азмаху ударился лицом и шеей о край ветрового
стекла. Руки Тиндалла болтались безжизненно, как плети.
  - Штурман!
  Но Капковый мальчик уже подскочил к адмиралу. Просунув руку ему под мышку,
он приподнял Тиндалла, чтобы снять его с ветрового стекла.
  - Что случилось, сэр? Что с вами?
  Тиндалл чуть шевельнулся, продолжая прижиматься щекой к краю ветрового
стекла.
  - Холодно, холодно, - монотонно повторял он дребезжащим старческим голосом.
  - Что? Что вы сказали, сэр? - умоляюще спрашивал его штурман.
  - Холодно. Мне холодно. Мне ужасно холодно! О, мои ноги! - Стариковский
голос утих, и Тиндалл соскользнул в угол мостика. Снег падал на его серое
лицо, обращенное к небу.
  Карпентера озарила догадка, перешедшая в уверенность. В испуге он
опустился на колени рядом с адмиралом. Вэллери услышал приглушенное
восклицание, увидел, как штурман выпрямился и повернулся к нему с белым от
ужаса лицом.
  - На нем... на нем нет ничего, сэр, - произнес он, запинаясь. - Он бос!
Ноги у него обморожены!
  - Бос? - недоверчиво переспросил Вэллери. - Неужели? Не может быть!
  - Он в одной лишь пижаме, сэр!
  Вэллери наклонился к адмиралу, стаскивая с рук перчатки. Коснувшись
пальцами холодной, как лед, кожи, он ощутил внезапную тошноту. В самом
деле, адмирал был бос! И в одной лишь пижаме! Бос! Так вот почему не
слышно было его шагов! Он машинально вспомнил, что термометр показывал
тридцать пять градусов мороза (*10). А Тиндалл - с голыми ногами, к
которым прилипла слякоть и снег, - по меньшей мере пять минут сидел на
морозе!.. Вэллери почувствовал, как огромные руки подхватили его под
мышки, и в следующее мгновение он уже стоял на ногах. Петерсен. Конечно,
это Петерсен! Кто же еще? А позади него маячил Николлс.
  - Предоставьте его мне, сэр. Петерсен, отнесите адмирала вниз.
  Бодрый, уверенный голос Николлса, голос человека, очутившегося в своей
стихии, успокоил Вэллери, помог вернуться к действительности, к ее
насущным проблемам, как не помогло бы ничто другое. До его сознания дошел
четкий, размеренный голос Кэррин-гтона, который сообщал курс и скорость,
отдавал распоряжения. "Вайтуру" он увидел по левой скуле. Медленно, но
верно танкер перемещался в сторону кормы крейсера. Даже на таком
расстоянии ощущалась адская жара. Каково же тем, кто стоит на мостике
судна, помилуй их, Боже!
  - На курсе, первый офицер! - произнес он. - Стрелять самостоятельно.
  - На курсе, стрелять самостоятельно, - эхом отозвался Кэррингтон, словно
находясь на учебных стрельбах на полигоне в Соленте.
  - Есть стрелять самостоятельно, - отозвался Тэрнер. Повесив трубку, он
обернулся к Ральстону. - Действуйте, - проговорил он тихо.
  Ответа не последовало. Сгорбившаяся фигура, точно изваяние застывшая на
сиденье наводчика, не подавала никаких признаков жизни.
  - Тридцать секунд до залпа, - резко произнес Тэрнер. - Все готово?
  - Так точно. - Фигура шевельнулась. - Все готово, сэр. - Резко
повернувшись, Ральстон воскликнул в порыве отчаяния: - Бога ради, сэр!
Неужели нельзя найти никого другого?!
  - Двадцать секунд до залпа! - прошипел Тэрнер. - Хочешь, чтобы на твоей
совести была гибель тысячи человек, трусливая твоя душа? Попробуй только
промахнуться!..
  Ральстон медленно отвернулся. На какое-то мгновение лицо его осветилось
адским заревом горящего танкера, и Тэрнер с ужасом увидел, что лицо юноши
залито слезами. Потом заметил, что он шевелит губами.
  - Не беспокойтесь, сэр. Я не промахнусь. - Голос его прозвучал
безжизненно, с непонятной горечью.
