ватому китайца, что  и в глазах всей солдатни  подписал себе приговор.
Он  дернулся и срыгнул  младенчиком уже молочную кашицу,  но  полез  мыча  в
карман, выдернул в кулаке  все деньги,  что были,  разжал дрожащую руку, как
есть, с  копеечками грязными меди, чтобы  увидел их китаец,  - тот, понимая,
что делает, молчаливо взял, сосчитал,  но остался неожиданно  довольный и до
копейки сгреб в карман.  Постоял, глядя с проснувшимся  удивлением, и только
вдруг ущипнул, прежде чем смог уйти.
     Оставшись в  парашной комнатушке, Матюшин потащился к тазу умывальника,
залез головой  под  ледяную  воду,  что  сморкала из ноздреватого  крана,  и
потихоньку  начал  оживать.  Умылся,   зализался,  пошагал,  чуть  робея,  в
караулку. Но китаец  давно  отправился в роту. Помогалов  же был доволен его
свеженьким  видом  да расхваливал,  не унимаясь,  марганцовку,  и  ничего  в
караулке за это время не изменилось. Ночью, когда в караулке не сыскать было
живой души, раздобыв карандаш  и клочок  хозяйственной, будто  б  из опилок,
бумаги, Матюшин накарябал весточку  в Ельск.  Клочка хватило, чтоб сообщить,
что жив и здоров,  да взмолить выслать десять рублей, срочно ему нужных, как
жизнь. Слезы дрожали в  его глазах от мысли, что клочок этот будут держать в
своих  руках отец и мать,  будто б и сам касался не бумажки,  а  заскорузлых
рук, да не мог от  них никак оторваться. Однако ж дармовой копеечный конверт
отбыл по адресу чохом  с другими солдатскими письмишками,  так что  отмирало
тоскливо  сердце,  как   неспешно   и  долго  с  почтой  уходили  отпущенные
прогуляться на станцию двое зверей.
     Дни  превратились  в  томительное  щекотное  ожидание.  Письмо из  дома
послушно притекло в руки. Конверт был крепко  склеен, так что пришлось рвать
терпеливо,   но  вложено  не  оказалось   даже  рублика.  Только  исписанный
кривобоким бережливым  материным  почерком  лист  бумаги. Но  и  в  том, что
отписывала Александра Яковлевна  сыну,  - ни словечка, ни  душка  не  было о
деньгах, что он просил срочно выслать. Мать докладывала свой день, что она с
утра  сделала,  будто только о том и было в  ее голове;  прописала, что  они
довольны  с  отцом,  что он жив и здоров, чтобы  бросил хоть в армии вредить
здоровью  - курить; да  в конце было  так: "Пиши нам,  Васенька, желаем тебе
здоровья, счастья,  успехов в труде и в учебе". Мать отошла сама собой, он и
позабыл, что она  там писала. Он видел  во тьме  лицо поджатое смуглое отца,
слышал его  ласковатый  голос, какой стал у  него после смерти Якова,  - вот
гляди, говорит, а сам десять рублей только и  жалеет; ночью в караулке, лежа
на  нарах средь сдохшей солдатни, Матюшин  глухо  плакал, покуда  не проклял
вдруг со всей ясностью отца, - и сам сдох, уснул.
     С  полночи заступил на  родную свою  вышку. Погода  была ясной. Огоньки
тихие зоны, похожие на светляков, да яркая россыпь небесных звезд видны были
так зримо, будто  с  близких берегов, и воздух  ночи протекал меж ними живой
полноводной  рекой  и  светло   запруживался  в  бескрайней  степи.  Матюшин
проснулся и после опустошения да крушения, которых уже не помнил, блуждал до
рассвета  по  той реке,  будто на лодочке,  больше не ведая  горя, и вплыл в
дымные великие  ковши тумана. Забрезжил бледный пустой свет. Туман дурманяще
пахнул табаком, будто  б курили в степи. Матюшина томило уж сколько дней без
курева. Он дышал с голода  туманом, и было непостижимо  подумать,  что можно
добыть  сигарет.  Когда  рассвело,  станцию  огласила первая,  самая  ранняя
электричка.  По  дороге от  поселка  пошагал  человек.  Видя  с вышки  этого
человека, Матюшин обрадовался ему после ночи, но приметил вдруг, что пускает
он дымок - шагает и курит. Путь его в то время  поравнялся  с  вышкой, и  не
иначе как  от одиночества, глазея снизу на обернувшегося близкого солдатика,
взмахнул он  навстречу рукой. Если б  он  не взмахнул,  Матюшин не сделал бы
того, что случилось уже само собой, слово за слово, когда позвал он человека
и мужичок виновато на дороге остановился.
