По различным каналам поступают данные, что клиентура наша готовится
к воровской сходке.  Ожидается  вся  элита,  то  есть  ворье  в  законе.
Необходимо все уточнить, время и место, окружить, взять всех до единого.
Дело это сложнее сложного, но  ребятишки  собираются.  И  пароль  у  них
будет, и запасные отходы, и люди для перекрытия. Оцепление, грузовики  с
солдатиками - все  это  не  годится.  Костя,  я  для  тебя  все  выверю,
просчитаю до ювелирной тонкости.
   - Но? - спросил Костя.
   - Для этого мне нужна связь с Дарьей Латышевой. Один Сурмин мало чего
стоит, - Мелентьев собрался продолжить, его прервал телефонный звонок.
   - Слушаю, - сняв трубку, сказал Костя.
   - Здравствуй, начальничек, - несмотря на тон, он сразу узнал Дашу.  -
Ты по служаночке своей не сохнешь случаем?
   - Здравствуй, Даша, - Костя удивился своему спокойствию. - Очень хочу
тебя увидеть. Сегодня...
   - Очень-очень? - Даша начала смеяться,  серебро  зазвенело,  смолкло,
словно скупец  хотел  швырнуть  горсть,  две  монетки  уронил  и  пальцы
судорогой свело. - Ты моложе и глупей не нашел парня? Кого ты  к  Корнею
послал?
   - Встречу, встречу назначай, - шептал Мелентьев. - Где она сейчас?
   - Даша, ты откуда  говоришь?  -  голос  у  Кости  треснул,  обернулся
хрипом.
   -  Зарезали  твоего  парнишку,  -  звонко  сказала  Даша.  -   Сходка
послезавтра... у батюшки... во время вечерни...
   - Как  зарезали?  -  Костя  взглянул  на  Мелентьева,  прижал  трубку
плотнее, но она лишь гудела и жалобно попискивала.
 
Глава одиннадцатая 
НАКАНУНЕ 
 
   Потолок был далеко-далеко, стены к нему тянулись, как сосны  к  небу,
когда глядишь на них лежа на полянке. Почему  Косте  такое  вспомнилось,
вроде бы он под соснами никогда в жизни не разлеживался?
   Он лежал на диване в своем кабинете, сердце притаилось, но Костя знал
уже: обманывает, ждет, чтобы шелохнулся. Он  хитро  улыбнулся,  облизнул
губы, пошевелил пальцами ног, затем рук, чуть повернул голову. Мелентьев
смотрел в окно,  будто  затылком  видел,  говорил  монотонно,  противным
скрипучим голосом:
   -  Помрете,  Константин  Николаевич,  -  меня   непременно   посадят.
Возможно, разобравшись, и выпустят, однако жизнь моя станет неинтересной
до ужаса, - он умышленно говорил на блатной манер, пытаясь Костю отвлечь
от мрачных мыслей и  дать  время  прийти  в  себя.  -  С  высоты  вашего
щенячьего возраста я пожилой, может, и старый даже, объективно  же  я  в
расцвете  лет,  жениться  собираюсь.  У  меня  любовь,  а  вы  на   меня
поплевываете, лечиться не желаете. Эскулапы же предполагают, что с вашим
сердчишком  даже  пишбарышней  опасно  работать,  а  вы   за   бандитами
гоняетесь.
   - Уволю тебя как элемент чуждый, да и свидетель ты для меня  опасный,
- осторожно сказал Костя.
   - Да, любовь, - Мелентьев вздохнул необъятной грудью. - Кто ее только
выдумал! Поверишь, иду домой, как гимназист обмираю:  вдруг  ушла,  нету
моей золотоволосой. Исчезла.  Привиделась.  Ну,  скажи,  мальчуган,  как
придумать-то можно, чтобы сыщик Мелентьев втюрился в Корнееву бабу.
   - Поднимусь, морду набью...
   - Она мне работать  мешает,  все  думаю,  думаю,  даже  разговариваю.
