енька, -  со всей силой, даже  и неведомой ему,  но данной  от природы на
такой  случай,  чтобы мог он  калечить, а  то и убивать.  Сержант взлетел  и
грохнулся наземь, с пронзительным  ором катаясь в пыли, сжимая то ли голову,
то ли рот. К нему кинулись свои.  Матюшину показалось в  тот миг, что сделал
он что-то страшное и непоправимое,  будто  и вправду убил человека. Но забыл
он,  что это  был  сержант.  Не  понимал,  что нарушил бесповоротно, страшно
другой  закон, вовсе и  не  человеческий,  а всей  этой  толпы, - он  ударил
сержанта, смел поднять на одного из них руку.
     Но  сержанты  начали успокаиваться,  опять  повеселели.  Того  паренька
подняли,  повели в лагерь - говорить он не  мог, только  орал  от боли. Было
понятно,  что Матюшин  его изувечил,  но  начать  с  ним расправу перед всем
строем, перед толпой свидетелей, они все же не могли, да и не сознавали еще,
каким способом расправятся. Матюшину только и приказали, что встать в строй.
Опять  раздалась  команда  бежать,  как если б докончить решили зарядку.  Но
сержанты,  замыкавшие, погнали взвод сапогами, так  что  задние  напирали на
передних, гнали  уж их сами,  чтоб не быть  битыми. И теперь-то не бежали, а
гнались. Матюшин  понял, что  с  ним делают, - его гнали всем взводом, такие
же, как  он сам,  с  отчаянием давя кулаками в спину,  уже  не  расступаясь.
Сержанты  не  уставали.  В  самую  страшную  минуту,  когда  почудилось, что
сорвется  и  упадет, Матюшин вдруг ощутил, как с  боков  кто-то не дает  ему
упасть и, сколько есть сил, помогает, удерживает.  Это  был Ребров, молчком,
сцепив  зубы, тащивший его вперед, и еще один, кого он не помнил и  не знал,
маленький  рыжий солдатик, который сдерживал собой, как мог, натиск тех, что
напирали, битые сержантами. Матюшин держался,  но потом у них уж не осталось
сил его тянуть, и он сорвался, поплелся в хвосте взвода, где  его  футболили
по ногам уже до самого лагеря.
     И на оправке, уже в лагере, когда взвод разбрелся по команде у нужника,
и весь  день на плацу  Матюшин  чувствовал  кругом себя  глухую  стену. Свои
боялись его, сторонились, а  сержанты,  как  сговорясь,  не  глядели  в  его
сторону.  Молдаван  командовал, спокойно  расхаживая  по  плацу,  и  казался
уверенней обычного. Но весь лагерь знал, что полусолдатишка ударил сержанта,
да не просто ударил, а изувечил.
     Свершилось  только одно событие  - Матюшина  приказал доставить  к себе
командир  учебной роты, и он под  молчаливым конвоем  Молдавана приковылял в
офицерскую палатку. Офицеры жили в Дорбазе не в фанерном бараке, а отдельно,
в палатках.  Матюшин увидал под сумрачным  палаточным  сводом незаправленные
койки, жадно -  заваленный  живчиками объедков  стол. Сумрак  голодно  дышал
перегаром. Командир валялся на койке как есть, в сапогах, спасался  от жары.
Еще один офицер, не разглядеть, кто  такой, дрых в своем углу, беспробудный.
Молдаван уселся на пустую свободную койку, не спрашиваясь, а Матюшин остался
одиноко стоять.
     - Ну что, сил  много, некуда девать?  - подал голос командир,  глядя на
него с койки. - А  ты знаешь, что тут делают с теми, кому сил некуда девать?
Я к тебе обращаюсь, товарищ солдат, отвечать!
     - Никак нет... - доложился в беспамятстве Матюшин.
     - Молдаван,  чего  он  у тебя такой  непонятливый? Ты вообще, сучара, я
тебе роту доверил, а ты куда смотришь?