     - Курить есть? Подбрось, выручи!
     - Да как же она долетит? - задрал голову мужичок, но готов был удружить
и топтался подле забора.
     Это и было  понятно, но  Матюшин жалел  одуматься, а мужичок стоял  так
близко, что сил не было его упустить, да еще хотел тот помочь, и позвал:
     - Ты хоть подойди, тут вот щелка есть.
     До соседних  вышек  метров по двести. Соображая  с опаской,  как бы  не
попасть на глаза, он уверился, что видно было размыто одну конурку. Если что
и могло устрашить Матюшина, так  это то, чтоб человек не  оказался вертухаем
или офицером из  лагеря, но вида мужичок был самого простого,  работящего, а
шагать  в такое  время на станцию офицер  или вертухай все же не могли. Дело
было  в  одной минуте. Он слетел на тропу. Мужичок  боязливо просунул в щель
папиросу, сам волнуясь,  и у забора, так как не было своих спичек, скоренько
Матюшин подкурил от его  окурочка. И разлетелись они, одинаково  чувствуя  в
душе облегчение.
     Блаженной той  легкости,  когда  пыхтел  сжатой  в  кулаке  папироской,
горячей, будто с пылу да с жару, и  глядел  вдаль  на уходящего по  утренней
невесомой  дороге мужичка,  хватило  Матюшину ненадолго.  Он искурил в  прах
папиросу, а мужичок уж успел исчезнуть, когда послышался неясный шум, идущий
от караулки, и скоро на тропу выбросился, как со дна морского, бегущий сломя
голову, гремящий железно автоматами наряд солдат. Он увидел бунчук антенны и
рацию у одного за  спиной,  увидал  фуражку, задратую от ветра, Помогалова и
захолодел,  думая  не  иначе,  что  где-то  на периметре лагерном совершился
побег. Бегущая толпа  схлынула  под  его вышку и  встала  безмолвно, будто б
отдышаться.  Но никуда  они  дальше не побежали,  а глядели  на  него  зло и
удивленно  с  тропы.  Помогалов  поправил  фуражку  и  не  спеша   уже  стал
подниматься, крикнул с угрозой отворить дверку, будто он не стоял часовым на
вышке, а заперся и держал против них оборону.
     Поведя в  напряженной тишине носом, точно  пожарник,  Помогалов  почуял
горелое и успокоился.
     - Ну что, сука, хорошо покурил? Знаешь, что за  такой перекур бывает? А
за  куревом  куда,  на  зону,  что ль, ходил? Что  курил,  травкой  балуешь?
Поняли... Играем в молчанку...
     Старшина  сошел  тяжеловато с вышки,  больше  ничего не говоря, и наряд
пошагал  обратно  по тропе к караулке. Матюшин достоял смену. Когда сменяли,
то солдаты, уже новые, пялились на него и молчали чудно, будто сговорившись,
а  потому  молчание  это  походило  на  шуточное.  Он  даже  поневоле  разок
улыбнулся,  глядя на их чудные  лица. Все знали,  что он  сбегал с  вышки за
куревом, но  не знали,  куда  сбегал и  что там курил,  а сам Матюшин  и  не
понимал, отчего подняли караул по тревоге, отчего повскакивали и прибежали с
рацией под его вышку.
     В  караулке старшина  его все  же наказал, но наказание это  показалось
опять  же  шуточным  - чтобы он  кирпичом  отскоблил в нужнике две  чугунные
параши. До того он ни разу  не опускался драить парашу, но все видели,  куда
отправился он исполнять с кирпичом в руках приказ старшины. Покуда он драил,
никто не сходил даже по нужде, кроме самого Помогалова, что сел перед ним не
стесняясь  и  только беззлобно посмеивался, утяжеляя поневоле или же с целью
воспитания эту грязную, тупую работу, да приговаривал:
     - Извиняй,  сынок,  стало  невмоготу.  Мое говно  здеся  не  чужое, сам
понимаешь. А курил-то что? Ну, помолчим тогда, помолчим...
     Посреди дня, а он еще не отбыл целиком  наказание, потому что отлучался
и снова заступал в  свою  смену на вышку, в караулку явился  Арман -  верно,
происшествие было такое, что его давно поставили в известность,  он обо всем
знал. Он приказал найти замену,  отослать без  оружия в роту и тут  же ушел.