Поверишь, вслух разговариваю. Нам обоим лечиться надо, только по  разным
больницам. Тут ты меня опять обскакал,  надорвал  сердце,  защищая  свой
пролетариат. Я же двинулся на почве пережитков средневековья.
   Мелентьев старался как можно дольше удержать Костю на диване.  Старый
сыщик раньше не замечал за собой склонности  к  сочинительству.  Никакой
любви у него не было, сейчас, помогая  Косте  оправдать  его  чувство  к
Латышевой, он лгал так складно, что самому нравилось.
   - Прихожу - Анна в кресле сидит, голова в золотом облаке, лицо -  как
у камеи, глаз не  поднимает.  Прошепчет  чего-то  -  это  поздоровалась,
поднимется неслышно - и книксен изящный. Начальник, ты знаешь, что такое
книксен? Темный ты, Константин Николаевич...
   Костя с дивана сполз и, шлепая босиком - сапоги Мелентьев  стянул,  -
добрался до стола, осторожно водрузился в кресло.
   Вскоре уже говорили о делах.
   - Не верю, - сказал Мелентьев  убежденно,  хотя  думал  и  чувствовал
совсем иначе. - Не даст себя Сур-мин зарезать...
   - А зачем Даше, - Костя запнулся и покраснел,  -  Латышевой  звонить,
говорить такое?
   - Я не знаю, зачем она звонила, - быстро,  не  давая  себя  перебить,
заговорил Мелентьев. - Но то, что Паненка перед тобой открылась, - факт,
безусловно, отрадный. Значит, девчонка засбоила, извини за  жаргон,  сам
не люблю. Можно предположить, что
   Корней, обманув Дашу, сообщил ей об убийстве.  Замарать  ее  решил  и
проверить заодно, взглянуть на реакцию. Как бы он звоночек ее не засек -
хитер, подозрителен.
   - Даша тоже не из простых, - несколько успокаиваясь, ответил Костя. -
Откуда у нее воровская манера растягивать слова и этот "начальничек",  -
он понял, что говорит абсолютную чушь, и замолчал. Не мог Костя Воронцов
окончательно поверить, что его Даша - девчонка воровского мира.
   - Решила она перед тобой открыться, так  по  телефону  легче.  Может,
смерть, о которой ей Корней сообщил, потрясла: твое  влияние  сбрасывать
со счетов не следует. Помолчи! - неожиданно грубо сказал  Мелентьев,  за
годы совместной работы Костя впервые услышал  от  него  безапелляционный
тон.  -  Большевик,  из  рабочих,  а  переживания  у  тебя   -   как   у
гимназисточки, начитавшейся мадам Чарской. Ах, я гулял  с  девушкой  под
ручку! Ах, я влюбился! - патетически восклицал он и театрально заламывал
руки. - Я, уважаемый товарищ Воронцов, декрета, запрещающего влюбляться,
не читал.
   - Она преступница-рецидивистка! - Костя ударил кулаком по столу.
   - Вы на меня не кричите, - тихо сказал Мелентьев.  -  Вы,  Константин
Николаевич,  за  свое  происхождение  и  преданность  Советской   власти
начальником назначены. По своим деловым качествам, извините покорно,  вы
передо мной должны стоять.
   Костя недоуменно разглядывал Мелентьева, будто увидел впервые.
   - Интересно получается, - продолжал Мелентьев. - При самодержце  Иван
Мелентьев приличный оклад  не  мог  иметь  -  родословной  не  вышел,  о
преданности своей не кричал,  задов  высокопоставленных  не  целовал.  И
теперь Иван Мелентьев не хорош. Почему? Опять же, родословная подвела, и
на митингах не кричу. Костя, как ты думаешь, будет время, когда человека
по его делам оценивать начнут?
   - Хороший ты специалист, Иван Иванович? - спросил Костя.
   - Профессионал.
   - Холодный ты, Иван, - Костя вздохнул.  -  Гордость  побоку,  возьмем
Латышеву. Она на каторге родилась, с ножа ела,  человеческого  слова  не
слышала...
