него руку, заговорил, внимание Ройтса стало
мучительно прорываться сквозь невидимую паутину приятной апатии.
     - Алик, я хочу с тобой посоветоваться, - сказал хозяин дома и  постучал
костяшками пальцев о край стола. - Я вам за работу должен тысячу долларов...
Ну, по договоренности...Ты меня, надеюсь, понимаешь?
     - Все так. Хотя я рассчитывал на другую сумму.
     -  Дело  в  том,   что   у  меня  возникли  непредвиденные  проблемы  с
наличностью, -  охладил  ситуацию Рощинский.  -  Поэтому, Алик,  решай - или
какое-то  время  подождешь  пока  я  не  выправлю свои дела или...Или  давай
сойдемся на каком-нибудь эквиваленте.
     При  этих словах Пуглов  перестал жевать  и положил  на стол  вилку. Он
зырнул на Ройтса, словно  спрашивая: "Взять этого карася за жабры сейчас или
немного поводить?" И Ройтс тут же подсуетился:
     - Алик, не соглашайся! За опасную работу надо платить сразу и много.
     - И на  какой  эквивалент мы можем рассчитывать? - не беря во  внимание
реплику Игоря, спросил Пуглов.
     Рощинский  засунул в карман свои пальцы-сосиски и извлек оттуда большой
перстень. На первый взгляд ничего необычного  в нем не было, разве что кроме
искрящегося белого камня огранки кабошон.
     - Я вам должен тысячу, а этот обруч тянет как минимум на три...
     - Значит,  мы  тебе будем  еще должны?  - не  скрывая  иронии,  спросил
Пуглов.
     Рощинский,  уставившийся  в  оконный  квадрат,  долго  молчал.  Сопел и
молчал. Наконец оформился:
     - Как-нибудь разберемся...Просто для меня вы сделаете еще одну работу.
     - Надо  еще  кого-нибудь похоронить? - Ройтсу показалось, что он удачно
сострил.
     Однако Рощинскому такие дебаты были не по нутру.  Взглянув неприязненно
на Ройтса, он сказал:
     - Я, Алик, имею  дело только с  тобой и  потому лишнюю  публику попрошу
заткнуться.
     Пуглов решительно возразил:
     - Игорь здесь не лишний, он соучастник ночного погребения. В принципе я
не против такого  эквивалента, но чтобы  сбыть кольцо, надо иметь  надежного
покупателя.
     -  Если бы  такой у меня был,  я бы к  вашей помощи не прибегал. Просто
здесь я никого не знаю и не с моей физподготовкой бегать по городу в поисках
подходящего оценщика.
     -  Хорошо, допустим, мы это с Игорехой  провернем, хотя бесплатно такие
дела не делаются.
     - Я же  сказал: разберемся. За реализацию  кольца отсчитайте еще двести
пятьдесят долларов. Устраивает? Разницу вернешь мне.
     - Согласны! - не раздумывая, ляпнул Ройтс, как будто он был главный.
     - Идет, - сказал Пуглов. - Но ты говорил о каком-то деле.
     Рощинский,  как и  Ройтс,  рассматривал на сиреневых листах стрекозу, к
которой присоединилась еще одна, меньшего размера.
     - Когда меня трясли глоты Суслопарова, они позарились на одну очень для
меня дорогую вещицу. Правда, хватился я ее только сейчас.
     - Какая-нибудь картина или статуэтка? - поинтересовался Ройтс.
     - Небольшая  брошь в  виде  розы -  рубин  в  золотой  оправе.  Надо ее
вернуть.
     Ройтс свистнул.
     -  Это нереально,  - безапелляционно  заявил он. -  Во-первых, это  все
равно что  искать вот этот мой чинчик  на городской свалке, -  он стряхнул с
сигареты пепел. - Во-вторых, если вещь попала  к Суслопарову,  отнять у него
ее можно разве что с помощью танкового батальона.
     - Алик, пусть  твой  корешок  закроет  свою  хлеборезку, - зло прогудел
Рощинский.
     - Игорь сказал то, что должен был сказать я. Суслопаров - это не просто
частное  лицо, это  целая бандитская организация. Другое дело, что сам Нерон
мог вашу брошку присвоить и втихоря толкнуть тому же Симчику. Если, конечно,
вещь представляет хоть какую-то антикварную ценность.
     - Ну  тут тебе  либо удастся,  либо  отдастся,  -  Рощинский  достал из
нагрудного кармана рубашки визитку и протянул ее Пуглову.
     Тот вслух прочитал: "Роман Симчик, заведующий антикварным магазином".
