к вокзалу
внушил,  что отправляют их в учебку на поваров, будто подслушал он  в штабе,
что команду их повезут в  Казахстан, а что на поваров учиться, это он уж сам
сообразил.  Если  так   далеко  засылают,  денег  не  жалеют,  значит,  дело
серьезное, учиться везут,  а чему их учить, таких, после болезней, да только
на поваров, ведь и спецов средь  них, об этом он живо расспросил, электриков
иль по связи,  тоже нет.  Ребров старался, тужился, соображая каждую минуту,
отдыха не давая себе  и другим. Он почти не знал тех, с кем забрали его этим
утром из госпиталя, и прибирал их походя теперь к рукам, не обращая внимания
только на Матюшина, который был сам по  себе,  ни во  что  не встревал, ни в
какие эти разговоры. Скоро  перрон затмился местным народцем, и они стояли в
том море, не тонули, как островок.  Подали поезд, он чуть двигался,  издыхал
от  жажды,  и  люди  потекли  в   распахнутые  глотки  вагонов  живительными
ручейками, и стар, и млад. Пронзительный людской шум - вот все, что осталось
в душе Матюшина в конце прожитого этого неимоверного времени. Но в той душе,
над  ее  пропастью,  где  стыли  вопли детей,  крикливая  брань, лай хриплых
проводников, так и дышало уж не предчувствие, а одинокое чувство  конца, что
не убивало его, Матюшина, а разливалось по груди теплотцой, баюкало  простой
дорожной  грустью.  И  успел  приметить бляхи  белые  на  бортах вагонов,  с
тиснением ровным, как на могилках: "ТАШКЕНТ - ЦЕЛИНОГРАД".

        II
     Здешняя  плацкарта  сродни   была  караван-сараю:  жесткие  места   без
матрацев,  схожие с нарами,  и хоть битком народу, а видно было только стены
пахнущих истошно  фруктами  серых ящиков,  горы разноцветных тюков - и  лица
людей  глядели сдавленно из их щелок. Ушлый  проводник  сажал на  одно место
семьями, и чуть не все были тут безбилетники, а потому, зная свою власть, во
всю глотку крыл командирским матом, хоть успевал и помочь, пожалеть  этих же
людей,  - полуголый,  но  строго  при фуражке,  прокопченный  и  по-змеиному
ловкий,  с пропитой, сиплой глоткой, орущий и  понимающий  на разных языках,
будто было у него столько же голов и душ. Метался проводник  по  бездвижному
вагону, точно и  не стояли дремотно  у  перрона, а катились под откос. Делом
его  было  утрамбовать  безбилетный,  цыганистый  вагон.  Башка  с  фуражкой
совалась  и в  отсек  к  солдатам, но служивый, тоже при фуражке,  отпугивал
всякий раз проводника от честных их мест, рычал, багровея:
     - Не встрявай...
     Когда ж тронулись, поехали, то в вагоне  не оказалось советской власти,
кроме  прапорщика  и  солдат.  Народ  жался  да  висел по  стеночкам,  боясь
отчего-то горстки  военных людей, а проводник  разгуливал по вагону, как  на
воле.
     Всю дорогу от Ташкента они пили горячий, гревшийся от солнца  лимонад и
будто сжевали короб конфет. А весь  вагон,  от  проводниковской до  сортира,
оказался, как колодец пересохший, без  воды. Взмокли, что  в бане  сухой,  и
разделись до трусов,  но  жарче сушила да засахаривала живьем  та лимонадная
жажда. Пошли тогда по людям, и Матюшин отчего-то опять сдружился с Ребровым,
будто только  у  них двоих были смелость и сила пойти  просить.  Люди  густо
сидели  семьями в закутках, ели, но  пить  у них было нечего. Говорил с ними
Ребров, а Матюшин стоял позади него, и когда входили они  так в закуток, то,
слушая  Реброва,  люди  отчего-то  замирали,  глядя  поверх  его  головы  на
Матюшина. Ребров  показывал, когда они не  понимали, будто верблюды,  что им
нужна вода,  и  говорил,  как вдалбливал, "пить,  пить",  но  его  никто  не
понимал, и  глядели на полуголых солдат, как трезвые глядят порой на пьяниц.
Уже испугавшись  жажды,  требовали  воду  с проводника,  ломились  к нему  в
купешку.  Проводник не растерялся,  заломил цену. Когда поняли они, что вода
продается, то радостно побежали, попугали своих  той  ценой и вытряхнули  из
них легко деньжат.
     Вода пряталась в  баке, где должен был кипятиться для  пассажиров  чай.