   - И помоги ей - она нам поможет...
   - Вот-вот, - усмехнулся Костя. - Ты - мне, я - тебе. Ты человеку дай,
еще раз отдай, а последнее подари.
   - Ты вроде в семинарии не обучался...
   - Богаче становится не тот, кто берет. Хватит  теорий,  субинспектор.
Когда тебя по заслугам оценят, встану, освобожу место,  а  пока  к  тебе
вопрос.
   - Чем могу, - Мелентьев наклонил голову.
   - Мы воровской сход окружим и упрячем в домзак, - Костя загнул палец.
- Сколько среди них будет нелегалов и разыскиваемых?
   - Трое-четверо...
   - Остальных мы через сутки освободим, - Костя загнул второй палец.
   - Мозги промоем, приструним...
   - Озлобим, - возразил Костя. - Пойдут они  на  глазах  друг  друга  в
тюрьму? Не пойдут. На миру последняя сопля станет оглоблей выламываться.
Начнем крутить, бить - возможна  перестрелка.  Сколько  потеряем  людей?
Сколько убьем? Сколько человек намотает себе срок по горячке?
   - Что вы предлагаете, Константин Николаевич?
   - Я совета прошу, уважаемый Иван Иванович. Вы профессионал.
   - Надо доложить по инстанции, - Мелентьев кивнул на дверь.
   - Волохову мы, конечно, доложим, однако, полагаю, собственное  мнение
иметь обязаны.
   - Окружать и брать  подчистую,  -  сказал  Мелентьев.  -  Только  без
солдат...
   - Красноармейцев...
   -  С  военными  всегда  сутолока  и  стрельба  -  операцию  проводить
оперативным составом. Брать с двух  сторон,  снаружи  и  изнутри.  Узнав
пароль, войти на сходку.
   - У батюшки, во время вечерни, - пробормотал Костя. - Сколько церквей
в Москве?
   Мелентьев взглянул недоуменно, улыбнулся настороженно, поняв, что его
не разыгрывают, рассмеялся. Воронцов  нахмурился,  Мелентьев  рассмеялся
еще пуще, белоснежным платком вытер глаза, протер пенсне.
   - Так в церкви, полагаете?  -  Мелентьев  согнал  с  лица  улыбку.  -
Батюшкой московское ворье Беремся Кузьмича Селиверстова величает.  Он  в
молодости по части церквей шустер был, а сейчас содержит  трактирчик  на
Марьинском рынке. Извозчики да  грузчики,  девочки  попроще,  самогонка.
Место умный человек выбирал: Марьина роща, кварталы  хибар,  не  приведи
господь. Там за каждым углом два входа и три выхода. Люди годами  живут,
все друг дружку в  личность  знают,  любой  чужой,  как  его  ни  одень,
засветится там месяцем в ясном небе.
   - Значит, и спорить не о чем, облава отпадает.
   - Надо узнать пароль для входа. Местные друг друга знают, а  будут  в
основном пришлые.  Наверняка  Корней  и  Савелий  какое-нибудь  словечко
позаковыристее придумают. - Мелентьев взглянул в окно, поддернув  брюки,
присел на подоконник. - Как же нам Латышеву отыскать?
   Зазвонил телефон. Костя снял трубку, сдерживая волнение, сказал:
   - Слушаю.
 
*** 
 
   Даша шла по Тверской вверх. Жара, мучившая  город  с  неделю,  спала,
наступила нормальная для Москвы осень, люди вздохнули облегченно и вышли
на улицу, которая недавно казалась им дорогой в ад. Казалось, вышли все,
кому надо и кому не надо.
   На Тверской царило радостное оживление,  ярко  поблескивали  витрины,
голоса  звучали  добрее,  лошадиное  ржание  -   звонче   и   радостнее,
беспризорные  мальчишки-папиросники  не  приставали  настырно.   Человек
расчувствовался, даже на чертом придуманный мотор - так  называли  в  те
годы автомобили - смотрел без раздражения. Из булочной Филиппова вынесли
лотки на улицу, пирожки и кренделя расхватывали,  словно  в  жаркие  дни
маковой росинки в рот не брали.