     - Сделаем, товарищ капитан. У меня есть порядок.
     - Сделай, сделай... Я про эти дела знаю, притон из казармы устроил, так
что думай, если что, шкуру спущу, пропадай - ты мне без разницы.
     -  Не  пропаду,  -  оговорился Молдаван. - То у меня шкура  дубовая, ей
хватит.
     - Встать! Пшел отсюдова... И гляди, не зарывайся, а то зароешься мне, в
зону зароешься,  уразумел?  И  орлу своему разъясни, куда  все дороги ведут,
завтра им подробней займусь, буду карать!
     Когда вышли из душного сумрака офицерской палатки, Молдаван не спешил -
огладился, подтянулся.  Приказал Матюшину шагать  вперед, в нужник. Сараюшка
глинобитная  горбилась на отшибе,  далеко  за бараками,  такая  же  серая  и
сохлая, что и  степь. Матюшин  помнил только громкое  жужжание мух,  которых
было  будто пчел  в  улье. Молдаван крепко  налег на него грудью, придавил к
стене, но не ударил, а сказал сильным шепотом:
     -  Ночью  позову, то приходи, не рыпайся.  Лучше-то  по-тихому. В полку
таких  много, хорошо живут. Им хавать хорошо дают. Если  мне  глянешься,  то
другим не  отдам,  мой  будешь.  -  И  отшагнул,  встал  грозно  над  очком,
облегчился, вперед приказал шагать.
     Верно, сержантики прознали, что за суд будет этой ночью, какой приговор
вынес Молдаван. Они-то и пялились хитро, покрикивали кому не лень:
     - Вешайся! Вешайся! - Но Матюшин не в силах был понять, что  же хотят с
ним сделать.
     Ему чудилось, что командир-то его  простил, отпустил. Он думал, что его
пугают смертью, грозятся этой ночью  не иначе как убить. Но мысль, что могут
убить, не страшила, а теплилась, была теплой. Ему думалось в бреду, что если
Молдаван  его убьет, то потом убьют за это Молдавана - это он, Матюшин,  для
того и родился, чтобы убить его.
     Тогда он уже  бредил, уже  пожирал его неведомый огонь.  Лагерь  устало
доживал день в голодном ожидании вечерней поверки, помня съеденную за ужином
пайку, а не о долгой грядущей ночи.  Неизвестно откуда взявшийся, подле него
присел на скамейку  Ребров и, как  бывалый,  сквозь зубы покуривал сторонкой
добытую где-то целиковую сигарету. Он ничего не обсуждал,  молчал,  будто  и
чужой,  что  было  по-своему правдой,  потому как  с  самого поезда  Матюшин
отшатнулся от него. Хоть земляки, чуждались они друг друга и в лагере. Будто
потерялись, но этим утром нашлись.
     -  Так вот  выходит,  могли бы  вместе  в  сержантскую школу  податься.
Говорил  же,  держись  меня, а ты  без меня захотел, теперь прости-прощай, -
цедил, оглядываясь, Ребров. - Еще есть время, рви из лагеря...
     Куда делся Ребров  и  что произошло  с  ним  потом, Матюшин  не помнил.
Очнулся он от кромешной боли. В холодной,  где тарахтел ящичек кондиционера,
комнатушке, залитой желтушным светом  голой лампочки, в медпункте.  Он  вжат
был в кушетку, лицом - в потолок, военврач тужился  стянуть с разбухшей ноги
сапог.
     - Ну, чего орешь? Живой? Терпи, раз очухался! - прикрикнул врач. - Нет,
резать надо сапог... Что у нас есть режущего?
     - Нож есть, - отозвался буднично чей-то голос.
     - Тащи... Распори ему там сбоку, да не дергай, а то будет орать.
     - А чего с ним такое? - потек с потолка другой голос, любопытствующий.
