьяным,  это
естественно".
 
*** 
 
   Через пятнадцать минут Николай  Сынок  шагал,  чуть  покачиваясь,  по
улице, просыпавшиеся в дождливой мути дома уже не пугали его.
   Воронцов и Мелентьев вернулись в  уголовный  розыск,  сотрудников  от
гостиницы сняли. Раз Корней о наблюдении знает, какой  смысл  людей  без
толку  гонять?  Теперь  все  от  Сурмина  зависит,  от  его  смелости  и
находчивости.
   Проходя с Мелентьевым по коридору. Костя обронил:
   - Через полчасика зайдите, Иван Иванович. - Обращение на  "вы"  после
стольких  лет  совместной  работы  означало  только  одно:   со   старым
покончено, начинаем новую жизнь.
   Мелентьев это понял и, щелкнув каблуками, поклонился:
   - Слушаюсь, Константин Николаевич, - и ушел к себе.
   Тридцать минут Воронцов  дал  не  только  Мелентьеву  для  подготовки
доклада, но и себе, как он выражался, на нервы.  Он  уже  давно  приучил
себя, если время терпит, не принимать сгоряча решений, даже очевидных.
   Костя  прошелся  по  кабинету,  скинул  влажную  от   росы   кожанку,
расстегнул ворот. Что же за человек субинспектор? Как же так получается?
Он выходит на самого Корнея и молчит. Такой материал необходимо доложить
руководству, в наркомат, а субинспектор молчит.
   А если бы не позвонила Воронцову эта женщина и не передала привет  от
Сурмина? Кстати,  какая  женщина?  Костя  перелистнул  календарь,  начал
перебирать  разбросанные  по  столу  бумаги,  наконец   нашел.   Женщина
назвалась Анной. Анна?  Костя  задумался,  глянул  на  часы,  оставалось
пятнадцать минут. Субинспектор старается, пишет, злорадно подумал Костя.
Пиши, пиши, не отпишешься...
   Мелентьев, голый до пояса, аккуратно выбривал подбородок",  очень  не
хотелось порезаться. Мальчишка подумает, нервничаю.  Умывшись  и  крепко
вытершись  одеколоном,  Мелентьев  надел  свежую  рубашку  -   привычка,
укоренившаяся у  него  с  царских  времен.  Он  подошел  к  столу,  взял
аккуратную  папку  со  всеми  вовремя  написанными  справками  по  делу,
пролистал машинально и положил справку по Дарье Латышевой в конец. Надев
сюртук, Мелентьев взглянул на часы и направился в кабинет начальника.
   Костя взял папку, пролистал, глядя на числа, понял,  что  подготовить
такой материал ни за тридцать минут, ни за сутки невозможно,  кивнул  на
кресло и, сдерживая радость, спросил:
   - Почему же не докладывали?
   - Вы, Константин Николаевич, по делу Нестеренко работали, - продолжая
стоять, ответил Мелентьев и,  опережая  повторное  предложение  сесть  в
кресло, сказал:
   - Разрешите мне у себя быть? Я звонка жду. -  Субинспектор  лгал,  не
хотел видеть Костю, когда тот прочитает до конца.
   - Я позвоню, - Воронцов кивнул рассеянно.
 
*** 
 
   Закрывая дверь, как уходя от тяжелобольного, Мелентьев подумал: "Ох и
не скоро ты позвонишь, мальчик".
   -  Даша,  -  растерянно  сказал  Костя,  рассматривая  фотографию.  -
Дашенька, а ты, оказывается... Латышева... - и замолчал.
   Костя прочитал материалы о Даше Паненке, сложил аккуратно,  подровнял
и начал снова,  теперь  уже  вслух,  тихим  заунывным  голосом.  Отложив
бумаги, он отыскал самый лучший глянцевитый лист и стал писать рапорт на
имя руководства. Костя старательно выписывал заглавные буквы, строчки  у
него получались ровные и красивые, чего раньше ему никогда не удавалось.
