мысль  отогнал,  как несвоевременную. Он успокоил
себя тем, что человек, получивший  пакет, не будет  его  потрошить  в людном
месте. "Нет,  конечно, он  обязательно  уединится, хотя  бы для того,  чтобы
пересчитать деньги, - подумал Рощинский, - и тут - пых и - готово!"
     Посылку   он  спрятал  в  кладовке,  положил  в  давно  нетопленый  зев
коптильни. Затем он отрыл свой клад и, отряхнув от земли, отнес в дом.
     Драгоценности разложил на столе и  стал их сортировать в соответствии с
их  достоинством. Он  взял  в  руки  браслет с  крупными  сапфирами  и долго
рассматривал  его на  просвет. И словно  в  его  лучах ему  привиделся Гриша
Либерсон, которого  застрелили  в  собственном  туалете. Золотая  цепь  96-й
пробы,  старинная работа из  червонного золота. Тот, у кого  он  ее купил  в
далеком 1969 году, пропал без вести.  Поехал в Крым и  оттуда не вернулся. А
вот и платиновый портсигар с почти незаметной бриллиантовой кнопкой, который
он "взял по случаю" в антиквариате. Рощинский отчетливо ощутил, как  от него
исходят  щекочущие руки и лицо флюиды. Вот из-за  этого портсигара к  нему и
заявились люди  Суслопарова.  И  как молния,  сверкнула  в  сознании простая
мысль: не  было  случая,  чтобы  свидание  с  кладом  закончилось  для  него
благодатью.  Каждый   раз  оно   терзало   его  дух   и  тело   необъяснимым
энергетическим шквалом. И стало ему все противно и опасливо враждебно.
     Он грубо смел со стола в кучу добро и небрежно замотал  в лоскут замши.
Засунул в целлофановый пакет и, наклонившись, швырнул его под кровать.
     Владимир Ефимович ничего больше не боялся. И  эту фундаментальную мысль
он окончательно осознал,  когда, ложась спать,  не  взял  с собой в  кровать
своего верного друга - "франкот".
     Он улегся на подушку легкой  головой и тут  же провалился  в живописные
сны, в  которых преобладали зеленые, синие и  желтые тона. Это были деревья,
бесконечные песчаные пляжи и изумрудные акватории, с белыми парусами...
     ...  Проснулся  рано.  Долго   лежал,   сверяя  вчерашние   ощущения  с
настоящими. Думал  - не сделал  ли  какой-нибудь непродуманный  шаг? Но нет,
душа его  покоилась в  штиле умиротворения.  Он чувствовал себя  как никогда
свободным и это чувство буквально распирало его грудную клетку.
     Оделся, согрел чайник, с удовольствием попил с бутербродами из ливерной
колбасы кофе,  и отправился  звонить Авдеевой. Разговор  был короткий: "Аня,
бери  такси и  приезжай  ко мне..."  Она попыталась  выяснить причину  такой
просьбы,  но  он  не  стал  распространяться.  Сказал  только:  "Приедешь  -
расскажу."
     Он накрошил  в кастрюлю  черного хлеба, добавил остатки гречневой каши,
кинул несколько кусков  ливерной  колбасы и, все  перемешав,  пошел  кормить
собаку. Пес лежал на старой, с  выскочившими пружинами, кушетке,  и, склонив
на бок  голову, водил  по  обивке тяжелым хвостом.  "Ну  что,  Фордик, живот
подвело?  -  ласково обратился к собаке хозяин и прежде чем поднести к морде
еду, потрепал его по мощному, немного опавшему  от скудной еды  боку. - Будь
уверен, они от нас ни хрена не получат. Ни пылинки. А если что - отобьемся!"
     Собака с прихлебом начала жадно поглощать еду. Рощинский присел рядом с
Фордом  и  уставился  на старый  примус. Потом  стал изучать  потемневший от
времени кирпичный дымоход, оплетенный в отдельных местах толстой паутиной. В
ее  тенетах, словно  в  гамаке,  покачивались трупики  мух  и  еще  каких-то
букашек,  пойманных,  видимо,  в  давние  времена  и  обреченных  на мертвое
заточение. Судя по всему, и сам ткач  давно ушел в иной мир, а все его племя
удалилось в темные углы, где еще можно подкараулить зазевавшуюся жертву.
     Владимир Ефимович вернулся на кухню и достал из банки, в которой хранил
перец, замшевый мешочек  с бриллиантами.  Он подержал его на  ладони, словно
взвешивая караты, после чего небрежно бросил в боковой карман пиджака.
