о-то держался с
безмолвной злостью своего места; строй идущих выравнивался и подтягивался, и
тот, чей черед был заступать  на  вышку,  выталкивался вперед, сходясь с ней
один на один.
     Остановились у первой  вышки, заговорили, повеселели. С вышки высунулся
и заорал оглушительно солдат:
     - Отморозился я смены ждать! Окопались в карауле, падлы?
     А  кто-то тащился  уже на вышку  и оглядывался через силу за спину,  на
тропу, но никто его не окликал. На землю скатился вместо него орущий,  будто
оглохший,  детина, который плюхнулся на грудь Дыбенке и дыхнул ему с  ходу в
рожу:
     - Васек, дай курнуть! Подыхаю, братаны, хоть затяжку!
     Инструктор  увел  овчарку дальше  по тропе. У четвертой  вышки местечко
было  похоже  на  тупик,  глухое   и  темное,  сдвигались  в  угол   заборы,
сдавливалась в их тисках тропа; инструктор таился и взмахом  руки подал знак
остановиться.  Никто не  разобрал,  чего он  боялся, но все утихли и одолели
тяжело остаток тропы, будто гору. У вышки отдышались и  ослабели, поняв, что
происходило.
     - Спит, - доложил шепотком инструктор и смолк, выжидая, что будет.
     Вышку окутывало  поволокой  постовых фонарей. Глазу она  выворачивалась
боком,  так  что   в  просвете  ее  квадратуры,  чернея,  виднелся  по  пояс
караульный. Солдат спал стоймя, свесив  головушку, похожий в плащ-палатке на
пугало.
     - Кто такой? - вызнал тихо китаец.
     -  Зверь... -  прошептал у  него  за спиной  Дыбенко.  -  Хорошо  спит,
молодой,  сладко. Эх,  надо  бы раскумарить!  Пойду-ка,  может,  возьму  его
тепленьким...
     Инструктор остался с овчаркой - присел, обнял рукой,  придушивая, чтобы
не трепыхалась. Дыбенко  с  китайцем  подбирались к  вышке. В  эти мгновения
Матюшину, как  и  всем подневольным, которые ожидали на тропе,  стало зябко,
настигал холод.  Сержант отчего-то остановился у  самых  сходней, и  Дыбенко
один поднимался на вышку, пропадая в сумраке. Глядя, каким охотником заходил
Дыбенко по  шаткой  лесенке  на вышку и  как он  с  усладой  медлил, Матюшин
задрожал от такой же проснувшейся  страсти -  заорать во всю глотку. Да чего
там!  Вот  скинет  автомат с  плеча - догола  всех  этих  разденет и плясать
заставит!
     Зверь  же ничего  не чуял.  Кумарил. Матюшину его жалко не было, только
мараться  не хотел и ждать. Одна  задержка  выходит Матюшину  от  кумарного.
Вдруг  послышалось,  что  вскрикнул  кумарной, и вышка,  было видно,  тяжело
дрогнула. Китаец что-то прокричал, все ослабились и тронулись с пересмешками
по  тропе.  Смеясь,  Дыбенко  пинал  кумарного  вперед  головой с  вышки  по
раскатистым крутым ступеням.  Когда он скатился, за него принялся китаец, не
давая  подняться,  встать. На  земле  его  пинали,  катали,  будто  мячишко.
Веселились Дыбенко  с хабаровскими. Зверь оживал и  содрогался радостью, что
попал в лапы  к  своим,  а  соображая,  что  над ним  потешаются, стал и сам
угождать. Инструктор сторонился, сдерживая урчавшую овчарку, и ухмылялся. Он
ведь серьезное дело хотел затеять с кумарным, но видит, что потеху устроили.
Катается, похрюкивает - умрешь со смеху, а и  корчится,  будто подыхает, так
что и жалко его делается топтать.