     -  Это с  вас надо спрашивать, что с  ним  такое, отбивная  вместо ног,
делать больше нечего, зверье!
     - Его хоть тронули? Да его никто не тронул-то... Порубал небось ноги да
обоссал - косит, сука, в больничку захотелося, масло хавать.
     -  Кто  его  обоссать научил?  Ты,  сержант? Надо  было портянки  учить
мотать!
     - А он ученый сам, вона какой борзый.
     Что-то  шлепнулось по-крысиному на пол. Боль  утихла, он услышал сквозь
дремоту:
     - Хватит с меня... Тащите в изолятор...
     - Так заняты все койки, куда его класть?
     - Оставишь на носилках,  полежит до  утра, только  не в проходе бросай,
дурак, найди там в сторонке место.
     Он ощутил тяжесть свою - подняли его, понесли, пыхтели.
     - Уууф, сука... Тащится... А ну, подъем! Подъем!
     - Заглохни ты... Старлей услышит...
     - Да он же тащится, тащится, что мы несем...
     - А донесем и бросим, небось из мяса, наплачется...
     Носилки  бросили  в темноте и  загоготали,  потому что  Матюшин, чего и
хотелось им,  заорал.  Койки  кругом заскрипели,  шевелились  в  них,  ожили
какие-то туловища.
     - Проснулись, жрать  хотят, думают, кормить буду!  - гоготал медбрат. -
Ни дня им, ни ночи, желтушникам!
     - А ну, подъем, суки! - веселился сержант. - Вспышка справа! Газы, вашу
мать! Лечь! Встать!
     Довольный, веселый, что нагнал страху, он прошелся,  слушая скреб своих
сапог, отдал команду в гробовую темноту:
     -  Ладноть,  отбой.  А  ты,  безногий,  не  спи,  наведаем  ночью,  ой,
наведаем... - было слышно Матюшину в черной своей дыре.
     Все  смолкло,  он же  мучительно  не  верил,  что  сержант  с медбратом
убрались.   И  ждал.  Дышала,  затаясь,  мгла,  покуда  не  явилась   в  ней
стеклянистая прозрачность, - тогда, не отыскивая этих двух, Матюшин заплакал
от беспомощности, что бросили одного на голом полу, далеко от облачков коек.
Но слез его не слышали, и некому было его спасти. Чудилось, что голо чернеет
ночь, а не доски пола. Облачка таяли, таяли...  Он сполз с носилок и, волоча
бездвижные ноги, не ведая, что делает, забился под одну из коек, как в щель,
и там затих.
     Ночью  они приходили,  он  слышал  их топот,  их  бухое бычье  сопение,
шепотки. Верно, так они с перепоя и  не взяли в толк, что  с ним  сделалось,
куда  он  исчез,  а шмонать да шум поднимать вышло  им  не с руки.  Утром же
Матюшина искали по всему лагерю, потому что приехала за грузом скоропомощная
машина из  медсанчасти, а его  не  отыскивалось, будто  пустился  в бега. Но
понятно было,  что  уйти  такой  далеко  не  может,  разве  уползти.  Зубник
допытался у медбрата, что ночью солдатика навещали, а потом выбил правду и о
том, кто  ж его  навещал. Машина  стояла, не отправлялась.  Молдавана  и еще
троих  сержантов  вызвали в  палатку,  где  офицеры,  очнувшись от пьянки да
обозлившись, лупили их нещадно до потери сознания, чтобы сказали правду, что
сделали  они ночью с  солдатом,  -  могли  ведь  убить  и  зарыть.  Молдаван
крепился, хоть его-то  и гнули, ломали офицеры, не боясь даже, что  сдохнет.
Сержантики дрогнули, не выдержали и порассказали о Молдаване,  что творил он
с людишками. Так  что в горячке того  утра  открылись колодцы темные правды,
начали допрашивать всех солдатиков, все  сержантье, не выпуская Молдавана из
палатки на свободу, - и народец, не видя больше его, сознавался.