     Авдеева приехала  быстро.  И как только женщина  переступила  порог, он
прижал ее к себе и ткнулся носом в плечо.
     - Сейчас все решим, -  сказал он  и Авдеева услышала в его голосе нотки
многозначительности.
     - Такси ждет, - робко напомнила женщина.
     -  Ничего  страшного...Понимаешь,  мне надо с тобой обсудить одну очень
серьезную проблему, но сначала хочу спросить...Могу ли одну вещь перевезти к
тебе?
     От волнения на висках у него запульсировала взбухшая вена.
     - Почему же, я думаю, можешь...
     Он снял с крючка брезентовую сумку и отправился с ней в комнату грузить
золото. Однако не сразу удалось запрятать его в сумку  - пакет, словно живой
карп, выскальзывал из рук и падал на пол.
     Ноша  была  тяжелая,  и  Авдеева, когда  они вышли из дома,  попыталась
перехватить у сумки вторую ручку, но Рощинский переложил кладь в другую руку
и  довольно шустро засеменил в сторону такси.  И вскоре частное "ауди" везло
их по городу, который уже покидало лето.
     Дом  Авдеевой ничем  не отличался  от других  деревянных строений  -  с
мезонином, дважды  обитый  вагонкой. Он состоял из  двух  небольших  комнат,
кухни, веранды, которую Авдеева каждое  лето сдавала дачникам. Осенью, когда
наступал  мертвый  сезон,  печать  запустения ложилась на строение  и  тогда
некрашеные стены домика представляли собой довольно унылую картину.
     Татьяна  была  на работе  и  это  устраивало  Рощинского.  Пока Авдеева
кипятила чайник, ее гость без интереса рассматривал жилье.  Он не был  здесь
со дня рождения Татьяны, а ему казалось - целую вечность. Словно впервые, он
увидел недорогую светлую секцию для книг, трехстворчатый шкаф, судя по цвету
из   другого   гарнитура,   трехрожковую  старомодную  люстру  и   кафельную
покосившуюся печку. "Коломбину", как ее называла Авдеева.
     - Аня!  - Рощинский из кухни  окликнул женщину. - Куда положить это мое
барахло? - он  поставил  сумку на  плиту, которой давно  не  пользовались  и
застланную  цветной клеенкой  и,  наверное,  никому  не пришло бы  в  голову
ассоциировать эту невзрачную сумку с сокровищами Алладина.
     - А что у тебя там? - спросила Авдеева.
     - Все  мои сбережения. Не хочу их держать дома,  ко мне  иногда заходит
всякая шушера...
     Он не собирался до конца посвящать Авдееву в свои  дела, но та и так не
настаивала.
     - А сырости твои сбережения не боятся?
     - Они вообще ничего не боятся кроме людей...
     - Тогда мы их определим в леднике.
     Когда-то  ее  отец разводил  кроликов. Сразу  после  войны, в  голодное
время. Земляной пол и до сих пор зиял бесчисленными глубокими норами.
     Однако они не сразу отправились в ледник: сначала сели пить чай и в эти
минуты Рощинский испытывал чувство настоящего покоя.
     - А ты, Владимир  Ефимович, не боишься доверять мне свои сбережения?  -
вдруг спросила Авдеева.
     Рощинский мизинцем почесал щеку.
     - Еще месяц назад я даже подумать боялся, чтобы все это куда-то тащить.
Но кое-что круто изменилось и ты об этом знаешь.
     - Но мне страшно  держать  у себя такое количество  денег, -  в  голосе
Авдеевой было  столько  непосредственности  и затаенного  беспокойства,  что
Рощинский, поддавшись мимолетному чувству, признался:
     - Это, Аннушка, не деньги, это металл. Правда, желтого цвета.
     - Неужели золото?
     - И не только.
     Он  уловил  момент,  как рука  женщины,  державшая чашку с чаем,  тонко
завибрировала.
     - И  ты не боишься все это у меня  оставлять? Доверяешь  все это мне? -
повторила она.
     - Не я тебе доверяю, а ты мне. Но с этой минуты забудь об этом.
     Авдеева перестала пить чай. Ее охватил нервный озноб.
     -  И сколько  времени все это будет у меня  находится? - тихо  спросила
она.
     - До тех  пор пока я не подыщу что-нибудь подходящее на Украине. Нам  с
тобой, Аннушка, уже давным-давно пора доживать свой  век в тепле. Свой садик
с грушами, виноградом и с видом на море...- Рощинский  с шумом отхлебнул чай
и  сквозь его  парок нерадостно улыбнулся. Он смотрел  на Авдееву, и  в  его
успокаивающуюся душу вновь стало заползать ощущение собственной никчемности.