Он писал автоматически, не думая. "Я - предатель.  Ясно  и  просто,  как
пуля, назначение которой понятно и однозначно". Костя писал легко и  без
остановок, чего никогда бы не смог сделать, пиши он о  другом  человеке.
Неожиданно на фразе "человек, вступивший в преступную связь с  уголовным
элементом" Костя запнулся.
   - Преступная связь, - сказал он вслух и посмотрел в потолок,  -  меня
же будут допрашивать...
   Костя отложил ручку и задумался. "Что же я отвечу? Я гулял с ней,  мы
ели  пирожки  на  углу  Столешникова  и  Петровки...  Один  раз   я   ее
поцеловал... в  щеку..."  "О  чем  вы  разговаривали?"  -  спросил  себя
прокурорским голосом Костя Воронцов и ответил: "Не помню. О моей  работе
никогда разговор не заходил, и никаких вопросов гражданка  Латышева  мне
не задавала".
   - А ведь не задавала, - повторил он вслух и подумал: а знала  ли  она
вообще, где и кем он работает?
   Сотрудник  уголовного  розыска,   большевик   Константин   Николаевич
Воронцов отступил, и его место занял  двадцатипятилетний  парень  Костя,
которого в детстве за неуступчивость и упрямство звали Дубок.
   "Знала, не знала?" - метался Костя. Так ведь не  спрашивала.  Взгляни
на себя в зеркало, парень. Зачем бы  ей,  Паненке,  тратившей  за  вечер
больше, чем ты получаешь в месяц, шляться с тобой по улицам?
   И он видел ее глаза, прозрачные, насмешливые...  Однако  было  в  них
что-то теплое, ему, Косте, дареное. И не спрашивала! Как взвилась, когда
он, стоеросовый, заговорил об уголовниках!
   Костя приподнялся с кресла, сердце упало, как всегда, неожиданно.  Он
покачнулся, почему-то вспомнились строчки: "...потерпевший Лапиков был в
больнице допрошен дважды, однако никаких показаний на Паненку не дал. Со
слов медсестры, Лапиков сказал: "Я ей прощаю", - что подтверждает..."
   - Так  удавись  же!  -  Костя,  отбросив  тяжелое  кресло,  заметался
бестолково по кабинету. Подвело его не сердце,  а  ноги,  которые  вдруг
исчезли, словно их никогда у Кости и не было. Он оказался на  полу,  как
ему казалось, в полном сознании, но без ног. Он их не  чувствовал  и  не
видел, стал шарить руками: надо отыскать, без ног никак нельзя. Глупость
какая, сердился Костя, я же без них не встану. Телефон  зазвонит,  хуже,
войдет кто... Константин Воронцов сидит на полу...
   - А вопросов она не задавала, - прошептал Костя.
   - Я и не сомневаюсь, - ответил Мелентьев, сидевший у дивана на стуле.
- Вздремнул, Костя, - субинспектор просматривал бумаги, делал пометки. -
Ты понимаешь, что получается, начальничек, -  это  неожиданное  "ты",  и
приблатненные обращения, и то, как Мелентьев причмокнул, заставило Костю
протереть якобы заспанные глаза.
   Он принял предложенную игру, благо выхода у него иного не было.  Ведь
не спросишь, где же я валялся, субинспектор? И как это он меня уложил на
диван? И сколько времени прошло? И какой сегодня день недели и число?  А
завалился  большевик  Воронцов  от   мещанского   чувства   к...   Костю
предупреждающе ударило, мол,  не  рассуждать,  а  то  наподдам  всерьез.
Видимо, удар отразился на его лице,  потому  что  Мелентьев,  взглянувши
было на "начальничка", быстро отвел глаза.
   Костя пошевелил пальцами ног - получилось, и тогда он  нагло  заложил
один сапог за другой, потянулся и сказал:
   - Ты извини, что я развалился, субинспектор. Так что получается?