Проводник  отпер бак  и отлил  в лимонадные бутылки мутного теплого  чайного
киселя. Упившись, ехали безмолвно и будто под  землей до той поры, покуда не
вкрался голод. Тогда запестрели станции. Поезд  тихо, надолго вдруг вставал.
В сумерках  на станциях стала виднеться  далекая  покойная  степь, что  днем
врезалась едко в глаза, стояла одной  песчаной стеной у  лица, когда глядели
из мчащегося поезда  в оконце. Слышной  в вагоне  стала еда. Пахли от еды  и
станции.  Торговки носили вдоль  вагонов пироги,  липешки и кричали, проходя
под оконцами, проплывая в  них цветастыми,  в косынках, головами. Через  три
часа поезд от Ташкента шел по земле населенной киргизами, - киргизы садились
в поезд, киргизы сходили с поезда...  Все  продовалось по рублю: и пироги, и
пельмени,  и  лепешки. Мужчин  было  не видать.  По желтой пыльной  земле  у
вагонов ходили низкорослые  крепенькие женщины  с ведрами, тяжелыми от того,
что  надобно было  продать. А  за ними бегали их дети, выпрашивая у тех, кто
высовывался  в оконца и дышал воздухом, курево или по  копеечке. С  голодухи
мутило от станций, что всходили в закатных степях, как хлеба, и от ходьбы по
кормящемуся  в сумерках вагону. Прапорщика никто не спрашивал, точно  каждый
выживал в том вагоне, как хотел, и полезли в сухпай. От  мыслей, что сокрыто
в  банках,  кубрик наполнился шумом, верно,  и  кричали они, вытряхивая и не
зная,  с каких  им  начать банок. В одних,  гадали, была  халва,  в  других,
промасленных,  тушенка.  Чувство  голодное  уже  душило  их  крепче радости,
братства, и голода такого Матюшин еще в жизни не знал, будто все они терпели
в  одной  утробе и  от  голода рождались вдруг на  свет. В миг  этого удушья
кто-то один сумел понять, что нет у  них ножей, даже и острого ничего, чтобы
вскрыть  консервы. Камень жестянок  в  руках, тупых, немощных, будто  взвыл.
Сорвались с мест, побежали по вагону,  но у  людей этих не было хоть гвоздя.
Тут только Матюшин постиг, что едят они вовсе без ножей - кусками, шматками.
Ребров пилил,  тыкал пустой  рукой,  показывая, что  ищут они  нож,  а  люди
упрятывали  по-черепашьи  головы,  что-то  верещали,  протягивали   солдатам
навстречу,  как  отдавали, куски  своей  пахучей  еды.  Ножа  не  было  и  у
проводника, а, верно, он-то врал, что нету. Он услышал о консервах, понял их
беду  и  потихоньку стал  с ними  торговаться, уговаривать  сменять  мясные,
сгущеночные жестянки на  дармовой хлеб  с фруктами или  продать за деньги по
его  цене, потому  как  никто у них  больше  тут не  купит. Они воротились в
кубрик, рассказали своим, стали думать,  что  же делать. Жестянки разобрали,
мучаясь с ними каждый по-своему, потом побросали их и до ночи сидели тихо, а
служивый, сам голодный,  сидел  с  ними  в кубрике  и молчал. Совались они в
соседние вагоны, да состав был перекрыт наглухо проводниками.
     Похолодало. Стремительно. Будто продувать стало ветром. Так и слышалось
в  потемках,  что гудит  где-то  черная дыра,  откуда врывался в  теплющийся
людьми вагон  дикий пустынный простор. Матюшин забыл о  сне, хоть в  кубрике
все улеглись и давно не подавали голоса. Они устали, заснули от голода, а он
сидел без памяти, точно посреди ночи в хозблоке, и удивлялся холоду, ветру -
нездешним, как из другой земли. В один миг представилось ему, что  голодают,
мерзнут они -  едут в обратную, домой. Вот здесь был Ельск. Из Ельска убыл в
Пензу,  на юг, а  из  той Пензы  убыл  в Ташкент, опять на  юг, а теперь  их
отправляют на  север,  на север! Матюшин  увидел  эту  дорогу.  Кусок  земли
выловился, будто  б рыбина, холодная  до немоты,  приятно  округлая.  Ельск,
Пенза, Ташкент, этот Целиноград. На север, радовался он, в обратную, холодок
пробирает - и рыбина не трепыхалась, глядела одноглазо, точно карта. В мозгу
его человечьем,  поглупевшем  от радости,  уместилось  тогда  не  иначе  как
полмира. Эти полмира, все равно что хмельные, улетучили  времечко,  и  пошел
Матюшин бродить  по вагону. Его вынесло в тамбур.  Там  стояли  друг  против
друга   и  курили   двое   неизвестных   чудесных  морячков  с   одинаковыми
портфелями-"дипломатами" у ног.  Их лица скрывались в клубах табачного дыма.