     - Ну если так, пойдем, покажу место,  - Авдеева поднялась и направилась
на выход.
     Рощинский  пошел следом за  ней,  через  уютный загороженный дворик, по
всей территории которого росли раскидистые кусты черной смородины. Под окном
полыхало  пламя  кумачовых георгин. Впереди, толевой крышей,  темнел ледник.
Вросший в землю, он скорее напоминал блиндаж или дзот - надежный, с толстыми
кирпичными  стенами. В  леднике было  сумрачно, и,  спускаясь по  деревянным
ступеням, Рощинский отступился и едва не подвернул ногу.
     Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, как Авдеева подняла с пола
большой  лист фанеры и указала в угол рукой:  "Где-то там под соломой должна
быть главная нора. Она глубже остальных..."
     Рощинский  взял стоящие  у двери грабли  и рукояткой стал искать  нору.
Вскоре древко ушло в землю по самые зубья, и в этом месте он стал разгребать
солому.
     - Ну и катакомбы нарыли зайцы, - тяжело отдуваясь, поговорил Рощинский.
-  Аня,  принеси,  пожалуйста,  немного  ветоши  и  какой-нибудь  проволоки.
Желательно не очень тонкой.
     Авдеева  вышла  из  ледника  и вскоре  вернулась  со старым  солдатским
одеялом и  мотком  медной  проволоки.  Затаив  дыхание,  как умела, помогала
прятать золото.
     Рощинский  сделал  из  своих  драгоценностей нечто похожее  на  длинную
колбасу, обмотал ее шпагатом и, прикрепив к проволоке, опустил в нору. Конец
проволоки закрепил за ржавый большой гвоздь, торчащий из стены.
     -  Ну, кажется, кранты,  - Рощинский взял  Авдееву за  руку и повел  на
выход.
     - Минуточку, - женщина взяла прислоненный к стене лист фанеры и бросила
его  на место захоронения. Граблями набросала на него остатки сена, угольных
и торфяных крошек, оставшихся здесь от прошлых времен.
     - У меня теперь на душе будет неспокойно, - проговорила  Авдеева. - Все
время будет казаться, что сюда кто-то лезет.
     -  Только ты  сама об этом не думай,  - предупредил Толстяк.  -  Будешь
думать,  передашь  мысли  другим.  Если  со  мной...да  мало  ли  что  может
случиться, сразу им не пользуйся. Потерпи, как минимум, год-полтора и только
потом,  да и то по крупицам,  и в другом городе пытайся сбывать. Если кто-то
заинтересуется, откуда  взяла, скажешь -  нашла и ни за что не  признавайся,
даже если тебе под ногти будут всаживать иголки...
     - Прошу тебя, Володя, не надо предрекать... Я и так всего боюсь.
     -  Это жизнь и  все  мы ходим  под Богом.  Имей дело с  такими,  как я,
старыми евреями. Правда,  они тебя могут немного надуть, но зато не сдадут в
милицию и не убьют.
     Пока они  находились  в леднике, на  улице начался дождь. Он шлепал  по
широким  темно-зеленым  листьям смородины,  и этот звук больно  отдавался  в
груди Рощинского.
     Он  остановился  посреди дворика и, подняв  к серому  небу одутловатое,
поросшее  трехдневной  щетиной,  лицо, мысленно стал прощаться  с  тем,  что
повисло  на медной проволоке в  кроличьей норе.  По его щекам катились капли
влаги, которые, между прочим, мало чем отличались от дождевых.
     Авдееву  продолжал  одолевать  нервный  озноб.  В  ней  росло  какое-то
непонятное  для  нее  чувство  -  не  то  постижение великой  тайны,  не  то
обреченность всю жизнь  нести эту тайну в себе. И,  возможно,  уйти  с ней в
могилу.
     Рощинский,  перестав взирать  в небеса,  вытер  рукавом лицо  и  устало
поплелся вслед за Авдеевой. Но когда женщина скрылась в доме, он остановился
возле георгинов, которые были почти с него ростом и  дотронулся до одного из
них.  Жадно  затянулся усладой приближающейся  осени,  и  она напомнила  ему
что-то непостижимо далекое и столь же непостижимо горькое...