  Охваченный скорее недоумением, чем гневом, Тэрнер увидел, как торпедист
вытер глаза рукавом, как правая рука его схватила спусковую рукоятку
первой трубы. Тэрнеру отчего-то пришла вдруг на память знаменитая строка
из Чосера: "Копье вонзилось в плоть и, задрожав, застыло..." В движении
руки Ральстона была та же щемящая душу решимость, та же роковая
бесповоротность,
Внезапно - настолько внезапно, что Тэрнер невольно вздрогнул, - рука
торпедиста конвульсивно отдернулась назад. Послышался щелчок курка
машинного крана, глухой рев в пусковой камере, шипенье сжатого воздуха, и
торпеда вылетела вон. На какую-то долю секунды ее зловещее гладкое тело
сверкнуло в свете зарева и тяжело плюхнулось в воду. Не успела вылететь
эта торпеда, как аппарат снова вздрогнул, и вслед за первой помчалась
вторая смертоносная сигара.
  Пять, десять секунд Тэрнер точно зачарованный смотрел широко раскрытыми
глазами на две струи пузырьков, которые мчались стрелой и исчезали вдали.
"В зарядном отделении каждой из этих зловещих сигар - полторы тысячи
фунтов аматола... - мелькнуло в голове у Тэрнера. - Спаси, Господи,
несчастных, оставшихся на "Вайтуре"!
  В динамике, установленном на шкафуте, щелкнуло.
  - Внимание! Внимание! Всем немедленно в укрытие. Всем немедленно в укрытие.
  Очнувшись, Тэрнер оторвал взгляд от поверхности моря. Он поднял глаза и
увидел, что Ральстон все еще сидит, сгорбившись на своем сиденье.
  - Слезай оттуда, болван! - закричал он. - Хочешь, чтоб при взрыве танкера
тебя изрешетило? Слышишь?
  Молчание. Ни слова, ни движения, один лишь рев пламени.
  - Ральстон!
  - Со мной все в порядке, сэр. - Голос Ральстона прозвучал глухо; он даже
головы не повернул.
  Тэрнер с руганью вскочил на торпедный аппарат и, стащив Ральстона с
сиденья, поволок его в укрытие. Ральстон не сопротивлялся: казалось, он
был охвачен глубокой апатией, совершеннейшим безразличием, когда человеку
все становится трын-трава.
  Обе торпеды попали в цель. Конец был скор и удивительно неэффектен...
Люди, находившиеся в укрытиях, напряженно прислушивались, ожидая взрыва.
Но взрыва не последовало.
  Устав бороться, "Вайтура" переломилась пополам и медленно, устало
накренившись, исчезла в пучине.
  Спустя три минуты, открыв дверь командирской рубки, Тэрнер втолкнул
Ральстона.
  - Вот он, сэр, - произнес он мрачно. - Не угодно ли взглянуть на этого
ослушника?
  - Именно это я и хочу сделать! - Вэллери, положив вахтенный журнал,
холодно оглядел торпедиста с головы до ног.
  - Отлично сработано, Ральстон, но это не оправдывает вашего поведения.
Прошу извинить, старпом, - произнес он. Повернувшись к Карпентеру, Вэллери
взял у него текст шифровки. - По-моему, текст составлен удачно. Придется
по душе светлейшим лордам адмиралтейства, - прибавил он с горечью. - Суда,
которые не удалось пустить ко дну немцам, мы топим сами... Не забудьте
связаться утром с "Гаттерасом" и запросить фамилию капитана "Вайтуры".
  - Он мертв... Можете теперь не беспокоиться... - произнес с мукой Ральстон
и тут же отшатнулся: Тэрнер ударил его ладонью по лицу. Тяжело дыша,
старший офицер смотрел на него потемневшими от гнева глазами.
  - Ах ты, наглец! - проговорил он едва слышно. - Все-таки вывел меня из
терпения.
  Ральстон медленно поднял руку, потер вспухшую от удара щеку.
  - Вы меня неверно поняли, сэр! - В голосе его не было и следа обиды. Юноша
говорил так тихо, что офицерам пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его
слова. - Вы хотите узнать фамилию капитана "Вайтуры"? Я могу сказать:
Ральстон. Майкл Ральстон. Это был мой отец.


                                  Глава 12


  СУББОТА

  Всему бывает конец, на смену ночи приходит рассвет. Даже если ночь
бесконечно долга, он все-таки наступает. Наступил рассвет и для конвоя
Эф-Ар-77. Серый, мрачный, столь же безнадежный, сколь долгой была ночь.
  Он застал конвой в трехстах пятидесяти милях севернее Полярного круга.