   На Тверской в этот день  пахло  пожухлой  листвой,  жареным  мясом  и
французскими духами, сверкали глаза, дарились улыбки, щедро  рассыпались
комплименты.  Поп-расстрига  Митрий  стоял  у  Елисеевского   неприлично
трезвый, держал в руке не чекушку, а чайную розу, не зыркал по карманам,
а смотрел ясными глазами в небо, улыбаясь чему-то только ему понятному.
   Даша красоты дня не замечала, брела, опустив голову,  ни  статью,  ни
походкой  на  себя  не  похожая,  хмурилась,   изредка   останавливаясь,
проводила пальцами по лицу, словно  пыталась  снять  прилипшую  паутину.
Мужчины, обычно не сводившие с нее глаз, Дашу не замечали: они,  мудрые,
сильные и зоркие, как сороки, тянутся к яркому и блестящему.
   Какой-то приказчик с изящно  приклеенными  ко  лбу  русыми  завитками
подарил Даше улыбку: видно, уж совсем она у него была лишняя. Девушка не
ответила, приказчику своего подарка стало жаль, он взял Дашу под руку.
   - Милочка, день-то какой...
   Даша, думая о своем, по инерции сделала еще  несколько  шагов,  затем
повернулась, посмотрела незваному ухажеру в лицо.
   - Ты чего? - отступил он. - Ишь, бикса... -  договорить  не  успел  -
Митрий сграбастал его за шиворот и пустил волчком  в  веселящийся  поток
прохожих. Парня закрутило, и нелепая фигура с набриолиненными кудряшками
исчезла.
   Митрий обнял Дашу, вложил ей в руку чайную розу и увлек в свой  двор,
который был для него  и  гостиной,  и  спальней.  Далеко  не  безгрешное
прошлое Митрия, его физическая сила делали апартаменты недоступными  как
для шпаны, так и для дворника. Митрий  постелил  на  ящик,  стоявший  за
огромными бочками, чистую мешковину,  усадил  Дашу,  пристроился  рядом,
достал из необъятных карманов чекушку, соленый огурец  и  ломоть  хлеба.
При этом он поглядывал на  девушку  ненавязчиво,  однако  внимательно  и
неодобрительно качнул головой.
   Даша отмерила пальцем половину, выпила из  горлышка  точно,  крепкими
зубами разрезала огурец, ела  хлеб  неторопливо.  Митрий  вылил  в  себя
остатки, слизнул с ладони огурец и вздохнул.
   - Ты уж поверь, Дашутка, - он никогда не называл ее  Паненкой,  -  ты
девчонка - все отдай и мало. Я жизнь прожил, а таких  не  встречал.  Что
темнее тучи? Коська Воронцов прознался о тебе и обидел?
   - Я ему сама сейчас сказала, - ответила Даша. - Не  в  цвет,  Дмитрий
Степанович. Я себя обидеть не дам, да и Костя человека не обидит.
   - Вот жизнь сдает, не передергивает, а получается все не в  масть,  -
Митрий достал вторую чекушку, Даша  отрицательно  покачала  головой,  он
вылил водку в рот, следом швырнул корку  хлеба.  -  Сказал  бы  мне  кто
ранее, что  к  сыскному  начальнику  поимею  симпатию,  плевка  на  того
говоруна пожалел бы. Человек он, Коська Воронцов.  Ты  замечала,  дочка,
что к червонцу золотому грязь  не  липнет?  Стирается,  стареет,  однако
чистенький и цельный.
   - Нам вместе не жить, - ответила Даша, - да я и не желаю. В  прощеных
да в пристяжных не ходила.
   Митрий согласно кивнул и не  ответил.  Они  молча  сидели  на  пустых
ящиках, отгороженные  от  любопытных  глаз  огромными  пивными  бочками,
пахнущими хмелем.