     Все остальное было вторичным и даже осознание того, что его руки больше
никогда  не  дотронутся до того, что осталось  в  леднике. Однако в какой-то
момент все разительно в нем изменилось: он  остолбенел и был  близок к тому,
чтобы вернуться и  достать из  норы золото. Но ему помешала Авдеева, которая
появилась  на  пороге  и, бодрясь, громко  позвала: "Владимир  Ефимович, иди
сюда, намокнешь..."
     Ответил он не сразу,  ему нужно было привести в порядок свои  мятущиеся
мысли.
     - Пожалуй, пойду домой, - сказал он устало.
     - А щи? Я их уже разогрела...
     "Сдались мне твои щи, - раздраженно подумал Рощинский, - я сейчас пойду
домой, возьму обрез, упрусь  стволом в  живот, и  пошло  оно  все  к  чертям
собачьим..."
     Но слова его были другие:
     - Не провожай меня, я сам как-нибудь доберусь. Вечерком позвоню...
     Авдеева мягко взяла  его  под  руку  и  проводила до калитки.  И  долго
смотрела ему вслед. А он шел, переваливаясь с ноги на ногу, вытянув обе руки
вдоль туловища.  Ей стало нестерпимо  жалко  этого  одинокого человека и она
тихонько заплакала.
     Дождь уже  шел  во  всю,  а Рощинский, засунув руки  в  карманы  своего
необъятного плаща, и надвинув черную  шляпу на глаза, шагал не обходя  лужи,
не видя белого света. Очевидно, его вел домой какой-то внутренний автопилот,
не позволявший ему сбиться с пути.
     Придя домой, лег  на диван.  Он понимал:  то, что  предстоит  ему скоро
исполнить,  потребует  немало сил  и здоровья.  Однако  заснуть  не удалось,
слишком сильный был напор ощущений, связанных с предстоящим делом.
     Он поднялся  с дивана  и начал готовиться. В ту же брезентовую сумку, с
которой  ходил к Авдеевой, он положил коробку с гранатой. Мысленно  он давал
себе задание  - не нервничать, вести себя естественно и ни в  коем случае не
размахивать и ни за что не задевать сумкой.
     На всякий случай он попрощался с Фордом - потрепал  его по холке, отдал
последний кусок колбасы.
     Постоял у  окна,  погладил, по-прежнему висящий за шторой "франкот",  и
собрался уже  уходить, когда зазвонил телефон. Рощинский  пододвинул  к себе
магнитофон и включил его на запись. Это было "последнее предупреждение", как
заявил   звонивший   аноним...  Он  дважды   прослушал  голос  таинственного
вымогателя и  на какое-то мгновение ему показалось,  что этот  тембр он  уже
однажды слышал.
     На  вокзал  он отправился  пешком.  Старался  идти  подальше от  кромки
тротуара, чтобы не стать случайной жертвой автомобильного наезда.
     В камеру хранения  он попал  не  через главный  вход, а  через тоннель,
ведущий  на платформы  дальнего следования. Народу было  немного, а в  самой
камере хранения с ее бесчисленными рядами ячеек, маячили всего два человека.
Ячейка No 110 находилась посредине третьего ряда, куда он мог попасть, минуя
турникет, за  которым  сидел  старик-служитель.  Впрочем, без него Рощинский
никак  не мог обойтись - нужны были  жетоны,  чтобы воспользоваться  камерой
хранения. Он подошел к стойке и попросил  два жетона. Служитель, не удостоив
его даже мимолетным взглядом, дал требуемые жетоны и сдачу. И вновь принялся
за газету.
     Когда   до  нужной   ячейки   оставались   считанные  метры,  Рощинский
почувствовал  сильное сердцебиение.  Он  вытянул  вперед  руку  -  она  тоже
вибрировала, словно соединенная проводами высокого напряжения.
     Он опустил в щель жетон,  набрал названный вымогателем номер  и  дернул
ручку  на  себя. Однако дверца не открылась. Он ее  дергал  и проклинал всех
подонков,  которые  заставляют  его  жить  по  их  правилам.  Через  секунду
спохватился: не  набрал букву  "ж". И  когда наконец он открыл  ячейку,  его
взору  представился  белый  стандартный  лист  бумаги,  на котором печатными
буквами было написано: "Иди на выход, подойди к  торговке семечками (в сером
плаще и красных  туфлях) и передай ей  посылку. Советую делать  все быстро и
без подлянки".
     Рощинский чертыхнулся и  сплюнул прямо на пол. Ему такие игры  очень не
нравились.
     Он  вышел из зала  и сразу же, за трамвайными  путями, увидел женщину в
сером  плаще. Ей  было  не  более  тридцати, с несколько помятым, но все еще
красивым лицом. И как  показалось Рощинскому, скромным и никак не подходящим
для роли участницы банды.