   -  Паханы  воровские  на  сходку  собираются,  -  произнёс  Мелентьев
задумчиво. - Несколько источников это утверждают.  Однако  ни  день,  ни
место назвать  никто  не  может.  А  как  бы  сладко  узнать!  Несколько
нелегалов, которых мы разыскиваем, там наверняка окажутся. Остальных - в
домзак, на промывку мозгов.
   - Мозги ихние нам ни к чему, нам души их нужны, - возразил Костя.
   - Какие у них души, начальник? - усмехнулся  субинспектор,  оттягивая
резавший шею воротничок и думая о том, что надо бы отказаться от горячих
калачей. - Воровская элита, ты уже не мальчик, знаешь вора в законе...
   - Его женщина родила? - перебил Костя. - Он грудь материнскую  сосал?
Когда-то, пусть совсем маленьким, он был человеком?
   - Продай ближнего, ибо ближний продаст тебя и возрадуется, -  ответил
Мелентьев, снял пенсне и убрал в карман. - Такова  воровская  мораль,  а
слезливые песенки, больная мама, девчонка, оставшаяся на воле, клятвы  -
все для фраеров, Константин Николаевич.  Сколько  я  видел  обворованных
матерей и проигранных в карты девчонок! Если они тебе раз  приснятся,  в
холодном поту проснешься. Какие души? Отрезанный ломоть...
   - Не верю, - вновь перебил Костя. - И у Корнея есть душа...
   - Он десятки друзей предал!
   - Есть, - упрямо  повторил  Костя,  -  добраться  бы  до  нее!  -  он
осторожно сел,  сосредоточился  и  встал,  дошел  до  стола,  но  кресло
валялось в двух шагах. Костя жалко улыбнулся и присел на стол.
   - Константин Николаевич, давайте вернемся на грешную землю. Нам нужно
знать день и место сходки. В случае удачи Сурмина...
   - А в случае его смерти?
   - Необходима с Сурминым постоянная связь. Подход к нему у нас  только
один, - Мелентьев смотрел на Костю до тех пор, пока тот не поднял глаза,
- Даша Латышева.
   - Нет.
   - Да, - Мелентьев кивнул и вышел. Костя смотрел на валявшееся  кресло
и думал: вот бы добраться до него, сесть  нормально,  тогда  все  проще,
разберусь, придумаю...
 
*** 
 
   А в кабинете  субинспектора  сидела  Анна  Шульц,  опустив  голову  с
тяжелой копной волос, разглядывала свои  тонкие  пальцы,  сцепленные  до
белизны в суставах. Мелентьев крутил лежавшее на столе пенсне и молчал.
   - Я что-то сделала не так? - Анна еще крепче сжала пальцы, до боли.
   - Анна Францевна, вы мужественная, - Мелентьев махнул  рукой,  устало
улыбнулся. - Вот и  я  заговорил  штампами.  Вы  красивая,  замечательно
смелая женщина. Я вам очень благодарен, - а сам  подумал,  что  если  бы
красавица позвонила и там осталась бы...
   - Я думала остаться, может, нужна буду. Как он там один, в этом...  в
этом доме? - Анна гордо подняла голову. - Не смогла побороть отвращение.
Я женщина. Я не любила мужа,  только  жалела  его,  была  благодарна  за
покой. Он убеждал меня, что деньги на гостиницу дал этот  отвратительный
Петр, который швейцаром у нас. Кто платит, тот и хозяин.  Когда  ваш,  -
она замялась, затем продолжала увереннее, - товарищ сказал мне, что  все
обман, деньги внес муж, и командует всем муж,  и  бить  меня  до  смерти
велел муж... Я не выдержала, простить не могла. Знаете, он  целовал  мое
тело, что от него осталось, и плакал. Вы не поверите. Он плакал.