     Матюшин так и стоял. Дожидался. Но весело было, и с потехой  не спешили
расстаться.  Тогда он  не  выдержал. Растолкал одеревеневших зверей,  шагнув
из-за их спин, глядя с болью и силой, и тупым ударом приклада,  будто давил,
настиг елозившего  под ногами кумарного -  тот визгливо вскрикнул, схватился
за голову и, поскуливая, слег.
     Дыбенко отшатнулся.
     - За кой свалил-то его, весело ж было... - сказал он и  взялся подымать
кумарного с земли.
     Зверь крепился,  как мог, чтобы  устоять на  ногах. Из башки выжимается
кровь, гуще коротко стриженных  волос,  так что  и  не  стекает, а застывает
повыше лба бурой, с пятак, отметиной; но улыбка как и была, виноватая  разве
что. Не верит, что бить  перестанут. До той минуты  устранявшийся, вспыхнул,
метнулся наводить порядок Дожо  и беззвучно шагал все дальше, обходя лагерь,
задернутый наглухо заборами, точно в издевку,  так что ничего кругом себя не
поймешь.  Стиснутый  в  кубы  жилзоны,  промзоны,  будто  утрамбованный  без
воздуха, без жизни, лагерь, если шагать в обход, вытягивался в  километр той
самой, схожей с лазом, тропы. И давался этот  километр  тяжелей, нарастая ее
узостью  и  глушью. То  был километр без  начала и  конца,  долготу которого
дробили  только  лагерные  вышки  да разгранзнаки.  Утрамбованный  в могилки
бараков,  сдохший  в  них,  лагерь  заживо  восставал  этой  вот долготой  и
пустотой, сомкнутой заборами  да проволокой в  безысходный круг, по которому
только вперед,  от вышки к вышке, ползущей гусеничной массой двигался наряд,
а в нем и он, Матюшин.
     Ему  теперь  чудилось, что он  ползет, а не шагает.  Он с отвращением и
болью обнаружил, что,  добив кумарного, ничего-то не  совершил, а тащится со
всеми еще нестерпимей бездвижно  - с той  тягостью, будто его  это прикладом
оглушило,  сшибло.  Задыхаясь,  не  шагая,  а  выталкивая  себя  вперед,  он
потихоньку  отставал, выбиваясь из  сил, уставая. Быстрей бы на водочную, на
вышку, быстрей бы отстоять - и дадут спать, спать, спать... От  одного этого
бормотания Матюшин помягчел, но испытал, как во сне, уплывая, что его давят,
теснят,  куда-то  толкают, и налился  свинцовыми  дробинками  дрожи. Это  же
другой  спит, он,  сука! Вот  оно что, спит! Дрожь пронзила, будто  дробинки
впились  в   тело,  и  Матюшин,  коченея  от  смертного  нутряного  холодка,
испугался, как если бы и начинал тонуть, погибать.


        III
     Как  до  водочной  дошли,  так  уныние  нашло  и  на  солдат;  Матюшина
подгоняют, подгоняют  китайца с  разводом, чтобы не мешкали. Охота с поганым
этим местом побыстрей распрощаться. Смены на водочной он держал со зверьком,
которого даже имя  никто в роте не ведал. Один Матюшин с ним  знался как  со
сменщиком.  Обнимал он автомат и  бормотал заунывно, что-то верещал. Матюшин
заступает на вышку и еще растолковать должен, что вышел срок, - иначе тот не
поймет, там и заночует. Надо вдарить больно, тогда поймет и из одного страха
испарится.  А  зверьку  заступать  на  водочной,  тут уж  наоборот,  упрется
глазенками в землю - и ни шагу,  покуда разводящий сержант на вышку кулаками
не затолкает.
     Кто-то крикнул вдогонку:
     - Не спи, Матюха, а то вы...ут!
     Их не дожидались. Наряд  снялся  с места  и  спешно утекал  по тропе  в
темноту,  в которой близко  уже  теплилась  караулка,  еще  вышку  сменить и
осталось.