Эта их  одинаковость, но и раздвоенность как в  зеркале заворожила Матюшина.
Потому он шатнулся тихонько в пустой угол и закурил, уже  из-за одного того,
что эти двое курили. Они ж сговаривались  непонятно о чем, что-то обсуждали,
никак не замечая чужого человека. Матюшин глядел из угла своего на морячков,
и скоро  начал ему глуше и глуше слышаться стук колес, а мерещился гул моря.
Моря  он никогда в жизни  не  видал, но  вагон  их, чудилось, покачивался на
волнах  да плыл.  Кругом же  на  много сотен  километров простиралась только
холодная пустыня. Морячки явились в ту земную сушь будто из какой-то выси. И
свершилось другое  чудо: в  тех коренастых,  увесистых,  скуластых  морячках
узнал он двух  похожих  до близнячества жителей степей, тмутаракань, и он уж
путал, кто  это  был,  киргизы ли,  казахи...  Поезд  замедлился,  подходила
станция. Свет  прожекторов ударил столбом в тамбур - и во лбах  морячков, на
бескозырках, вспыхнуло ярко серебро кованых буковок какого-то флота. И  вмиг
вспыхнули они сами  в  слепящем столбе света,  белые, тугие  в рубахах своих
моряцких, а  потом тамбур опрокинуло в черноту  ночи и минуту стояли они как
обугленные,  покуда  снова   не  шарахнуло  светом.  В  оконце,  высвеченная
прожектором, увидалась  во всю ширь узловая: серое, блещущее меленькой росой
рельсов поле, со стадами товарняков, что быками стояли бесхозно, недвижно. И
грудились,  ожидали,  как на  бойне. Поезд медлил и медлил - вагоны крались,
будто на цыпочках, к станции, по серому этому полю. Встали у  серебристой от
пыли,  казавшейся  снежной в ночи  платформы,  и теперь было  время  дыхание
перевести. По  земле  пробежал  человек,  ящеркой  прополз.  Ухнул  совой по
селектору бабий  заунывный  голос,  который кем-то  командовал, а потом баба
звала из дремучести  воздуха неведомых  людей  и ссорилась с ними,  оралась.
Вокзальчик, весь  белый, безмолвно  дышал покоем. Матюшин увидал на  здании,
как называлась та местность, куда они прибыли: на крыше вокзальчика стояли в
человеческий  рост,  обнявшись,  две русские буквы, похожие  на  неизвестных
морячков:  "ЧУ". Морячки ж ободрились, и слышно от них было только  это "чу,
чу, чу"... И так звучали их воля и покой, непонятные, таинственные Матюшину.
     Один  из  них  присел, раскрыл  "дипломат"  и  стал  в  нем перебирать,
раскладывать,  искать,  а  другой  возвышался  и  посмеивался.  Одна  вещица
блеснула, выскользнула у  него из  рук и брякнулась  на  пол  -  самодельный
стальной нож. Он остался лежать в  сторонке. Морячок долго его  не подбирал.
Матюшин глядел на  нож  голодно,  жадно, но боясь отчего-то  шевельнуться. В
голове  его  вспыхнула  мысль, что надо  заполучить  этот  нож,  и  он вдруг
выпалил:
     - Дай нож!
     Морячки поворотили  головы  и рассмеялись. А был их смех  так  громок в
тишине, будто б смеялись и не два человека.  От этих тайн да чудес стало ему
вовсе не по себе,  точно его куда-то тащут да обманывают. Морячок уложил нож
в "дипломат", достал оттуда кренделек колбасы,  разломил надвое - теперь они
жевали  эту  колбасу  и  не смеялись. Матюшин  исчез из тамбура, отсиделся в
спящем  своем  кубрике и потом вернулся, когда поезд проехал  за полночь,  и
снова обнаружил их  стоящими в  тамбуре,  без  колбасы.  Была  еще  станция,
меленькая, потом еще одна, а морячки все стояли и к чему-то готовились. Люди
в  вагоне спали - их  тела  лежали штабелями, и,  обкурившись, воротившись в
последний раз из тамбура, Матюшин  больше не мог заставить себя пройти через
вагон. Он лег и теперь пытался  не думать о морячках с ножом, уснуть, но они
так  и стояли  перед  глазами. Состав то  обмирал без  движения, то бесшумно
трогался - на полустанках, где в оконце  не видать было  ни  зги.  Пустынные
стоянки,  хоть  и были коротки, даже стремительны, навевали  тоскливый ужас,
будто б давно они съехали с верной дороги, блуждали в пустыне. Чудилось, что
вагоны  пограбили,  что сбежали давно  с поезда машинисты  и  орудуют  в нем
темные личности вроде этих  морячков, а никто о том  не знает - спят мертвым
сном.