   - А что осталось у него в сердце, в  душе?  -  с  трудом  выговаривал
Мелентьев. - Ведь человек?
   - Кто? - Анна вскинула голову. - Он не человек. Какая  я  была  дура,
боже мой! И как это  пошло  и  обыденно:  женщина  -  дура.  Я  хочу  не
оправдаться, а объяснить. Не струсила, знала, надо  остаться  и  помочь,
однако ушла, не сумела, не справилась с собой. Виновата.
   - Да, Анна Францевна, мне даже неловко, - Мелентьев  легко  поднялся,
звякнул графином, налил воды, подал стакан с поклоном. -  Мужские  дела,
мужская забота. Спасибо вам.
   - Его там убьют. Он же совсем  открытый  мальчик.  Разве  можно  туда
посылать такого, - Анна сделала неопределенный жест. -  Открылся  передо
мной! Это же безумие!
   - Как видите, нет, - Мелентьев начал уставать.
   - Вы ему поможете, вы не бросите? - Анна смотрела требовательно.
   - Он мой друг, - солгал Мелентьев, вызвал дежурного, отдал ему  ключи
от своей квартиры, велел проводить, так как сам дома в  ближайшее  время
не будет.
   Субинспектор, оставшись один, начал  просчитывать  ситуацию.  Сурмина
отозвать просто: приехать  сейчас  с  паспортной  проверкой  и  забрать.
Корней рассмеется в лицо и уйдет. Да  и  черт  с  ним,  накручивал  себя
Мелентьев. На сходку не попадем, беглых не повяжем, ворье не  припугнем.
Да гори они голубым огнем! Ведь Сурмина убьют -  отвечу  один.  Воронцов
для начальства свой, а меня не сегодня, так завтра  вышвырнут.  И  я  не
отомщу Корнею? За Сашеньку, бывшего артиста-техника, не отомщу?
   Лгал себе субинспектор Мелентьев, не месть его гнала  за  Корнеем,  а
вина. Ошибся сыщик тогда, без умысла, но ошибся. И  маленького  Сашеньку
Худякова четверть века назад зарезали в собственной пролетке.
 
*** 
 
   Мелентьев смотрел в черный проем окна и не сразу заметил  выползающий
из-за крыш рассвет.
   Даша одернула на столе  скатерть,  прошлась  по  свежевымытому  полу,
номер сверкал чистотой и уже имел безликий,  нежилой  вид.  А  ведь  она
здесь прожила достаточно. Небольшой элегантный чемоданчик стоял у двери.
Даша перебросила через руку легкий  плащ,  повернулась  перед  зеркалом.
"Курсистка либо пишбарышня", - довольно подумала она.
   Даша ошибалась: ни  один  мало-мальски  опытный  человек  никогда  не
принял бы ее за человека служащего. Скромное строгое  платье,  туфли  на
среднем каблуке, волосы,  туго  стянутые  на  затылке,  поднятые  вверх,
открывали сильную шею, подчеркивали гордую посадку головы. Чем  скромнее
Даша была одета, тем больше бросалась в глаза ее красота и  уверенность.
Каждый  человек  похож  на  какого-нибудь  зверя.  Даша  была  пантерой:
вкрадчивые  мягкие  движения,  совершенные  законченные   формы,   глаза
прозрачные, поглощающие свет, холодные, хранят свою тайну. И сколько  бы
пантера ни мурлыкала, никому не придет в голову ее погладить.
   В свободном мире Даша никогда так  долго  не  жила  на  одном  месте,
меняла  города,  квартиры  и  приятелей  легко,  как  вода  вытекает  из
перевернутого сосуда: вот только что была - и уже нет  ни  капельки.  Из
этой холодной безликой комнаты уходить почему-то  трудно.  Впервые  Даша
задумалась, куда она сейчас пойдет и зачем.