     - Рви отсюдова! - пнул Матюшин сапогом.
     Тот забился пичугой в угол и что-то жалобно запричитал.
     - А ну, сык тым сделаю! - накинулся было Матюшин.
     Зверек присмирел.  И говорить чего-то воодушевился,  жаловался. Матюшин
сам утих, пожаловался:
     - Это ты верно... Крепись, крепись...  Это мы с  тобой знаем,  мы тут с
тобой еще и сдохнем...
     А у того глаза были тусклые-тусклые, но вдруг блеснули, прослезился он,
понял  что-то  или  опять испугался,  да  уж  не удержался  и  всплакнул  от
страха-то. И вдарил тут Матюшин больно, в душу, в дыхло ему.
     - Убью, сссука, да уйди ж ты!
     Когда он  пропал из  виду,  тогда на водочной смерклось. Было черно,  а
стало еще черней. Матюшин опустошенно оглядел взятое под охрану. Впритирку с
вышкой  устроился  железнодорожный  съем,  и  всплывала  кругло  из  черноты
зэковская больничка. И  все  нынче  смутно проглядывало: стены  - не  стены,
рельсы -  не рельсы, земля  - не земля... Отсюда  же и степь,  какая от утра
расстилала просторы шире небесных, к ночи  от места  лагерного отступила и у
постовых фонарей ждала: не  хватало против их бесхозного каторжного света ее
мировой силы.
     Ночью  надзирателей  из  зоны  выведут. Останется горстка  для порядка,
запрутся  покрепче и утра  ждут. Из-за  того, что  устроился железнодорожный
съем, запретная полоса и ограждения у водочной  были  вовсе никудышными. Тут
зэк мог солдату в морду  плевать и все  ограждения махом одним перепрыгнуть.
Какие уж  фляги - хоть трактор по рельсам в зону вгоняй, и никакого следочка
не останется и не услышат.
     Матюшину  бежать  с  водочной,  а  он  стоит.  Но вышка и  по  росту не
пришлась. Чтобы устоять, надо было или скособочившись к ней привалиться, или
голову  пригнуть.  Скособочился он,  закурил папироску  и  безутешно злится.
Жизнь  говно, потому  что долго на  водочную шагать,  но и дошагаешь, а жить
некуда. И глядеть не на что, и думать не о чем.
     Довольствуешься от  мира одной этой пядью земли,  только на  одной пяди
стоишь.  И  как глянешь в  небо - так рылом грязным об его ширь.  Громада! И
таким себя гадом чувствуешь,  ведь  только  и удавиться  можешь на  своем-то
клочке  или изгадить. Гад, ползучий гад  ты на  этих просторах, и из милости
дана тебе  пядь земли. И как  жить,  если  саму жизнь возненавидишь? То есть
через  силу и через злость будешь жить... Сдохнуть? А вот вам! Подвинуться?!
Сами сдохнете!
     А ветер по мордасам  хлестнет и в степь уносится, и  страшно  навстречу
его порыву дышать  - задыхаешься, разрывает изнутри грудь.  Вот гонит  ветер
пылищу, вот  на  вышку налегает,  так  что  трещит она  и  гудит.  И  рвется
отовсюду,  и  повсюду мечется, будто  и  хочет пристанище отыскать, но такой
простор, что так и несет без удержу.
     Рядом  послышался шорох.  И, не  скрываясь, на  свет  постового  фонаря
вышел, прихрамывая,  как вмурованный  в робу, зэк. Выдавая  себя солдату, он
встал  в  полный  рост  под  бьющий  встречный  свет.  Вглядываясь,  Матюшин
приспустил  все  же автомат с  плеча. Этот был чужой, его Матюшин  и  не мог
припомнить, хоть знавал всех стґоящих в лагере людей, с  которыми  торговал.
Но  себя он обнаружил  дурачком, дал оглядеть с  головы  до  пят, и  Матюшин
рассудил,  что  тревожиться  не  из-за чего,  может,  какой-то  доходяга  из
больнички - эти, бывало, шатались по  ночам, вылазя дыхнуть свежим воздухом.