     Каждая остановка казалась Матюшину уж последней. Вдруг топот, радостные
вопли, дружный людской гул явились как  из-под  земли и  рассеяли  заунывный
призрак  ночи.  Он извернулся зверьком и ткнулся в оконце. В круг света, что
вьюжился подле вагона, слетелся целый народец. Мелькали огоньками  смеющиеся
раскосые лица, будто б полоснуло радостью по ртам, плясали враскорячку тени,
пели  звонкие, сильные голоса.  Мужики с плетками, бабы, дети, даже  лошади,
которых держали чуть в  сторонке под уздцы, кружили подле вагона. В объятиях
однообразных  бедноватых  одежд  утопали  два белоснежных  пятна.  На  руках
морячков  утащили  в  круг,  давились,  только   б   их  коснуться.  Морячки
бултыхались,  резвились  -  плыли на спинах,  держась  бескозырок,  чтоб  не
сорвались  с голов. А другой  рукой, которой сжимали свои хрупенькие  теперь
"дипломаты",  махали  в  воздухе  точно   флагами.  Два  этих  флага   долго
вздергивались, торчали над толпой, покуда их  не опустили на землю. Опустили
ж морячков, когда поднесли к коням. Они влезли тяжеловато-осанисто на коней,
которые просели под ними, будто  утлые лодочки, и захмелели, оказавшись куда
выше земли, раскачиваясь в седлах, маясь в них поначалу. Кругом загикали, то
ли подбадривая их, то ли восхищаясь, глазея на  плоские лепешки  тонюсеньких
шапок с ленточками и  золотыми буквами, на костянистые сплющенные  маленькие
предметы, что держали они в руках, как сумки, на брючины, расшитые юбками, и
золото  чистое  блях. В ночи было не  разглядеть лиц,  но  все они  казались
Матюшину какими-то родными и красивыми. Выказывая свою удаль перед  родичами
да на глазах морячков, пускались вскачь, впиваясь  в косматые  гривы  коней,
мелкие ребятишки, похожие на мушек. Стайки их черные носились вдоль вагонов.
Пролетая, они стегали вагон плетками - и секли по спящим слепым его оконцам,
как по глазам, что дико было Матюшину понимать, видеть, но никого они все же
не разбуживали. Вагоны молчали, что неживые бочки, потому, верно, и смели их
ребятишки  хлестать. Скоро, отхлынывая от вагона, народец весь расселся, как
по местам.  Мужики все  равно что отсели -  каждый приосанился  на отдельном
скакуне. Бабы с детьми уместились по двое, а то и  по трое на  широкоспинных
одутловатых конягах и готовы были побрести за мужчинами. Важными были и силу
излучали новую, неведомую морячки. Они обвыклись с этой своей силой и теперь
восседали, позволяя себе сомкнуть покойно уста, молчать.
     Довольные,  что больше не надо ждать поезда, и усталые от ночного этого
набега,  всей  ордой  отошли  они  поначалу  от   вагонов,  стояли  впотьмах
полустанка, будто б теперь  кого-то  провожали, и кони  их слышно топтались,
роптали да выдыхали, как покуривали, клубы пара.
     Когда  поезд  поехал,  то  и  всадники  тихонько  двинулись  вровень  с
вагонами. Поезд разгонялся, но и люди  на конях  разгонялись, не  отставали,
мчались за ним - и кинулись вдруг неведомо куда, в черноту, пропали из виду.
Еще долго чудилось, что всадники близко, но время потекло дремотней. Матюшин
устал ждать, отлепился от окна.
     - Домой  приехали,  - раздался одинокий  голос с верхотуры, из темноты,
где лежкался, а оказалось, сторожил служивый.