Окликнутый старшиной из  нужника, Матюшин услышал  от него приказ замполита,
был отпущен из  караула  и  пошагал  одиноко в  казарму,  где  поджидал  его
дневальный, пиная тазик с  тряпкой,  чтобы мыть начал полы.  Думая, что  это
продолжается наказание, Матюшин сбросил китель, чтоб не замарать, и ползал с
час  на  полах,  выбегая  к летнему  умывальнику  сменять  воду  в  погнутом
алюминиевом  тазу. Бегая так, он  повстречался с Карповичем, которого  давно
позабыл  и  вот  уж  месяц  виделся  только  на  разводах   в  карауле.  Тот
остановился, никуда не торопясь, и грустно на него поглядел.
     - Как у  тебя  дела, слышал, устроил  на зоне заварушку. С твоим  делом
решили,  больше  в  караул не  пойдешь.  Арман  хочет  сделать  тебя  вечным
уборщиком, так что думай, хитрый малыш.
     Матюшин отвернулся  и  пошагал  домывать  казарму,  чувствуя  ознобисто
спиной, что провожает тот, глядит вослед. Вечером же на поверке Арман сказал
вышагнуть из строя и объявил первому взводу,  что до конца службы Матюшин не
будет ходить в караул.  А потом  и  второму взводу,  на  другой  день,  тоже
приказав выйти перед строем, объявил, что назначает до конца службы Матюшина
вечным уборщиком, что таким, как  он, нет места  в карауле и что таких,  кто
вступил в  незаконный сговор  с  заключенными, теперь  будут  расследовать и
судить.
     В воскресенье  вместо  бани  повезли  в  военную  прокуратуру.  Ехали в
Караганду  на  автозаке,  в  той же каталажке,  прикрепленной  для перевозок
этапных  к  роте, и отвозил его снова  старшина, но молчаливый и злой,  зная
уже, что послал его замполит в прокуратуру даром, только б  попугать солдат.
Матюшин  же  был  рад,  что  дождался  хоть  этого  события,  чувствуя  себя
похороненным заживо и  оболганным все эти дни, которые выставлял  его Арман,
будто уродца, напоказ. Он знал, что ни в какой преступный сговор не вступал,
да и не понимал, так  до конца  и не понимал, что же это  такое,  в  чем его
обвиняют.
     Двухэтажный старый особняк  прокуратуры походил  на  курятник или хлев,
пахнул землей  и насквозь - даже  летом - простыл и  загнил, так что  ступал
Матюшин по скрипучим  дощатым его полам  со страхом,  что  они развалятся, с
удивлением  разглядывая  двери, у  которых  сидели  болезного  вида солдаты,
ожидая  приема,  как  у врача.  Дежурным  следователем  оказался молоденький
лейтенант, худой, с востроносым лицом, который радовался, что у него родился
прошлой  ночью сын, и  устало глядел бессонными глазами, стараясь вникнуть в
бумагу,  присланную с Матюшиным,  поневоле начиная  допрос.  Помогалов сидел
подле на стуле и извинялся.  Через три  слова  выяснилось, чего  Матюшин  не
знал, что  в  то утро сработала на дверке его  вышки  блокировка, которая  и
подала  в  караулку  сигнал.  Лейтенант  глядел  на него  и  не  верил,  что
караульный солдат не знал о  таком  сигнале  тревоги.  Матюшин  же  сознался
вдруг, что открывал и закрывал дверку - сбегал под вышку по нужде. Помогалов
гаркнул  на него, застыдившись, да  засобирался  уезжать, вскочив со стула и
начав крыть своего замполита, что сделал из него тут, в прокуратуре, дурака.
Лейтенант его пожалел и кивнул на Матюшина:
     -  Ну, хочешь, батя, выйди проветрись на часок, счас мы из него выбьем,
по какой он нужде ходил.
     - Ясно  по какой, по  малой! Это он не дурак... - отмахнулся в  сердцах
Помогалов. - Да  ничего только вы из него не выбьете, гляньте,  из  такого и
пылинки не выбьешь-то. Это французики, кто не понимают, вот кого надо учить,
бить их мордой об стол. У  них, вишь ты, все были офицеры в  роду, наполеоны
хреновы, а сам же хаживал солдатиком, Арманишка, в таком же конвойном полку,
едал эту паечку, это он только для виду, что не знает, откудова она такая!