     Обнаружили полуживого,  спящего у них под койкой человека желтушные, но
когда  обнаружился  Матюшин, то  начальникам  уж  не  было  до  него  дела -
выволокли, свалили на носилки, погрузили в машину.

        IV
     Погрузили  в  скоропомощную  еще  одни   носилки,  с   тем  изувеченным
сержантом, и легли они бок о бок. Неслась машина  по  разухабистой  степи, и
мучились они  в  трясущемся,  ходившем  ходуном  кузове.  Матюшин стонал.  А
сержант,  которому  невозможно было стонать, шевельнуть челюстью, глухо ныл,
цепляясь  за носилки. С него  ручьился пот, он изнемог  от  боли, задыхался.
Прибыли они в полк  стремительно. Матюшина отгрузили в лазарет, и в  носилки
кинули  вспоротые, похожие на жабу болотную сапоги - и сидели те жабы у него
на груди, стерегли  до самой приемки. Сержанта  выгрузили,  с ним дело  было
потяжелей, везли его дальше, куда-то в госпиталь.
     С  носилок  Матюшин  сам  перелег  на кушетку  и смог  раздеться, когда
сказали скинуть  с себя всю эту грязь; сам обтер себя, замшелое  чужое тело,
смоченным под краном полотенцем, как сказал сделать медбрат. Он отвык, чтобы
люди так говорили, с  покоем в голосе,  и эти покойные ленивые  голоса будто
спускались с неба. Он слышал, как о нем говорил добренький военврач:
     - Ну что у нас за бесхозяйственность на каждом шагу,  скажите, Верочка,
взяли  в  армию  человека, а портянки не  научили  мотать... Ведь не похоже,
чтобы он мостырил, как на ваш взгляд, Верочка?
     Однако во что одеться не дали. Сказали лечь на каталку и повезли вперед
головой, так что все кружилось в глазах  и плыло. Каталку везли два солдата,
лица их не запомнил. Но осталось в памяти, что эти его не материли. Что было
им легко, будто забавлялись, катить его на колесиках, рулить.
     У  врачей на столе он уснул без наркоза и проспал сутки, даже больше, а
в то время капали ему взаймы из  бутылька кровь, удобряли уколами со сладкой
водичкой. И спал-то он сладко, таял  кусочком сахара, и растекалась по жилам
ничейная кровушка. Но ночью, когда день напролет проспал, будто  чувствовал,
что  ночь  настала,  вкралось  накрепко вбитое  ожидание окрика. Дремотно он
изготовился вскочить, пробуждался, себе отчета не  отдавая, что  лежит не  в
казарме, а в лазарете.
     Все  должны  были  в  лазарете  работать,   обслуживать  самих  себя  и
военврачей.   Матюшину  выдали  костыли,   приказали  вставать.  Ноги   были
забинтованы  по  колени,  будто обули в белые  валенки. Стоять  на  костылях
давалось  тяжело. Первое,  что сделать  сказали,  -  сдать  на анализ  мочу.
Медбрат выдал ему майонезную баночку без крышки. Впихнув ее в карман халата,
Матюшин поковылял в  нужник.  Силился  справиться  с банкой, да никак это не
выходило  у него. Все, что смог,  - сдернуть трусы, а  подставить банку - на
это не хватало рук, выскальзывали из-под мышки костыли. Он поставил банку на
подоконник, подковылял  к параше  железной,  потому  что  и терпеть-то после
возни этой не хватало  у  него сил.  В нужник  забежал какой-то облегчиться,
опущенный с виду,  бритый, как  в издевку, лесенкой. Матюшин пролаял хрипло,
держа в руке банку, точно камень:
     - Слышь, браток, ты не заразный, помоги на анализы мне...