     Той ночью полустанок за полустанком  вагон их обезлюдел. После Балхаша,
где проснулись с утреца, поразбудили друг дружку и увидали полупустой вагон,
поезд устремился  налегке  к  Целинограду, будто  б конечный  этот пункт уже
виделся машинисту в  близкой дали.  Ехать стали быстрее, однако ж  остановок
бестолковых  не поубавилось,  и  обрадовал ни с того  ни  с сего служивый  -
отправляли их не  в Целиноград, а ближе, в беззвучную, о которой не говорили
и  не думали, Караганду. Прибыть  должны были к полуночи, но стало  казаться
посреди степного  серого  утра, что  небо смеркается и полночь приходит сама
собой, стоило о  ней  вспомнить. На первой же  станции  вылезли они в окна и
понакупили жратвы - больших пельменей. Весь товар и на этой станции отдавали
по  рублю, хоть отличались здешние торговки от киргизок, были поприжимистей,
бедноватей - и кульки у них отощали.  А когда  на одной станции проходил под
оконцем пыльный мальчонка с велосипедом и крикнули они для смеха, за сколько
продается велосипед, остановился тот всерьез да назначил без раздумья цену:
     - Руб стоит, один руб!
     И  никак  не отставал, поверив,  что  хотят  купить. Его  уж  отгоняли,
надоел, а он стоял и клянчил под оконцем, отказываясь от велосипеда:
     - Ну, за руб!
     Потом же озлился, когда вагон тронулся, поехал, схватил в кулачок песка
и сыпанул им в глаза, в оконце, закричал, отбегая, припрыгивая:
     -  Солдат-дурак,  солдат-дурак!  -  за  что кинули  в  него  со  злости
консервой, а он увернулся и был рад, бросившись за жестянкой в пыль.
     Так,  подъедая на  станциях, растратили  они все деньги, а когда отдали
сухпай  за червонец  дождавшемуся  проводнику, тот  налил  еще  бесплатно  в
бутылки чайного киселя, дал  немного винограду.  Служивый сутки на их глазах
ничего не ел, но ухмылялся; как ни поглядишь, себе на уме. Червонец лихой на
станции Жарык снова разменяли на  манты, хотелось хоть какого мяска.  Из них
один был получех из Сызрани, портной с фамилией Гусак, сам  маленький,  но с
огромными, будто плакал, глазами и с  ногой, от рождения  кривой, - Матюшину
запомнилось, как  смешно он шагал по перрону в Ташкенте, подволакивая  ногу,
точно  мамаша   тащит  за   собой  упирающегося  мальца.  Был  и  спокойный,
плоховидящий, из таких, что любят учиться, звался Сергеем, рассказал, что из
музучилища, умеет на трубе. Были похожие после  гепатита, что братья, Аникин
и Кулагин, земляки  из Пензы, один  - озеленитель в  прошлой  жизни,  другой
ничего не умел. В безвременье  оставшегося пути  товарищи по счастью мечтали
дотемна, что везут их учиться на поваров. Было Матюшину тоскливо: думают, их
выучат и поваром  каждого сделают,  чтоб  всем поровну,  а он  и  поваром не
хотел, и делить с ними даже воздух в пути - задыхался, сутки минули, тоской.
     Они  высадились  из  пустого  вагона  в  Караганде,  сразу  увидали зад
орудийный  армейского  грузовика,  торчащий   глухо,  зелено   из   темноты.
Поджидали, знали о них, встречали. Служивый вскочил на подножку, поговорил с
тем,  кто был в кабине, и верно, оказался  грузовик, посланный  забрать их с
вокзала.  Они ж зябли от холода  и ветра на черной, будто мокрой, платформе.
Ветер гнул деревца, болотные в ночи, и воздух сырой пахнул болотом. Но тогда
не понимали  они, что город прозябает который день в дождях, а казалось, что
такой  Караганда  эта  была вечно, прикованная  к серости, холоду,  сырости,
будто  цепью.  Огоньки  вокзала  зловеще мерцали  в  той полночи,  в час  их
прибытия.  После радости бескрайней света, тепла чудилось,  оказались они  в
сыром, холодном подвале - не на земле, а в подземелье.
     Служивый  хранил бодрость,  ехал он с  ними в кузове:  правда, сидели в
кабине двое, ему не хватило. В  дыру,  над которой  нависал полог  брезента,
дорогой  глядели огоньки  -  ползали,  копошились.  Ехали в молчании,  точно
дремали.  Куда приехали, там уж не встречали.  Кто был в том месте дежурным,
ругался  и упрямился,  держа  их на холоде  у грузовика:  что  и кормить ему
нечем,  и класть  некуда, и надо решать. Вспыхнула было надежда,  что  они и
вправду оказались  здесь чужими, ненужными, но служивый ее потоптал. Ругался
он  да  упрямился  крепче  дежурного. Стало ясным  до  тоски  смертной,  чья
возьмет. Дежурный разуверился, отпрянул,  дал служивому волю -  и койки сами
собой  среди ночи нашлись. Здание это примыкало одной  стеной  к дежурке. По
душку в  комнате да