   Человек холодного ума и трезвого расчета, она не  скрывала  от  себя,
что в  происшедших  в  ней  переменах  виноват  простоватенький  с  виду
парнишка по имени Костя Воронцов. Влюблена? Нет, бабочка летит к  свету,
женщина  -  к  неизведанному.  Костя  прост,  открыт   и   возмутительно
непонятен. Даша не могла признать факт существования  человека,  который
работает, по ее понятиям, задаром, рискует  жизнью  за  идеи,  не  тащит
женщин в койку, не интересуется едой и выпивкой, не  обращает  внимания,
что на нем надето. Если такие мужчины существуют, значит, Даша  про  них
ничего не знает  и  вообще  породу  человеческую,  казавшуюся  ей  такой
простой и однозначной, она не понимает. Тогда  зачем  жила  и  как  жить
дальше?
   Встречаясь с Костей, Даша ежеминутно ждала: вот  сейчас  выскочит  из
него чертенок и все объяснит. Я такой потому,  что  хочу  для  себя  вон
того, этого и еще немножко и ради исполнения своих желаний пока  терплю.
И тогда все встанет на свои места. Терпение, умение выждать Даша в людях
понимала и уважала. Она слушала  рассуждения  Кости  о  том,  как  будет
покончено с беспризорностью, из всех углов повытаскивают уголовников.  В
Ленинграде, на  "Красном  пути-ловце",  выпустили  в  прошлом  году  два
трактора, а в будущем году будут выпускать семьдесят тракторов в  месяц,
и тогда крестьянину станет легче.
   Все хорошо, все, допустим, так, да тебе-то, Косте Воронцову,  чего  с
этого будет? Хочешь сказать,  живешь  ради  людей?  Людям  все,  а  тебе
ничего, только их радость да счастье?
   Смеялась поначалу Даша, а потом сомнение  закралось,  беспокойство  в
себе обнаружила: а вдруг он действительно такой? Как же на  одной  земле
живут Корней и Костя Воронцов? Как помещаются? И где ее,  Даши  Паненки,
место?
   Она  сидела  за  столом,  бездумно  разглаживая  складки  крахмальной
скатерти, когда дверь открылась, вошел Корней, оперся плечом  о  дверной
косяк, глаз по привычке не поднял.
   - Собралась?
   Даша  не  ответила,  смотрела  на  Корнея  с   любопытством,   словно
знакомилась.  Он  был  в  добротной,  стального  цвета  тройке,  твердый
воротничок, галстук-бабочка подпирали его  тяжелый  подбородок.  А  ведь
интересный мужик, подумала Даша.  Лицо  бледное,  значительное,  тяжелые
веки закрывают глаза. Руки только не знает куда девать и  глаза  прячет.
Где-то я такое лицо  видела.  Она  вспомнила,  как,  гуляя  с  очередным
фраером в Ленинграде, остановилась около  какого-то  памятника  -  белая
мраморная голова на темной гранитной доске. Та голова тоже была  бледная
и слепая.
   Корней давно научился наблюдать людей, якобы  не  поднимая  глаз.  Он
сразу отметил, как тщательно прибран номер,  хотя  этого  совершенно  не
требовалось. Через несколько часов гостиница приобретет нового  хозяина,
пусть он и заботится о чистоте и порядке. Оценил  Корней,  как  одета  и
причесана Даша: ни пудры, ни помады,  ни  туши  на  глазах.  Как  к  ней
подступиться, подмять, рабой сделать? О чем она думает, чего хочет?
   Корней стоял и, не веря  в  успех,  ждал:  ответит  на  вопрос  Даша,
улыбнется, спросит о чем-нибудь. С какими  мужиками  справлялся  Корней,
каких зверей приручал, а с женщинами  у  него  не  так,  все  обратно  и
поперек. И подумалось ему: встала бы сейчас Даша, подошла, положила руки
на плечи и сказала бы, мол, амба. Корней, люблю, ничего мне кроме тебя в
этой жизни не надо. Деньги и власть  твоего  плевка  не  стоят.  Корней,
уйдем, завяжем, герань на окошко поставим,  и  буду  я  тебя  со  службы
каждый день ждать.