        V
     И  потекло в дремотной возне его времечко.  Матюшин скоро устал следить
за собой и  опустился,  бросив  каждый  день стирать обросшую грязным  салом
гимнастерку и надеяться, что Арман его простит, отпустит снова служить, да и
внешнего вида этого с него больше не спрашивали. Солдатская гимнастерка, как
и должно было,  превратилась в помойную робу, которую справней выходило даже
таскать  без ремня.  Скоро он стал на подхвате у Гаджиева в столовке, мыл  и
там полы, котлы, носил отходы из столовой на свинарню, где в хлеву был уж на
подхвате  у  свинопаса, тупого зверя. Ротная свиноматка давно дала  поросят,
которые вовсе не росли, мелькали и тут, и там, похожие на облезших собачек с
хвостиками, волоча под собой грыжи, огромней их  тощих животов. Зверь боялся
своих свиней, и, когда разбегались у него поросята, Матюшин  бродил за  ними
по расположению, покуда всех не отлавливал.
     Арман  же  приказывал  дневалить  вечно и  ждал  только того, чтобы  он
ослушался, а ослушаться у него уж и не было воли после всех этих месяцев, да
и  сил.  Он  только не давал себя солдатне бить и  если кто-то  лично  хотел
заставить  его  услужить,  сдавшись  однажды  только  перед  китайцем.  Дожо
непонятно дружил с инструктором служебных собак. В роте был  вольер для них,
свой мирок на  отшибе  -  огороженный  рабицей  выгул,  где даже росли  свои
яблони,  сараюшка  или клеть  четырехкамерная, где держали  овчарок летом, и
пристроенная  к вольеру,  так что только через вольер и возможно было в  нее
зайти, зимняя дачка. Инструктор все  хотел приказать, чтобы убирал у него за
овчарками. Но было, что Матюшин сцепился с ним. Тогда объявился Дожо, настиг
его в безлюдном месте, стал  щипать уже со злостью и шипеть, чтобы он отныне
каждый день ходил убирать в собачий вольер и слушался инструктора.
     Инструктор сам только давал жрачку  овчаркам.  Варил кашу  в бочке и  с
отходами мешал. Это  ему  нравилось - костерок  разводить, дышать на воздухе
кашей.  Овчарок  Матюшин через время  стал узнавать, различать по характеру.
Кобель, черный немец, которого и  кличка  была  такая, невзлюбил его навроде
инструктора,  да он и  был его любимчиком, если  костка - то Немцу. Были еще
две молоденькие глупые сучки, что  облаивали Матюшина, только он  подходил к
клетям, и хоть сидели в камерах  по разные концы,  но бросались в один миг и
лаяли вместе, заодно и утихая. Самой хорошей была старая, послужившая  сука.
Она покойно лежала, сложа у морды лапы, когда он входил в клеть, и, глядя на
веник, понимала, что солдат  пришел убираться. Потом так пропах  Матюшин  их
дерьмом, что она,  верно, считала  его  даже не солдатом, а ходящей на  двух
лапах такой же  служебной собакой. В ее камере всегда мог Матюшин отдохнуть,
перекурить.  Она  стерегла  глазами  каждое его  движение,  и  если  чего-то
переставала видеть, то поворачивала голову, но от этой ее любопытной  слежки
и  делалось Матюшину неодиноко. А еще овчарки  по-разному гадили, кто как, и
хлеще  да  поганей других, верно, оттого,  что кости  жрал, загаживал  клеть
Немец, отчего веник только  размазывал по доскам и надо было  если выметать,
то  с  водой.  Наводить  порядок  у  этих  четверых живых  Матюшину  однажды
перестало быть тяжким. Он  понял, что делает  за них то, чего они сами-то не
могут, как за  детьми. Инструктор почуял это и все норовил придумать работку
погаже, но была у него человеческая черта: он  ревновал, близко не подпускал
солдатню  к овчаркам, да и овчарки сами не очень любили  солдат. А видя, что
Матюшин полюбил овчарок и старается, инструктор поневоле, хоть и был до него
злоблив, пускал его в вольер, когда б он ни захотел. Матюшин спасался здесь,
когда надо  было чего-то избежать,  чего  он не  хотел  делать. Он  сбегал в
вольер от всех  поверок,  пережидал кормежку, чтобы не  быть  со всеми и  не
становиться в своей робе в их строй.
     За то время  он успел получить еще одно письмо  из Ельска, носил его не
распечатывая при себе, но потом утопил без сожаления, когда стоял по нужде и
нечаянно подумал, что письмо можно в той дырке непроглядной вонючей утопить.