Двигаясь точно на ост, по семьдесят второй параллели, конвой находился на
полпути между Ян-Майеном и мысом Нордкап. Долгота его, по приблизительным
расчетам Капкового мальчика, составляла восемь градусов сорок пять минут к
востоку от Гринвича, хотя твердой уверенности у штурмана не было. Из-за
густого снега и сплошной облачности пришлось полагаться на счисление:
когда в пост управления зенитным огнем угодил снаряд, автопрокладчик вышел
из строя. До порта назначения оставалось около шестисот морских миль.
Шестьсот миль, сорок часов хода, и конвой - вернее, то, что от него к тому
времени останется, - войдет в Кольский залив. А оттуда до Полярного и
Мурманска - рукой подать... Сорок часов хода.
  Рассвет застал конвой - теперь в нем насчитывалось четырнадцать судов и
кораблей - рассредоточенным по площади свыше трех квадратных миль. Суда
сильно качала усиливающаяся зыбь, шедшая от норд-норд-оста. Да, в конвое
осталось всего четырнадцать единиц, глубокой ночью исчезло еще одно судно.
Что послужило причиной его гибели? Мина, торпеда? Никто не знал и никогда
не узнает. Застопорив машины, "Сиррус" целый час обследовал место
трагедии, освещая поверхность моря затемненными десятидюймовыми
сигнальными прожекторами. Никого из членов экипажа не удалось обнаружить.
Орр, командир "Сирруса", и не рассчитывал на это: температура воздуха была
ниже двадцати градусов мороза по Цельсию.
  Рассвет наступил после бессонной ночи, после беспрерывных боевых тревог,
бесконечных акустических контактов, беспрестанной бомбежки невидимых и
неуязвимых подводных лодок. Бомбежки, которая не достигла никаких
результатов. Но лишь с точки зрения кораблей охранения. Зато для
противника то была двойная победа: измученным морякам пришлось всю ночь
оставаться на своих боевых постах, что притупило, возможно бесповоротно,
последние остатки прежней, отточенной, как лезвие бритвы, бдительности, от
которой как никогда зависела теперь судьба корабля. Но главная опасность
заключалась в ином: бомбосбрасыватели на кораблях эскорта были совершенно
пусты. Враг не на шутку взялся за дело, мертвой хваткой вцепившись в горло
конвоя!.. То, чего еще никогда не случалось, сейчас произошло: на кораблях
не осталось ни одной глубинной бомбы. Зубы у конвоя были вырваны,
обороняться стало нечем. С минуты на минуту "волчьи стаи" обнаружат, что
теперь можно нападать безнаказанно и когда заблагорассудится...
  С рассветом, как обычно, была объявлена утренняя боевая тревога, хотя и
без того люди находились на своих боевых постах пятнадцать часов кряду. То
были пятнадцать часов лютого холода и страданий, и за все это время у
личного состава "Улисса" во рту не было ничего, кроме ломтика корнбифа с
черствым сухарем, потому что выпечь свежий хлеб пекарям было недосуг, да
кружки какао. Эти утренние боевые тревоги сами по себе имели особое
значение в жизни корабля, продлевая ожидание атаки противника на два
бесконечных часа. А для человека, качающегося на ногах от неимоверной
усталости, буквально пальцами придерживающего слипающиеся веки, в то время
как мозг - источник мучительных страданий - принуждает его забыться хотя
бы на секунду, хотя бы только раз, для такого человека даже минута тянется
как вечность. Утренние боевые тревоги имели для экипажа особое значение
потому, что во время походов в Россию являлись испытанием на выносливость
каждого - испытанием, показывавшим, кто чего стоит на самом деле. Экипаж
же "Улисса" - корабля, заклейменного как мятежный, - люди, осужденные и
приговоренные к наказанию, физически сломленные и распятые духовно, люди,
которым никогда уж не стать прежними, - этот экипаж не хотел покрыть себя
позором. Конечно, не все испытывали такое чувство, потому что были
обыкновенными людьми, но многие поняли - или начинали понимать, - что
рубеж, за который они перешагнули, это не обязательно край пропасти, что
это, скорее, долина, начало долгого подъема по противоположному склону
холма. Человек же, однажды начав восхождение, никогда не оглядывается
назад.