     -  Вполне  возможно,  что  этот  Симчик к моей вещи не  имеет  никакого
отношения, -  Рощинский отломил кусочек  сыра, - но с другой стороны, как ты
заметил,  это  наиболее вероятный  канал  сбыта  ювелирных изделий. В  нашем
захолустье всего  один такой магазин. Да я и не думаю,  что визитка  Симчика
оказалась в кармане Ножичка случайно.
     Владимир  Ефимович хотел сказать большее, -  например  о своей тоске по
своим любимым людям,  что  эта брошь -  единственное,  что связывало  его  с
прошлым и было  памятью...Он  сглотнул  горький  комок  и опустил к  тарелке
глаза.
     - И во сколько ты, Владимир Ефимович, оцениваешь наш вклад в общее дело
возвращения культурных ценностей на родину? - у Пуглова  опять все сбилось к
иронии.
     Не долго обдумывал ответ Толстяк.
     - Если вы мне вернете брошь, то поверьте, за ценой не постою. Ну а если
ее не найдете, а просто проведете разведку с боем, то пятьсот на двоих.
     - Ну как, Игореха, беремся?  - обратился Пуглов к Ройтсу. -  Давай пару
дней посвятим этому Роману Симчику, сходим к нему в лавку, поошиваемся возле
дома...
     -  Я  даже  знаю,  как  это  быстренько  провернуть,  -  с  энтузиазмом
откликнулся Ройтс.
     -  Вишь,  Алик,   какой  прогресс,  твой  приятель,  кажется,  начинает
исправляться,  - Рощинский  поднялся  со стула, давая  понять, что аудиенция
закончена.
     От  Рощинского они поехали  к матери Пуглова. Ройтс остался в машине, а
Пуглов, сбегав в соседний магазин за тортом, отправился к родительнице.
     Это была  еще  довольно моложавая, со следами  былой  красоты, крашеная
блондинка. Взяв в союзники косметику, она упорно сопротивлялась годам и даже
преуспела в личной жизни. В ней был определенный  шарм, который  присущ всем
особам женского пола, которые секс ставят превыше кислорода.
     Когда Альфонс по пьянке выбросил из троллейбуса контролера и тот сломал
себе шею, она  подняла на ноги всех золотых адвокатов и ее сынок вместо пяти
лет строгого режима, получил год и вскоре попал под амнистию...
     Когда они уселись  в кресла, Пуглова, нежно  моделируя голос, спросила,
что у "сынули на душе?" Альфонс не любит лишнего трепа, а потому, показав ей
перстень, который  им  дал  Рощинский,  поинтересовался  -  нет  ли у  маман
знакомого  ювелира?  Она взяла  свою записную  книжку  в кожаном переплете и
открыла  на букве  "П".  Яков  Плинер  - ювелир-оценщик, живет там-то и там,
добираться до него таким-то и таким транспортом...
     - А как у тебя дела с Налимом? - между прочим поинтересовался Пуглов.
     Налим  или  Борис Аркадьевич  Пасенюк -  президент  мебельной  фирмы  и
директор   самого  крупного  в  городе  мебельного  салона.  Женщина  нервно
потянулась за сигаретой.
     -  Только тебе могу сказать...Отношения не очень  складываются.  Не мое
дело, сынок, но Борис подкатывается к твоей Таньке.  Видимо, молодость берет
свое.
     -  Маман,  ты  с  этим,  пожалуйста,  не  шути,  -  сдавленным  голосом
проговорил  Пуглов.  - Ты  же знаешь  мое  отношение  к Татьяне  и, если  он
действительно ее клеит, то извини...
     - Оставь,  Алик, его в  покое, в его  возрасте все  мужики  очень любят
молодую телятину. А мой поезд, увы, уходит...
     - Все поезда рано или поздно уходят. Передай Налиму...впрочем, не надо,
я сам с ним проведу пресс-конференцию.
     Женщина встревожено вскочила с места и взяла Альфонса за руку.
     - Ради Бога, Алик, оставь его в покое! Он Таньку по моей просьбе принял
на работу, и тебя согласен взять в салон...
     - Кем - грузчиком или подметалой?
     - Сейчас особо не приходится выбирать.  Какое-время можешь поработать и
грузчиком, потом займешься рекламой или будешь экспедитором.
     Но Пуглов  уже не слушал  свою мать. Широко распахнув деверь, он так же
широко шагнул за порог и, не прощаясь, бегом спустился по лестнице.
     - Мразь! - накаленным голосом сказал он, залезая в машину.