   Не ответила на пустой вопрос Даша,  ничего  не  спросила,  как  и  не
спрашивала никогда, лишь  "да",  "хорошо",  "ладно".  И  в  который  раз
проглотил Корней оскорбление.  Раньше  запоминал,  к  счету  приписывал,
теперь бросил. Сам уже не верил, что когда-нибудь счет свой перед  Дашей
на стол выложит и скажет: поигрались, девочка, теперь плати.
   - Вроде бы светает, - Корней подошел к окну.  Даше  все  это  надоело
порядком, и она сказала:
   - Сейчас завиднеется, - встала, потянулась. - Так едем?
   - Куда? - Корней даже глаза поднял.
   - Ты мужик, у тебя вожжи, - ответила Даша. - А ежели для меня в твоей
пролетке места нет, не пропаду.
   Зная, что если продолжать с Дашей игру, то только хуже будет.  Корней
рассмеялся неумело и сказал:
   - Место для тебя. Паненка, - самое почетное, скоро  тронемся,  только
еще одного мальчонку из этого дома прихватить требуется.
   - Кого?
   - Так уж это они сами определят, жребий, должно, бросят.
   Корней открыл дверь, пропустил  Дашу,  и  они  прошли  в  соседний  с
гостями номер.
   Даша легла на кровать, заложив руки  за  голову,  и  прикрыла  глаза.
Корней опустился в кресло.
 
Глава десятая 
ВЫБОР 
(Продолжение) 
 
   Хан лежал на кровати в такой же позе, как и  Даша,  и  так  же  ждал,
вернется Сынок или нет. Когда тот  уходил,  Хан  не  сомневался:  парень
вернется, никуда не денется. Постепенно уверенность сменилась сомнением,
которое  уступило  место  тревоге.  Сейчас  Хан   уже   обдумывал,   как
выворачиваться перед Корнеем, если Сынок не придет.
   Отец Степана Петр Савельевич Бахарев родился на Дону, своей земли  не
имел, батрачил. От тоски и безысходности сошелся он с хозяйской  дочкой,
болезненной и перезрелой девицей, полагая, что хозяин пошумит,  изобьет,
возможно, да и отойдет. Дочка у казака была одна. Однако жизнь  положила
иначе. Когда любовь молодых  уже  нельзя  было  прикрыть  самым  широким
сарафаном, хозяин ни шуметь, ни драться не стал, всех выкинул  за  порог
молча. Нелюбимая жена родила и вскоре  померла,  Петр  Бахарев  с  сыном
двинул на Москву. Но то еще был не Степан, а его старший брат,  которого
в честь деда назвали Григорием.
   Степан же родился уже в Москве, в девятисотом, и  мать  его  была  из
благородных,  носила  свою  фамилию  и  записала  сына  на  себя.  Алена
Ильинична вроде бы танцевала в оперетте, и не исключено,  что  в  ночном
заведении. Богатырь с Дона Петр Бахарев был ее "капризом", Алена  решила
родить, жить как люди. На свет появился Степан, который так  же,  как  и
Григорий, через год остался без матери. Истинным призванием этой женщины
была сцена.
   Бахарев  в  то  время  завел  в  Замоскворечье   небольшую   кузницу,
мастеровитый и неутомимый, работая с темна и до  темна,  он  завоевал  в
округе авторитет, ковал лошадей, работал железо для  телег,  экипажей  и
латал хозяйскую утварь. Видно, господь рассудил, что раб свою  чашу  еще
не допил. Только жизнь троих  мужиков  слегка  просветлилась,  как  Петр
Бахарев  остался  без  обеих  ног.   На   рождество,   переходя   улицу,