Тогда и зэк, ослабившись, присел и вытянул корявые  руки, будто согревался у
костерка, будто на бережку.
     - Парни, рождество скоро, Пресвятой Богородицы!
     - Чего надо? - растерялся Матюшин.
     - Ларька жду, выпить надо мне.
     Матюшин глядел недвижно поверх зэка, во мглу зоны, и не отвечал.
     - Продайте ж... - заныл зэк.
     - Ларька не будет, закрылся.
     - Я задорого куплю, парни, дайте ж выпить - помру...
     Крикнуть, громыхнуть затвором да хоть выстрелить в воздух, чтобы только
отогнать,  - на то он  и право уже имел. О том  и  думал, не в силах вынести
ударяющего по нервам нытья. Но был Матюшин  запуган,  пугаясь и самого себя.
Боязно  поднимать  шум,  чтобы служивые  из-за  него  по тревоге  в  карауле
вскакивали,  боязно потревожить  начальников,  взвинченных  с прошлой  ночи,
когда зэки резались, и боязно было, как о смерти, хоть украдкой подумать про
самогон.
     - С этой ночи червонец накидываю, червонец!
     Зэк, которого  от вышки отделяли пустошь запретной  зоны, разболтанные,
дрожащие на ветру воротца, закричал надрывно с гневом:
     - Да подавитесь вы!
     От вопля Матюшин устрашился, соображая, что этот уж не отцепится, будет
завывать, давить, того и гляди озвереет - устроит  ночку.  При мысли, что он
заорет  еще,  у  Матюшина нахлынывала  в  руки дрожь.  Боялся  он  за  себя,
неистово, до опустошения желая одного - прожить эту кромешную ночь. Осилить.
Уцелеть.
     - Тебя как звать?
     - Митькой.
     - Ты чего это говоришь, что умрешь?
     - Я помру... Мне, парни, не жить...
     Матюшин  устал и смирился, что будет  этой ночью  торговать. Стало  ему
тоскливо, но и светло.
     - Двадцать рубликов положь на вышку. Да шевелись, дура, тебе ужираться,
а мне еще ночь топать!
     -  Фу  ты... Я  люблю, чтоб  к человеку  с уважением, - расплылся зэк в
темноте. - Ну, уважьте ж, не полезу, не могу! Парни!
     Зэк на  глазах его замесил узелок. Но,  глядя на него, холодея, Матюшин
подумал, что кинет-то криво, не иначе доходяжка. И с размаха не удержался он
на ногах и повалился на землю. Поднялся, пошатываясь, размахнулся наново - и
подкинул.
     - Во! А где ж оно? - и в небо глядит. - Ааа... Не боись...
     -  Гуляй,  бросала, платишь вперед,  стерпишь. Подберут,  я свистну, да
скоро-то  не жди,  не жди...  - успокоился  Матюшин, что  узелок  исчез  под
вышкой, и зэк махнул  без сожаления, и поворотился молча спиной, начав будто
камнем на дно уходить в темноту зоны.