     - Ты что, Алик, сорвался с цепи? - Ройтс включил зажигание и отъехал от
тротуара.
     - Буквально все знают, как надо жить другим, но никто не может устроить
свою собственную жизнь.  Хотя  не спорю, мы с тобой, Таракаша, как дерьмо  в
прорубе бултыхаемся.
     - Потому что мы с тобой фрукты позднего созревания. И не той социальной
формации.  Одной ногой мы еще стоим  на осколке развалившегося социализма, а
другой уже увязли в этом вонючем капитализме. Вот и стоим в раскорячке.
     - Так,  кто  же нам мешает быть другими? Как Бурин или тот  же  поганый
Налим?  Давай  примкнем  к  какой-нибудь  преступной   группировке,  возьмем
какого-нибудь баклана под  свою крышу и помаленьку  будем доить  его.  Надо,
Игорек, действовать, наверстывать упущенное.
     - Я лично не возражаю, давай действовать.
     -  Так и поступим. Ты сейчас отправляйся в  магазин Симчика  и какое-то
время там  покантуйся. Узнай маршрут, каким он возвращается с  работы, может
по пути заходит куда-нибудь  развлечься...ну в кафе или к любовнице...Не мне
тебя учить.
     - А ты куда7
     - Я должен утрясти одно свое личное дело.
     -  С Танькой,  что  ли? Ты  лучше  о  ней не говори, она мне напоминает
опера, хотя и очень красивого.
     - Пусть тебя это не колышет. Так что давай сначала доедем до мебельного
магазина и ты меня там высадишь.
     Буквально  через пять минут  Ройтс  припарковался  возле  двухэтажного,
вытянутого  вдоль центральной  улицы здания, на котором  крупно  красовалась
надпись "Мебельный салон "Дукат"
     -  Встретимся у  тебя в шесть,  - Пуглов  хлопнул  дверцей  и,  на ходу
закуривая, направился в сторону сияющих витрин.
     Когда он за прилавком не  обнаружил Татьяны,  у  него судорогой стянуло
челюсти. Он почувствовал, как  предательски  дрожат его руки.  Он  подошел к
другой продавщице и та без слов указала рукой на кабинет директора.
     Альфонс  подошел  к  двери  и  в  нерешительности остановился,  пытаясь
уловить хоть какие-то за ней звуки. Но дверь молчала  и это  его еще  больше
раззадоривало.  Наконец, не выдержав душевной пытки, он взялся  за  ручку  и
силой дернул  на себя. Однако  дверь не поддалась. Он приложил к двери ухо и
отчетливо  услышал  голос Татьяны. Сжав до  боли зубы, Пуглов изо  всех  сил
долбанул ногой по двери. Через несколько мгновений он услышал поворот ключа.
Дверь  распахнулась  и  перед  ним  предстала  сытая, с вздернутыми  бровями
физиономия  Налима.  За ним, у  стола, застыла Татьяна. Она была в фирменной
форме и это обстоятельство немного охладило пыл ревнивого Альфонса.
     - Какого черта ломитесь? - достаточно  грубо  вопросил  Налим  и  хотел
снова закрыть дверь.
     Пуглов взял директора за его бордовый галстук и рывком притянул к себе.
В желтых глазах Налима он увидел льдинки страха.
     - Я  к твоей бабе не лезу, верно? - Пуглов размахнулся и чисто угодил в
правую  челюсть хозяина кабинета. Отпущенный  Пугловым  тот упал на ковровую
дорожку, закрыв лицо руками.
     Татьяна  попыталась  проскочить  мимо,  но  ухватистые  пальцы Альфонса
удержали ее.
     - Не суетись малышка, - сказал он и только глухой не  мог бы расслышать
в его  голосе угрозы. -  Может, ты и мне дашь  заодно  с ним? - он  зырнул в
сторону распростертого на полу Налима.
     В глазах девушки вспыхнуло не то презрение, не то отвращение и  она без
замаха влепила Пуглову пощечину.
     -  Ты,  Алик,  такой  же  кобель,  как этот,  -  Авдеева  взглянула  на
пытавшегося  подняться Налима.  - Но  все  же  тебе  спасибо,  ты  мне помог
окончательно избавиться от иллюзий на твой счет.
     Татьяна  развернулась и  бегом  направилась через  весь  зал в  сторону
раздевалки.  И  когда Пуглов  тоже  повернулся, чтобы  уйти,  его  остановил
довольно спокойный голос Налима:
     - С этой минуты, парень, тебе придется жить  с оглядкой. Ты ведь знаешь
мои возможности...