   - Нельзя запрячь коня и трепетную лань, - пробормотал Митрий,  теребя
косматую бороду. - Дмитрий Степанович Косталевский  некогда  университет
окончил, и не последним в  выпуске,  отнюдь  не  последним...  Дашенька,
чего-то мы с тобой в этой жизни не  поняли.  Тебе  простительно,  птаха,
хоть и соколиной породы, а малая. А мне уже  к  семидесяти  подкатывает,
пора бы умишком обзавестись, а может, поздно, а может, пропито...
   Даша сидела, держала спину прямо, руки на  коленях,  будто  на  уроке
закона божьего, на котором и не была сроду. Локоны у нее  из-под  шляпки
выбились и ласково шевелились  на  гладком  лбу,  светлые  глаза  из-под
черных ресниц смотрели холодно, полные губы сжаты, таили злую усмешку.
   Митрий видел все, старался разговором  отвлечь.  Старик  единственный
знал о встречах Даши и Кости Воронцова и, хотя сам, как говорится, был в
законе, никому ни словечка не шепнул. Он понимал: не  станет  сыскной  с
налетчицей разгуливать по улицам и толковать о  деле.  Встретились  двое
молодых и красивых, интересно им, кровь играет, толкает друг к другу,  и
не ведают глупые, что жизнь их к разным концам веревки привязала.
   Даша не слышала разглагольствований Митрия, думала о себе,  не  могла
понять, каким образом сообщила Косте о сходке, ведь  она  братьев  своих
заложила, отдала милицейским. Почему, как такое случилось?  Что  же  ты.
Паненка, наделала? Тебя люди знают, верят, тебя прикрывали, твою ношу на
плечи взваливали и молча тащили в суд, потом по этапу. Продала. Отменить
сходку?  Сказать,  узнала  краем,  по  случаю,  мол,  облава  готовится.
Поверят? Корней зарезать велит. Хан и сделает. Она ощутила под  лопаткой
холод металла.
   - Даша, - Митрий положил руку ей на плечо, - слышь,  чего  складываю?
Приходили  ко  мне,  людишки  вроде  бы  собраться  решили,  потолковать
требуется.
   - Знаю, Дмитрий Степанович, не ходи...
   - Полагаешь, - Митрий понял: Воронцов о сходке знает. То ли  она  ему
шепнула, то ли он ей. - Корнея упредишь?
   - Не говорила я ничего, почудилось тебе, - быстро сказала Даша. - Мне
фигура нужна, понимаешь, отец,  один  человек  от  жизни  совсем  устал,
помочь ему необходимо.
   - Глянь на  меня,  -  после  паузы  ответил  Митрий;  заглянул  в  ее
прозрачные глаза, понял, что не себя решить хочет. - Из Москвы  подашься
в нелегалы? - хотел отговорить либо отказать - решил: чему быть, того не
миновать, да и раз задумала, сделает. А пистолет  ей  любой  мальчишечка
деловой с радостью отдаст.
   По короткому свистку Митрия явился подросток - оборванный и давненько
не  мытый,  с  манерами  Дугласа  Фербенкса.  Даше  он   сдержанно,   но
почтительно  кивнул,  на  Митрия  взглянул  вопросительно  и  застыл   в
небрежной позе.
   - Граф, притарань  мне  игрушку,  что  давешний  фраер  тут  обронил.
Проверь сам, на ходу ли она. Парень поклонился, но Даша остановила его:
   - Загони сюда мотор. Граф. - Она улыбнулась. - Приодеться можешь?
   - Как прикажете. Паненка, - Митрий заурчал неодобрительно,  и  парень
поправился:
   - В каком платье желает меня видеть мадам?
   - Чисто и без фраерства, - Даша вновь улыбнулась.
   Митрий покачал головой, вздохнул и сказал:
   - Мальчонку надо властям  отдать,  пока  не  поздно.  Я  его  грамоте
обучил, истории государства нашего Российского, он по-латыни может.  Так
к чему все? Дорога-то отсюда - туда, а мальчишка жить  должен,  ведь  не
для тюрьмы же человек рожден.