     Опущенка послушно все исполнил - и исчез. У Матюшина отлегло. Надо было
теперь  донести мочу эту чужую до медбрата, она пролилась в  кармане, покуда
он скакал  да тащился, и медбрат не смолчал, видя  мокрое  пятно  у  него на
боку:
     - Ну, чего, браток, никак обоссался?
     Народец  лазаретный строился в  садике;  командовал,  расхаживая  перед
строем, лазаретный старшина - важный усатый солдат,  ничем не больной, а как
раз самый упитанный, здоровый. Все звали его кто "бугром", кто "бригадиром",
как на стройке. Он всем давал работу, сказал  и Матюшину, не  глядя, что тот
на костылях, дорожки выметать в саду. Матюшин  тут же в строю отказался  это
делать. Подумал, что  бригадир над ним  потешается.  Тот  подошел  к нему  и
ударил по одной, потом по другой щеке  наотмашь, а Матюшин и руки поднять не
мог, от костылей  оторваться, чтоб хоть укрыться. И  хлестал его бригадир по
щекам,  покуда не  вступился  соседний паренек  -  заслонил Матюшина  собой,
упросил усатого, что возьмет работу на себя.
     Назавтра бригадир снова приказал Матюшину подметать дорожки, но Матюшин
теперь  смолчал, хоть и  не  понимал, как  сможет  держаться на  костылях  и
работать метлой. Дорожки обсыпала сгоревшая под солнцем листва со скалистых,
возвышающихся яблонь. Чтобы мести, надо было не иначе как встать на ноги или
хоть на одну опереться,  и он,  обозлившись уж не  на бригадира, а  на  себя
самого, на поганые костыли, оставил себе один костыль, взял в свободную руку
метлу. Управляться  одной рукой было  все  одно  что  ковыряться  метлой, но
потихоньку да полегоньку листву он с первой дорожки смахнул.
     На  другой  день Матюшин увидел,  как это  бывает, когда выписывают  из
лазарета. Выписали одного, который долго здесь жил, работал посудомойкой. Он
был  приметный,  задиристый,  о таких  тут  говорили,  как  на зоне,  что он
блатует.  При котлах он,  верно, и отъелся,  вольный стал,  а  когда  шикнул
бригадир,  что приказал начмед  манатки собрать и  шагать в роту, то весь он
превратился на глазах в  жалкий комок.  В обед еще было видно его  вспухшую,
багровую рожу в окошке  раздатки, но  это не понравилось бригадиру - что еще
не ушел. Он  спокойно отобедал  и другим дал свое доесть, а потом зашел в ту
укромную полутемную комнатушку, в которой работали повар с посудомойкой, - и
все  услышали  грохот  и  истошные  крики.  Но  смертоубийства миг  тоскливо
покрылся только  что взъярившейся грызней, стали доноситься шумы и пыхтение,
будто  двигают что-то  тяжелое.  Все дожидались, не  расходясь, чья возьмет,
никто не встревал. Минут  через  десять возня в пищеблоке смолкла. Из тишины
явился  целый  и  невредимый  усач,  волоча  по  полу  задыхавшегося,  будто
пробитого гвоздями, скрюченного посудомойку.
     - Я тебе сказал, тебе, чтоб к обеду духу не было? Тебя как, по-хорошему
просили? Ты решил,  что  ты умней?  - допрашивал его,  свирепея от  своих же
слов, бригадир.
     - Убьютясукааа! - визжал тот.
     - Ты... Ты из себя психоватого тут не корчь!
     И зашевелились стоящие без дела, желающие поскорей кончить, опустить уж
никому не важного своячка.
     - Что сказали? Ты не поял, не поял, падло! - посыпалось из всех ртов, и
его уж не стало слышно.
     А  через неделю на перевязке с Матюшина сняли вдруг бинты. Ноги зажили.