     Однако  Налиму  не  суждено было  закончить  свою  историческую  фразу.
Пуглов, по  футбольному, щечкой ботинка, подцепил подбородок Налима и, когда
тот вторично опрокинулся на пол, поспешил прочь.

Глава шестая


     В  течение трех дней  все  было закончено: деревянный  домик Рощинского
превратился в  неприступную крепость с решетками на окнах. Часто, без особой
необходимости, он выходил на крыльцо и каждый  раз, когда открывались двери,
он чувствовал их стальную неподатливость. В углах комнат и кухни подмигивали
красные  точки  сигнализации  -  они   загорались  на  каждое,   даже  самое
незначительное, его движение.
     Из окна  комнаты хорошо была видна собачья  будка, возле которой, зевая
от нервности, лежал только что привезенный из питомника волк по кличке Форд.
Пес в  первые дни  объявил настоящую голодовку  и, когда  к нему приближался
Рощинский, озверело скалил зубы и  норовил дотянуться  ими  до своего нового
хозяина. Однако голод и жажда взяли свое  и собака, признав, наконец, власть
нового господина, стала откликаться на команды.
     Вскоре вокруг конуры была возведена высокая сетчатая загородка, наверху
которой зажигался яркий  фонарь.  Рощинский  даже подумывал  для отвода глаз
устроить в этом сооружении голубятню.
     Когда его донимала бессонница, он  садился в своем застиранном махровом
халате  у  окна и часами вглядывался в силуэт загородки, чем-то напоминающей
сторожевую  лагерную вышку. Этот пейзаж его никогда  не утомлял. Напротив, в
его воображении в  такие  минуты  возникали смутные ассоциации,  связанные с
тем, что находилось под собачьей будкой.
     И не было ночи, чтобы он хоть раз не вставал с кровати и не  убеждался,
что  все  в  мире   по-прежнему  непоколебимо   и  ОНО  находится  в  полной
неприкосновенности.  И такие  бдения стали  его привычкой,  спасающей, между
прочим, от однообразия жизни,  но вместе с тем и отнимающей  остатки покоя и
здоровья.   Поэтому,  после  того  как   дом  его  был  надежно  защищен  от
посторонних, он решил переместить свои сокровища к себе поближе.
     В один из  пасмурных вечеров он зашел в  загородку с саперной лопаткой,
укутанной  в  старую  куртку,  и  для  видимости  с   кое-каким   плотницким
инструментом.  Перевязав Форда,  он  с  большим трудом сдвинул с  места  его
конуру.  Затем стал копать.  Легко  снял  верхний слой  земли,  под  которым
обнаружил  замету - кусок жести с крестообразной вмятиной. Под железом земля
была сухая, с слежавшимися комьями прошлогодних листьев.
     Когда  сантиметров  восемьдесят  было  пройдено,   видимо,   от  работы
внаклонку,  вдруг  застучало в висках, а ноги сковало  холодом.  Он перестал
работать руками, стараясь избавиться от искрящейся в глазах мишуры,  отложил
в сторону лопату и стал доставать из кармана  брюк тюбик  с нитроглицерином.
Положив под язык  крохотную таблетку, он перевернулся  на спину и раскинул в
сторону руки.
     - Ну, что, Фордик, жить будем? - спросил Рощинский у пса и, поплевав на
ладони, взялся  за  черенок лопаты.  Однако,  когда  он снова наклонился над
шурфом,  лицо  налилось  багровой синевой  и  цветом напоминало  перезревшую
сливу.
     Со стороны, его распластанное на земле туловище напоминало бесформенный
обрубок дерева, отростки которого изредка приходили в движение. Пот  заливал
глаза и от  напряжения, в затылке, стучали  назойливые отбойные молотки. Но,
слава Богу, из земли, наконец, показалась  проволочная  петля. И  Рощинский,
чтобы  дотянуться  до  нее,  нагнулся еще ниже.  Его мясистая влажная ладонь
подцепила проволочную петлю и потянула вверх. И когда  казалось, что  работа
уже сделана, пакет вдруг на глазах стал расти, а Рощинский почувствовал себя
на дне глубокого колодца, в который падает каменная глыба. И как ни старался
он увернуться, камень приближался с неотвратимой неизбежностью...
     Пришел  он в себя так  же внезапно,  как и  потерял сознание. Приподнял
голову,  осмотрелся и понял, что с ним  произошло.  Он  попытался освободить
руку, но собственное тело гранитной плитой придавило ее к земле.