     Он  подошел  к  лоточнице  и стал наблюдать,  как она  ловко  и  быстро
насыпает семечки в маленькие газетные кульки.  Когда  его очередь  дошла  до
нее, он вытащил из сумки пакет и протянул ей. Женщина  не удивилась и вообще
не выразила ни  малейшей эмоции: взяла пакет и  положила под стол, на пустые
ящики. Ему хотелось ей крикнуть, чтобы она не валяла дурака  и убрала оттуда
опасную поклажу...
     Владимир Ефимович, ощущая дискомфорт, отошел к  киоску и  купил бутылку
пива. Несколько  бомжей устроили настоящее толковище  у  перил,  ограждающих
канальчик. Они курили, плевали в воду, кидали туда пробки и окурки.
     Облокотившись  о  перила,  Рощинский  из-под  полей  шляпы наблюдал  за
продавщицей.  Однако свежий  ветер  с  канальчика заставил его  зайти в  зал
ожидания и занять позицию на лавке, примыкающей к игральным автоматам. Возле
них  было шумно - подростки с хлесткими  комментариями и подначками играли в
гонщиков.
     Два часа он неотрывно,  через витрину, взирал на продавщицу семечками в
надежде  увидеть того, кто явится за пакетом.  Время уже клонилось к вечеру,
когда к столику с семечками подошла высокая,  русоволосая  женщина с большим
целлофановым пакетом в руках. Пакет полоскался у ее стройных ног, облаченных
в черные лодочки на высоком каблуке. Ему показалось, что эту молодую женщину
он уже когда-то видел.
     Все произошло буднично и неопасно:  женщина  взяла у продавщицы пакет и
кинула его  в целлофановый  мешок.  У  Рощинского  екнуло сердце, когда  она
размашисто, пересекая трамвайные пути, задела мешком фонарный столб.
     Толстяк сорвался с места и, словно раненый пингвин, торопясь  и чуть не
падая, заспешил к  выходу.  Он хотел окликнуть,  остановить женщину, сказать
ей,  чтобы она  не  была  последней  дурой  и  не  брала неизвестные вещи  у
неизвестных людей. Однако он опоздал:  женщина уже пересекла стоянку такси и
через  несколько мгновений  ее стройная фигура скрылась  в одном  из частных
таксомоторов.
     Машина   выехала   на   трамвайные   пути   и   направилась  в  сторону
железнодорожного виадука. Рощинский стоял посреди улицы  и  всем своим видом
напоминал выброшенного на берег  кашалота. Он  не мог справиться с дыханием,
его сердце так колотилось, что даже  лацкан плаща заметно вибрировал  в такт
его сумасшедшему ритму...

Глава тринадцатая


     Ройтс шел по  еще непроснувшемуся до конца городу, глубоко засунув руки
в  карманы  кожаной куртки. "Нельзя допустить,  -  наставлял  его внутренний
голос, - чтобы этот барсук унес с собой весь куль с добром..."
     Он обошел вокруг  забора и возле кустов жасмина перелез через него. Дом
спал и только старый клен  по-утреннему тихо поскрипывал над  ним.  Капельки
росы на ставнях и стенах дома напоминали о конце лета.
     Ройтс, подойдя  к крыльцу, затаился.  Он  не  знал, что  в  кладовке  к
каждому  шороху прислушивается Форд. И когда он подошел к двери и взялся  за
ручку, собака притаенно зарычала. Ройтс чертыхнулся и, уже не таясь, с силой
дернул на  себя  дверь.  Форд зашелся низким  предостерегающим  лаем.  Через
несколько мгновений скрипнула в коридоре половица и сонный  голос Рощинского
цыкнул на собаку: "Фу, Фордик, молчать!"
     - Кому в такую рань не спится? - спросил он из-за двери.
     - Это я, Игорь...Есть дело, надо переговорить.
     -  Дверь распахнулась и перед Ройтсом предстал заспанный,  в заношенном
махровом  халате, хозяин дома.  Халат  не закрывал  колен и грудь,  поросшую
густыми седыми волосами. Черные на выкате глаза Рощинского  с ног  до головы
осмотрели раннего  гостя. И было в  этом взгляде  и  раздражение,  и  отсвет
подозрительности.
     - Что за дело  в такую  рань? - спросил Толстяк.  - Я всю ночь глаз  не
сомкнул, видно, циклон на подходе.
     - Погода  действительно  меняется,  -  поддакнул Ройтс,  -  причем  так
меняется, что того и г