Навещал  же  его из роты  один Карпович, он отчего-то тоже свободно входил в
вольер,  инструктор уводил  его  всегда в  зимнюю дачку, откуда они выходили
минут   через  пять,  и  то  выходил  Карпович  побитый,   затаившийся,   то
улыбающийся, но что  они  делали, Матюшин не  понимал. Карпович сам  по себе
оставался ему непонятным. Выходя  спешно из дачки, он никогда не шагал своей
дорогой,  а  подсаживался к Матюшину и заводил  долгие, куда дольше тех пяти
минуток, разговоры, которые раз от  раза  затягивались и  будто б сдавливали
его, исподволь  да потихоньку  душили. Карпович то жаловался,  то хвалился и
всех называл  скотами, доверяя теперь ему знать о людях  самое  худшее,  что
было известно, чудилось, ему одному.
     Однажды он рассказал, что устал,  хочет сбежать из  этой роты и что  на
такой  случай припас дурачка  Дыбенку, который  ему-то  послужит: взбесится,
когда Карповичу будет надо, да так, что изобьет посильней - и в больничку, а
там уж, подальше от роты, Карпович сознается, кто его избил, да разыграет из
себя изувеченного армией.
     Он поверил  тогда Карповичу, хоть понимать и  знать, что держит тот про
запас,  было тошно. Отчего, сам не ведая, Матюшин стал  скрывать эту тайну в
себе и ждать, когда Карпович сбежит. Он мирился уже с ним из-за этого своего
ожидания, будто Карпович должен был исполнить неведомую его цель.  Ремонт из
зоны переполз в казарму, так что ходили в нее по сходням через окно, попадая
сразу в  спальню, перегороженную лесами, сдвинутую  в угол. Красить и белить
водили расконвойников,  они бродили по казарме  и нудили у солдат то спичек,
то сигарет.  Спали из-за нехватки места  уже по двое  на одной  койке. Уехал
первого сентября в отпуск Арман,  исчез из роты, как исчезли из нее чистота,
покой,  порядок.  Когда  ж  не стало и этого человека,  то мокрые  уборки  в
ремонтной грязи, лазанье в  окна,  спячки вповалку  лишили  Матюшина чувств,
мыслей,  желаний, и  он только ждал чего-то  заунывно, каждодневно, что  уже
витало в этом чужом, новом от сохнущей свежей краски воздухе, будто б конца.
И в  то время  Карпович начинал уже злить  его пустыми разговорцами, точно б
отсрочками. Он должен был давно  исчезнуть, бежать. То,  что болтал Карпович
по-прежнему, жалобы его, начинало рождать неизъяснимой силы злость, они были
как из другой жизни, чужие и ненужные, полные всякого мелкого барахла.
     В тот день Карпович сознался, что давно достал себе на зоне костюмчик и
хранит его  у повара,  у Гаджиева, сегодня же  Гаджиев  присвоил вдруг  этот
костюмчик себе, обещал отдать  за него деньгами, но даже  их сразу не отдал,
отсрочил до осени,  до своего дембеля. Когда он рассказывал об этом, то лицо
его багровело обидой и страхом, и он  уже  расставался с  костюмчиком своим,
даже  с деньгами своими,  но  пожалел, что не  захотел хранить  костюмчик на
зимней  даче, у инструктора, чтобы  тот  не  провонял  псиной,  да и тут  же
позабыл  про него,  доверяя  Матюшину свой  новый  план, что  хочет остаться
здесь,  когда выйдет срок службы, старшиной  или  прапорщиком и зажить,  как
сказал он, "тихой жизнью". При тех его словах что-то сделалось с Матюшиным -
он перестал видеть,  перестал  слышать,  чуя только  одну озверелую злобу  к
этому человечку, и бросился его избивать. Из зимней дачки на вопли Карповича
подоспел инструктор.  Налетело  еще солдат,  со двора.  Карпович валялся  на
земле с  окровавленным  лицом,  таращился,  ничего не постигал.  А  солдаты,
собравшись, стали  Матюшина  бить  без  роздыху, и  он очутился,  забитый, в
пустующей камере,  - овчарка служила, взята  была в  караул. Матюшин не  мог
говорить  и  просидел  в  конуре, покуда  сам  инструктор,  как  за  хорошее
поведение, не выпустил  его. Старался он  узнать,  выспрашивал у  Матюшина и
ничего не  узнал, но отчего-то был  доволен.  Взвод  ушел  на  зону. Матюшин
прожил эти сутки, бродил с  тряпкой да  тазиком.  Потом  взвод вернулся, и в
оружейке,  когда выстраивались  в  очередь,  сдавая  дежурному  офицеру  под
роспись патроны, Карпович начал метаться да орать: неизвестно, где и как, но
за  сутки  из его рожка исчезли три боевых  патрона. Дежурный быстро отогнал
его  и приказал  своб