     Когда, наконец, он  встал на ноги, нашел в себе  силы, чтобы  успокоить
собаку, лающую  на  последнем издыхании:  "Не  все так  просто, Фордик...Нас
губит земное притяжение..."
     Пакет,  перетянутый проржавевшей проволокой,  и  завернутый в куртку, в
которой  недавно была  спрятана лопатка, он положил  в кладовку, запрятав  в
хаотическом  нагромождении  разноликой  рухляди.  Для надежности он  отвязал
Форда и впустил его в кладовку.
     Уже было далеко за полночь, когда он приступил к долгожданному свиданию
со  своими   сокровищами.  Предвкушая  сладостную  минуту,   он  томил  себя
преднамеренным  ожиданием.  Несмотря  на  адское  нетерпение,  ему  хотелось
отдалить и растянуть час этой волнующей встречи. Только так, думал он, можно
получить полноту наслаждения.
     Когда  ставни  и  шторы  были  плотно закрыты,  когда  двери  с помощью
замков-пауков наглухо отгородили его от внешнего мира, он вскрыл пакет и, не
спеша, стал извлекать из него драгоценности.
     Отдельные броши, золотые цепочки, кольца, различные  колье и корпуса от
золотых  часов он бегло просматривал и без особого интереса  отсылал в общую
пирамидку, вырастающую в  центре стола. Правда, один, весьма скромного  вида
кулончик, он держал в руках дольше других, пристально рассматривая его через
увеличительное стекло. Затем  он просмотрел камень на просвет и, не приобщая
к золотой  кучке,  положил  кулончик на  металлическое основание  настольной
лампы.
     Все богатство он разделил  на три  части. В первую  попадали корпуса от
часов,  монеты, различный  золотой лом, портсигары,  колье,  зубные коронки,
словом,  все  то,  что, по  его мнению, не  имело  большой художественной  и
ювелирной  ценности.  Во  вторую  кучку  от отбирал  старинные украшения,  в
основном  изящные  миниатюрные вещицы, отделанные басмой  и  бирюзой. Третья
часть - бриллианты, которые  он высыпал  на стол  из  коричневого  замшевого
мешочка. Вот это и было его главное достояние.
     Рощинский высыпал камни на стол, несколько стекляшек  положил на ладонь
и  стал осторожно  раскатывать  сверкающие,  слегка  подграненные градины. И
каждой  клеткой  своего естества  он ощущал  непреходящую,  вечную  прохладу
камней. Он  был их  повелителем, некоронованным королем,  абсолютная  власть
которого умещалась в пределах его ладони.
     За окном вдруг громко стукнуло.  Как будто кто-то с разбега ударился  о
стену  дома.  Рощинский  напрягся,  еще плотнее  прижал руку  к бриллиантам,
словно  защищая  их от  возможной опасности. Выключил лампу. Прислушался, не
лает ли Форд. Но  нет, все вроде бы тихо. Однако  до его слуха вновь донесся
какой-то непонятный шорох и Рощинский поднялся со стула.
     Сердце натружено заколотилось о ребра. Он подошел к  окну, и наклонив к
нему голову, внимательно  прислушался. Рука механически потянулась к обрезу.
Но  по мере  того  как шорохи за  стенами дома  тускнели, его рука понемногу
отстранялась от страшного "франкота".
     Стараясь не скрипеть старыми половицами, он вернулся к столу и на ощупь
нашел стул.  Чтобы не  смахнуть в темноте  на пол бриллианты,  он осторожным
движением обеих рук стал искать лампу.
     Однако в темноте он себя чувствовал в большей безопасности, а потому не
спешил  зажигать свет. Он долго  сидел без  движения,  положив  указательный
палец на кнопку включателя,  не решаясь  расстаться с обволакивающей все его
существо темнотой.
     Когда вновь зажегся свет  и он увидел разбросанные  по столу сокровища,
его  охватила неожиданная  апатия. Он  увидел заурядные железки  из  желтого
металла, молчаливые  и холодные,  как лед, стекляшки, которые еще  несколько
минут назад  так завораживали его своей магнетической властью. Неизвестно по
какой  причине,  по  чьему  велению   его  охватило   полное  разочарование,
граничащее с презрением  к тому,  что находилось на столе. И  одним махом он
все  свое добро  смахнул в целлофановый пакет  и который небрежно завернул в
большой  кусок  холстины.  Сначала он  хотел пакет  положить в  шифоньер, но
передумал и,  подойдя к кровати,  приподнял у  изголовья  тюфяк  и  под него