  Ни пропасти, ни долины для некоторых не существовало. К их числу
принадлежал, к примеру, Кэррингтон. Проведя на мостике целых восемнадцать
часов, он по-прежнему оставался самим собой - несгибаемым, бодрым,
отличавшимся какой-то непринужденной, никогда не подводившей его
наблюдательностью, человеком невероятной выносливости, который никогда не
сдает, ибо даже мысль о том, что он может сдать, казалась нелепой. Таким
уж он уродился. Под стать ему были люди вроде старшего боцмана Хартли,
старшего котельного машиниста Гендри, старшего сержанта Ивенса и сержанта
Мак-Интоша. Эти люди - до странности похожие друг на друга, рослые, смелые
и добродушные - впитали в себя лучшие флотские традиции. Молчаливые,
никогда не кичащиеся своей властью, они отдавали себе отчет в том, сколь
важна их роль. Они понимали - и с этим первым бы согласился любой флотский
офицер, - что именно они, старшины, а не офицерский состав, представляют
собой опору британского королевского флота. Это крайне развитое в них
чувство ответственности и придавало им стойкость гранита. Были, конечно, и
такие люди - всего лишь горстка - люди наподобие Тэрнера, Капкового
мальчика и Додсона, - которые с рассветом как бы выросли над собой.
Опасность, трудности радовали их, ведь лишь в подобных обстоятельствах они
могли проявить себя целиком, ибо опасность была их стихией, тем, ради чего
они родились на свет. Были, наконец, и такие люди, как Вэллери, который,
свалившись пополуночи с ног, до сих пор спал в командирской рубке; как
старый врач Брукс. Их якорем спасения была мудрость, ясное понимание того,
сколь относительное значение имеют как их собственные личности, так и
судьба конвоя. Этим якорем была их логическая оценка обстановки,
сочетавшаяся в этих людях с сочувствием к человеческим слабостям и
страданиям.
  На другой чаше весов находился иной сорт людей - их было несколько
десятков, не более. Людей, опустившихся до предела. Они пали жертвой
себялюбия, жалости к самим себе, страха. Так случилось с Карслейком. Пали
оттого, что с них сорван был их покров, мишура власти. Так случилось с
Гастингсом. Оттого, что не выдержали легшего на их плечи бремени, а
станового якоря, который смог бы спасти их, у них не было. Так случилось
со старшим санитаром Джонсоном и десятком других людей.
  Между этими двумя полюсами оказались люди иного сорта, составлявшие
большинство. Достигнув, казалось бы, предела терпения, они обнаружили, что
человеческая выносливость безгранична, и в этом открытии нашли для себя
целительный источник. Оказывается, подняться на противоположный склон
ложбины можно, правда с посохом. Для Николлса, измученного настолько, что
не хватало слов описать его состояние, уставшего от долгой и утомительной
работы в операционной, этим посохом были гордость и стыд. Для старшего
матроса Дойла, который, съежившись в три погибели, прятался от ледяного
ветра за передней трубой и видел страдания дрожавших от холода молоденьких
комендоров из расчета под его началом, таким посохом была жалость. Но,
если бы ему об этом сказали, он, бранясь на чем свет стоит, стал бы
отрицать подобное утверждение. Для юного Спайсера - буфетчика Тиндалла -
этим посохом тоже была жалость, жалость к человеку, умирающему в своей
адмиральской каюте. Хотя Тиндаллу пришлось ампутировать обе ноги ниже
коленей, он мог бы жить. Но у него не осталось желания бороться, цепляться
за жизнь; Брукс понимал, что смерть старый Джайлс примет как избавление. А
для многих десятков, если не сотен таких, как больной чахоткой
Мак-Куэйтер, закоченевший в промокшей одежде (правда, теперь ему не надо
было больше топтаться на ослабших ногах вокруг элеватора, из-за сильной
качки вода не замерзала); как великан Петерсен, щедро тративший свои силы,
помогая товарищам; как юный Крайслер, чьи зоркие глаза стали и вовсе
незаменимыми, потому что радарная установка выведена из строя и юноша
непрерывно наблюдал за горизонтом, - для таких людей посохом этим был
Вэллери и глубокое уважение к нему, и безграничная любовь, и еще -
уверенность, что они не должны подвести командира.
  Вот каковы были прочные канаты, надежные якорь-цепи, воедино соединявшие
экипаж крейсера в то хмурое, серое утро, - гордость, жалость, стыд,
любовь, печаль и природный инстинкт самосохранения, хотя последний фактор
вряд ли нынче много значил. Что же до пресловутой ненависти к врагу, любви
к своим близким и отечеству - понятиям, которые внушают миру
сентиментальные обыватели, борзописцы и краснобаи, занятые шовинистической
болтовней, - ни одно из этих чувств не вдохновляло моряков "Улисса". Никто
и словом не обмолвился об этом.