Но этого и невозможно  было  Матюшину  постичь. Зачем  они  нужны ему такие,
здоровые, он  теперь, когда отнимали у него костыльки, не понимал. Здоровый,
а не скрюченный, на костылях, Матюшин казался сам себе ненужным, обреченным.
Было  ему так одиноко, будто войдет в перевязочную кто-то, какой-то человек,
который  его отсюда навсегда прогонит. Всю эту неделю он работал  - подметал
дорожку в саду, дежурил на людском нижнем этаже, был на побегушках у врачей,
таскал  по зову  лекарства да  бумажки. После перевязки, когда  сняли бинты,
отобрали  костыли,  он ушел  на этаж  и затаился, не зная, что с  ним теперь
будет. Бригадир разгуливал  по этажу, не  замечая его, и Матюшин  мучительно
гадал, есть ли  приказ выписывать его,  что скажет начмед. Но вечером усатый
подозвал его, добрый, что прожил в покое еще один день, и дал работу:
     - С утречка ты дуй в хозблок, будешь  вместо этого... Я  повару обещал,
что человека  дам, а ты вроде без костылей  стал, ходячий,  но гляди у меня,
заблатуешь - враз на берег спишу! И плакала мама!
     Повар  встретил  Матюшина поутру с  ножом в  руке и  долго не пускал на
порог хозблока,  заставляя стоять средь пустых столов. Этот худенький узбек,
походивший  на подростка эдак лет четырнадцати, казался  безвредной змейкой,
ползающей, но не могущей жалить. Снизойдя, он впустил Матюшина, сказал сесть
и сунул  ему в руки  миску с кусками холодной свинины,  выуженной, верно, из
щей обеденных, рубанул полбуханки хлеба. Так он показал, что он добрый, если
захочет, и  жратвы  ему  не  жалко.  Есть  же  Матюшин  не  хотел,  но  стал
волей-неволей жевать, больше оглядываясь вокруг.  Узбечонок был  доволен им,
думая, что приручил.  Он же был Матюшину по грудь, и,  только  когда Матюшин
сидел, они  становились  одного роста. Хозблок  был  изнутри именно каким-то
блоком - квадратура, обложенная от пола до потолка водянистым кафелем, будто
по стенам стекала вода. Здесь было  как в бане, а воздух стеклянисто стоял у
распахнутого настежь оконца, так что внутрь проникал только жаркий солнечный
свет. Узбеку жара была нипочем.  Решив, что служке хватит жрать, он показал,
какой может быть злой, и, выхватив ни с того ни с  сего из рук у него миску,
тявкнул, ощерясь, чтобы становился у раковины.
     То  была  даже не раковина, а огромный медный  чан  со сваленной в него
алюминиевой  посудой.  Узбечонок подпрыгнул, уселся  на  высокий подоконник,
глядя свысока на его работу. Когда  посуда и котлы были перемыты, он  сказал
Матюшину мыть полы  в столовой комнате и опять глядел на него,  ползающего с
тряпкой,  из  оконца раздатки.  Когда были  помыты полы,  он сказал  мыть  в
хозблоке, а после хозблока сам подустал и показал опять, какой он может быть
добрый,  возвратил  Матюшину  миску,  сказал  есть.  Матюшин  уж  чувствовал
откуда-то голод, а может, был это и не голод, а сосущая нутро злоба. Сколько
прошло  времени с  обеда,  он  не распознавал.  Узбечонок  напялил  на сухое
змеиное  тельце белую поварскую робу  и погнал Матюшина в дорогу - пора было
брать тележку и везти ее в полк за пайком.
     За  оградкой лазарета  было  ему шагать  так же чудно,  как  по  улицам
незнакомого города. Повсюду, куда б ни устремлялся его взгляд, стояли глухой
обороной казармы, тянулись неведомой  связью асфальтовые дорожки, тропиночки
из асфальта,  росли одинаковые  деревца. Никто им не встретился,  только при
подходе к столовой набрели они на