     Матюшин  задохнулся, будто ударило под дых,  и схватился  за живот,  но
потом  отпустило. То был порыв ветра,  когда  и  лагерь одной живой тенью  -
комом своим, своей всклокоченной  дремучей  башкой - бился  оземь, заливаясь
черной кровью, а потом шарахался назад в ночь, будто на крови  этой черной и
вырастая, твердея. На собственной шкуре зная, что это началась болтанка, что
где-то  в степи сшиблись ветра, сойдя стремительно с  путей сторон света,  и
токи их, их молнии,  будут высекаться из степи и  ударять по  лагерю,  как в
грозоотвод,  -  по  трубам,  маякам, вышкам,  Матюшин  осел  на  дно  будки,
законопатившись наглухо досками,  будто  в гробу. Он закурил зябко папиросу,
слыша  уже  не гул  ветра,  а  глубокую тишину.  Высушиваясь  теплом дыма  и
затягиваясь глубже,  трудней,  чтобы  не  уснуть,  Матюшин не  дремал  и  не
погружался в  табачную дурноту, а безвременно, недвижно мечтал. Вдруг ясно и
просто из нутра его ослабевшего явилось то, что  мучило подневольно, начиная
с пробуждения: этой ночью он устал  за прожитое и за оставшееся жить - устал
смертно. И даже не вытолкай  его  с нар отчаявшийся тот  парнишка, он бы все
равно  тащил за  собой на тропу  смертную тяжесть, о которой  думал с дрожью
нетерпения, что одолеет  и прикончит. И  самогонку не продавать бы,  бегая с
ней из ночи в ночь, но выпить до капли и схорониться в степи, чтобы очнуться
и ожить посреди тишайшего степного пения, под кровом шевелящихся дымных трав
- рано утром.
     Но  тут что-то сильнее собственной  воли, какой-то второй, как дыхание,
страх заставил его мигом напрячься и вскочить на ноги. Зона немятежно стояла
сумеречными рядами  ограждений, густо ощетинившись  колючкой,  будто  хвоей.
Кругом ни звука, ни шороха,  только шум ветра. Но этот порядок и безмолвие в
ночи исподволь  терзали Матюшина, отнимая покой. Он выглядывал, вслушивался,
неизвестно к чему готовясь, но помня, что водочную должны наведать.
     Через минуту на следующей от водочной вышке, что замыкала лагерный круг
и стояла под  боком у караулки, ухнул упреждающий окрик - караульный  на ней
выдержал проверку, не проспал. Но заходили на тропу с тылу, не по-дежурному,
как незаметней  и ближе  -  и  окрик упредил,  что скоро  будут  гости  и  у
водочной.
     Он нагадывал, что из дальней темноты чужого  поста появится человек, но
услышал  порывистое  и клокочущее дыхание  овчарки,  которая  вынырнула  как
из-под земли  и  уставилась  с тропы  на  крутую высотку  вышки,  которую  и
стерегла,  задрав  башку,  будто   беззвучно  выла.   Овчарка  стерегла  для
инструктора - это он спускал вызлобленную с поводка, посылая  далеко вперед,
чтобы разведала у водочной; шагай близко, на стороне зоны, с проверкой своей
надзиратели,  будь  близко  хоть  живая  душа,  овчарка бы  сработала  лаем;
инструктор бы узнал, что  место нечисто, что надо  отменить дело и прошагать
вышку без остановки.
     Матюшин разглядел инструктора и махонького китайца, который поспешал за
ним; он отсчитывал их шаги, то есть сердчишко вдруг забилось с ними в шаг, и
хоть  не считал,  сколько  им оставалось шагать  до  вышки, все  же мог  это
ощутить. Ему чудилось, что он даже вник в их  сердца и слышал, как заикается
сердечко у Дожо,  будто он  по правде и не  поспешал, а тянулся  отстать  и,
может, боялся шагать впереди инструктора, который его пугал; слышал Матюшин,
что и инструктору страшно и он заставляет себя  шагать тверже, дышать круче,
сжимая сердце в кулак, будто чужое.
     И чем ближе они подходили, тем  тяжелее делалось Матюшину дышать. Будто
уже знает, что толкало этих двоих к  водочной и  что дальше  произойдет, но,
даже зная, ничего он  не  может изменить или упредить. Да и не хочет, нету в
нем  самом такой  силы!  Ведь знал он, что за яма  эта  вышка, как и то, что
быстрей продадут, чем  спасут, и  это  знание  есть соломинка, данная  всем,
каждой из людей твари и ему самому, чтобы выжить, но пошагал же на водочную,
да еще тварью и  извернулся, чтобы  попасть, и никакое знание, никакой страх
его  тогда  не   остановили.  И  когда  сержант  с  инструктором  совсем  уж
поравнялись с водочной, так что Матюшин  слышал,  как пыхтит китаец и гремит
автоматом с  причиндалами, то было ему  тягостно только от  скуки да  тоски,
друг  на друга  без конца  похожих.  Скучно было Матюшину,  что все  знает и
делать нечего, а  тоскливо,  что  никак  китаец не успокоится,  дергается и,
будто набит медяками, заунывно гремит.