  Ненависти к врагу в них не было. Чтобы кого-то ненавидеть, надо его знать
в лицо, а они его не знали. Моряки просто проклинали своих врагов, уважали
их, боялись и уничтожали, когда выпадал случай, иначе те уничтожили бы их
самих. Люди вовсе не думали, что сражаются за короля и отечество; они
понимали: война неизбежна, но им претило, когда необходимость эту
прикрывали трескучей лжепатриотической фразой. Они лишь выполняли то, что
им приказывают, иначе их бы поставили к стенке. Любовь к близким? В этом
заключен известный смысл, но не более. Защищать свою семью - естественное
чувство, но оно представляет собой уравнение, истинность которого прямо
пропорциональна расстоянию. Довольно сложно вообразить себе, чтобы
зенитчик, скрючившийся в обледенелом гнезде "эрликона" где-нибудь
неподалеку от острова Медвежий, воображал, что защищает утопающий в розах
заветный коттедж в Котсуолде.
  ...Что же до остального, то искусственно раздуваемая ненависть к другим
нациям и расхожий миф о короле и отечестве не стоят и ломаного гроша.
Когда человек стоит у последней черты, когда на исходе надежда и выдержка,
лишь великие и простые чувства - любовь, печаль, сострадание, отчаяние -
помогут ему найти в себе силы, чтобы перешагнуть этот рубеж.
  Наступил полдень, а караван, сомкнув строй, по-прежнему мчался вперед
сквозь плотную снежную пелену. Тревог не объявляли с самого утра. Теперь
до порта назначения оставалось тридцать шесть часов, всего лишь тридцать
шесть часов ходу. Только бы продержалась такая же погода!.. Крепкий ветер,
густой снегопад помешали бы немецким самолетам подняться в воздух, а почти
нулевая видимость и крутая волна не позволили бы всплыть на перископную
глубину ни одной подводной лодке... Чем черт не шутит... Ведь осталось
каких-то тридцать шесть часов!
  Адмирал Джон Тиндалл скончался почти сразу после полудня. Брукс, сидевший
возле него все утро, записал в документе, что причиной смерти является
"послеоперационный шок и переохлаждение". На самом же деле Джайлс умер
потому, что не хотел больше жить. Он лишился доброго имени, утратил веру в
свои силы, в себя. Его терзали угрызения совести; по его вине погибли
сотни людей. А поскольку он лишился ног, то навсегда утратил возможность
продолжать привычный для себя и единственный образ жизни, который он знал
и любил, которому посвятил сорок пять лет, к которому был привержен.
Джайлс встретил смерть охотно и радостно. В полдень он пришел в сознание и
посмотрел на Брукса и Вэллери с улыбкой здорового, а не душевнобольного
человека. У Брукса сжалось сердце при виде этой невеселой улыбки. А как
заразительно смеялся Джайлс в былые времена!.. Потом адмирал закрыл глаза
и пробормотал что-то невнятное насчет семьи, хотя Брукс знал: никакой
семьи у него не было. Снова открыв глаза, адмирал посмотрел на Вэллери
так, словно видел его впервые. Отыскав взглядом Спайсера, он проговорил:
"Подай стул командиру, мой мальчик". И умер.
  Хоронили его в два часа пополудни, в самую пургу. Порыв ветра, смешанного
с тучами снега, заглушали голос командира, читавшего заупокойную молитву.
Британский флаг еще полоскался над наклоненной вниз доской, моряки даже не
успели заметить, как тело адмирала исчезло в пучине. Сиротливо, словно из
какой-то неведомой и печальной страны, прозвучал горн. Потом моряки (их
было, самое малое, человек двести), молча отвернувшись, побрели в свои
стылые кубрики.
  Не прошло и получаса, как метель стихла, словно ее и не бывало. Ветер тоже
ослаб, и, хотя небо было по-прежнему темным, а снег все валил и валил,
хотя зыбь была настолько еще сильна, что крен судов водоизмещением в
пятнадцать тысяч тонн при качке достигал пятнадцати градусов, было ясно,
что шторм идет на убыль. На мостике, в орудийных башнях, в кубриках люди
молча прятали глаза друг от друга.
  Около пятнадц