   Потом молчали, Митрий вроде бы дремал, Даша, все такая  же  прямая  и
застывшая, смотрела перед собой, не мигала даже.
   Во двор вкатился черный лакированный  "ситроен",  ловко  развернулся,
чихнул  и  застыл.  Вышел  шофер.  Графа  было  невозможно  узнать.   Он
повзрослел, казалось, вырос и раздался в плечах. Кожаная  куртка,  шлем,
очки, поднятые на лоб, на ногах - гольфы и добротные английские ботинки.
Он подошел к Митрию, который  к  маскараду  отнесся  с  доброжелательной
насмешкой, снял перчатки с раструбами и протянул пистолет.  На  огромной
ладони  Митрия  оружие  казалось  безобидной  игрушкой.  Корявые  пальцы
оказались ловкими,  выщелкнули  обойму,  разобрали  вороненый  браунинг.
Митрий заглянул в ствол, довольно крякнул,  собрал,  вернул  в  рукоятку
обойму, передернув  затвор,  дослал  патрон  в  патронник,  поставил  на
предохранитель.
   - Забава, но метров с десяти прошьет навылет, - он протянул  пистолет
Даше, которая открыла сумочку, вынула деньги и спросила:
   - Сколько, Дмитрий Степанович?
   - Сейчас по заднице получишь,  -  Митрий  рассердился  не  на  шутку,
поднялся.
   Даша не отступила, протянула на открытой ладони золотой.
   - Возьми на счастье, иначе не будет мне удачи.
   Митрий взял золотой, щелкнув,  подбросил,  поймал  и,  не  сказав  ни
слова, пошел со двора. Даша села в машину.  Граф  опустил  очки  и  стал
совсем взрослым. Через несколько минут они, пугая  еще  не  привыкших  к
машинам лошадей, катили по Садовому в сторону трех вокзалов,  у  Красных
ворот повернули  налево,  проехали  мимо  небольшой  триумфальной  арки.
Неожиданно Даша схватила Графа за плечо и,  словно  их  могли  услышать,
зашептала:
   - Стой, миленький, стой!
   - Где? - подруливая к тротуару, тоже шепотом спросил молодой шофер.
   Даша вынула пистолет, щелкнула предохранителем, через стекло смотрела
на Хана, который стоял на противоположной стороне переулка и,  улыбаясь,
смотрел в небо. В руках у него была  сумка  с  поллитровкой  и  какой-то
снедью. Даша выскользнула из машины, обогнула ее. Хан пропал. Граф  тоже
выскочил на мостовую, прикрыл собой Дашу, которая  стояла  с  обнаженным
пистолетом в руке.
   - Паненка, убери пушку, я этого  мальчика  срисовал.  Скажи  слово  -
руками удавлю.
   - Ты - его? - Даша спрятала пистолет, горько улыбнулась. - Ты,  когда
его, мальчик, увидишь, на другую сторону переходи. Не обижайся. Граф, но
он тебя плевком перешибет. Да и мой он.  Хочу  взглянуть,  как  подыхать
будет.
   Даша  вышла  из  машины  за  три  квартала  от  дома,  обогнула  его,
приглядываясь, как из него уходить удобнее. План у нее сложился простой.
Хана застрелить сразу, как войдет: первую пулю - в  живот,  вторую  -  в
лоб. На сходку она пойдет, пусть Костя берет и ее, - всех: с этой жизнью
пора кончать. Думала Даша о предстоящем спокойно и равнодушно, будто  не
о себе.
   Калитка висела, где ей и положено, открылась без скрипа, на  крылечке
лежала мокрая тряпка, и Даша машинально вытерла ноги, перешагнула порог,
из горницы пахнуло свежестью и уютом. Пол вымыт до блеска,  на  столе  -
скатерка,  тарелки,  рюмки,  бутылка  "Смирновской",  закуска  разложена
аккуратно, даже кокетливо. Даша