     Осилил  немоту Дожо, негромко окликнув Матюшина с  тропы -  только чтоб
проверить, а на вышку всходить не было ему нужды. Матюшин отозвался и явился
им  на  глаза,  выглянув  нехотя на сторону,  отслоившись  светлым смолистым
бревном от беспросветных стенок  будки. Дожо затребовал, может и с издевкой,
продалась  ли фляга,  но обмяк, услышав  неожиданно в  ответ, что продалась.
Инструктор стоял без движения, брезговал, но пришлось ему живо встрепенуться
и сдерживать овчарку, чтобы не залаяла, когда китаец  полез  искать. Матюшин
слышал, как он пыхтел и возился под вышкой, и сам мучился поневоле: когда же
отыщется  узелок? Китаец вдруг  утих, ловчей без шума  попятился, и Матюшину
полегчало. Вот же каким ловким  и тихим делают человека деньги, если в руках
у  него - как маслом  смазывают, ноги, как салазки, везут. Добавляло китайцу
покоя и  слабило жадную душонку  даже главнее доставшихся денег то, что  под
вышку лазал он сам  и  сам заполучил узелок,  а не через Матюшина, - значило
это, что деньги здесь были все и что Матюшин сторговал  флягу за червонец, а
не  за  больше, то есть сторговал вчистую на сержанта и ничего  не умыкнул с
его фляги для себя.
     В  ту  ночь   каждого  из  них  грызла  боязнь  быть  пойманным,  почти
виноватость. Китаец еще радовался деньгам, и сжатый в кулаке узелочек с ними
дразнил его, будто главным  уже было везение,  - и вот  Дожо не попался, ему
повезло. Может, в тот дразнящий миг и опомнился сержант.
     Не зная, что делать,  Дожо  молчком отдал инструктору растрепанный  уже
узелок.  Инструктор,  оглядевшись  кругом,  затаившись, также  молча  скинул
тряпицу куда-то за спину и шепнулся зло с китайцем.
     Матюшину  же думалось, что они делят деньги:  вот китаец  поднес узелок
инструктору - сам  ведь и считать толком не умеет, а тот отбросил тряпицу, и
шепчутся они, сколько кому будет, как разойтись,  может, и за прошлые долги.
Тут, на тропе, делить и покойнее,  чем в  караулке, где из каждого угла пара
глаз так и впивается. Это Матюшин понимал, на себе испытал, и потому, хоть и
позабыли  о  нем сержант  с  инструктором,  косился на  зону, был  начеку  -
участвуя в их дележе, прикрывая их. Будто сострадая. Но вдруг вышка невесомо
дрогнула под ним, кто-то шагнул на лесенку и один  подымался. Матюшин еще не
успел обернуться и вглядеться: там,  на тропе, одиноко выстаивал китаец, уже
в ожидании  инструктора, шаги которого звучали все ближе, все  тяжелей,  все
тягостней, будто инструктор шагал на смену и водочная была его постом.
     Когда инструктор сказал через дверцу Матюшину о деньгах, что денег нет,
своим безразличным,  будто  бы сонным и без чувств голосом, тогда Матюшин не
поверил, зная эту его  повадку  шутя дергать  тех,  кого  всерьез-то тронуть
боится, - как бы изматывать нервы, вселяя исподволь неуверенность  да страх.
Инструктор  же  многое  готовил  сказать  и  готовил-то  Матюшина  к чему-то
бесповоротному, небывалому, но начал медлить  и не понимать, отчего  Матюшин
молч