ать, его как ветерком обдувало.
     Мужика никак не смущало, что Матюшин им завладел. Ему этого и  хотелось
- быть нужным, за кого-то зацепиться. Говорил он ясной речью, что изливалась
из него ручьями, откуда-то изнутри.  Но лицо его, каменея скулами, молчало в
хладнокровном напряжении, даже не человеческом, и оплывало  воском встречных
огней, блесков,  что  виделись в  прозрачно-сумеречном,  еще  не  зеркальном
оконце тамбура, вскруженные по ту сторону мчащимся во весь дух поездом.
     Матюшину  делалось все теплей,  как давно  ни с кем  из людей  не было.
Добрый с узбеком, от ощущения этого  добра в себе и обрел он  такой душевный
покой, что даже в тамбуре вонючем теперь укачивало  его, будто в колыбельке.
Раздобрившись, потащил он узбека за собой в кубрик, где вывалил ему все свои
припасы. Но узбек ничего не хотел есть, он только говорить, рассказывать про
себя  хотел  - и кивал заунывно головой, все вспоминая да  вспоминая,  точно
клевал что-то иль бился лбом о незримую стену.
     Полночи  шатались они из тамбура в  вагон, из вагона в  тамбур. Да и не
одни,  никто  не  спал.  Ходили уж толпами, потому  что  многие  пропили все
деньги,  и облепливали тех, кто мог угощать, - и не знали, что  станут есть,
пить   завтра.  Только  курево   грошовое   не   перевелось.  Кругом   витал
голодно-табачный  дым,  будто сам вагон  тихонько  тлел,  искуривался.  Ночь
выходила  неимоверно  длиннее  дня, какой-то кромешной. От  ее громады и все
казалось Матюшину громадным  - вскрытые зазубренные  консервные  банки,  что
разинутые  пасти;  мелькнувший  как  через  лупу  человечий  огромный  глаз;
махина-тамбур;  огромные двуногие люди,  - и  с  гулом  срывались,  неслись,
падали, будто глыбы, все произносимые слова.
     Он давно устал  глядеть на  узбека,  различать его и слышал только  его
голос, то  далекий, то близкий. Какая-то ночь, но  другая, чужая. Загашенная
темная  казарма,  зима.  Надо  стирать  гимнастерку,  надо  быть  в  чистом.
Выстиранную тайком, за полночь, узбек раскладывает сыроватую гимнастерку под
простыней и спит на ней, сушит ее телом, утюжит - он говорит, что зимой надо
сушить только  телом.  Подъем. Со  всех сторон  вскакивают, сыплются с  коек
горохом  спящие  люди,  одеваются  на  скаку.  Гимнастерка   еще  сырая,  но
гладенькая.  Главное, что чистая и гладенькая, а что сырая - никто не видит.
Их гонят строиться на мороз.  Мороз страшный, лютый. Но узбек отчего-то рад.
Матюшин  его  уверенный, спокойный голос слышит  -  он  говорит,  что  скоро
гимнастерка вымерзнет под шинелью и тогда перестанешь чувствовать ее  и даже
не заметишь, что за день она будет уже сухая. Так  же сушат белье на морозе,
вспомнилось Матюшину, хозяйки многие -  постельное,  рубахи, панталоны, ведь
сушат,  развешивают  на  веревке,  но  неужто  оно и  вправду  высушивается,
становясь твердым, как доска, и  его  потом  не надо больше сушить?  Значит,
мороз  действовать  может,  как  солнце, ту же  силу  иметь, значит,  жара с
холодом - что ж, одно  и то  же? Узбек не ведает того - молчит, не знает, но
гимнастерка-то на нем  и вправду сухая.  А  подшиву  он придумал  сделать из
белой  клеенки,  и  никто  не  заметил. На  ночь  он  только и  протирал  ее
тряпочкой,  и  подшива  была  как  новая, где-то  отыскал  он кусочек  такой
непрозрачной белой клеенки, как бумага. Он говорит,  в сорокаградусный мороз
им запрещали ушанкой пользоваться,  вроде не такой сильный мороз, чтоб шапку
развязывать. Это узбек говорит  - уши отморозишь, будут гноиться, прилипать.
Ох, холодно, ох, холодно! Самое  страшное, говорит, что  делает зима. Он  из
шинелки вырезал, где незаметно, пару крылышек  и подшил их изнутри  в шапку,
чтоб можно  было их отгибать, когда надо, и греть хоть кончики ушей, и никто
не заметил. Еще  говорит,  что когда в кухонный наряд ходил,  то  от  голода
прямо  из кипящего  котла рукой  хватал  жратву. Зазевается повар - так он в
котел,  хватает, быстро  сует в рот,  глотает,  прячет в  живот.  Поджидает.
Хватает. Сует. Глотает.  Главное - не  бояться глотать кипящий кусок, потому
что  если срыгнешь его или промедлишь, то  повар обернется, заметит, и тогда
они, повара, накинутся и половниками побьют насмерть.
     Так он жить хотел,  крылышки вырезал, клееночкой подшивался, это он так
жил, твердит и твердит себе Матюшин, не  в силах понять: жить, чтоб никто не
заметил,  что живешь?!  Но узбек не молчит:  если даже  кружку воды попросят
принести, отказывайся,  по-доброму ничего людям не делай. Который упал, того
не  поднимай, пусть валяется, тебя зато меньше уже трогать будут. Думай, как
не  упасть,  а  не о том, как  влезть, выше других быть.  Если ешь хлеб,  то
считай так, что говно ешь, а если говно ешь, то считай, что это хлеб. Работу
исполняй добровольно, какую скажут, терпи, но не допускай, чтоб ту же работу
тебя исполнять заставили, - слышит все зыбче Матюшин, - не имей много вещей,
трать все деньги, только попадут в руки, все раздавай-отдавай, чтоб  никто у
тебя силой ничего отнять не  мог, не мог заставить отдать.  Уважай  сильных,
признавай, давай себя бить, а не будешь уважать, жить не захочешь или убьют.
Главное - не бояться смерти никогда, боли не бояться,  но хотеть жить.  Надо
жить, думать только о жизни и днем, и ночью.
     Хоть чудилось Матюшину, что постиг он целую  жизнь,  слушая  узбека, но
все это так и  осталось ему чужим, ненужным. Он  жалел узбека, только и мог,
что промолчать,  зная преспокойно, что у  него-то  все будет иначе, как  ему
захочется, а по-другому и не может быть.
     Узбек исчез,  точно умер, и не хранил Матюшин о нем даже минуты памяти.
И тамбур, и  кубрики опустели, много  было людей, которые уже спали. Так что
стоптанная  дорожка,  которая вела  сквозь вагон, распахнулась  и вытянулась
далеко  реченькой,  с берегами тех, кто спал  по  обе  стороны, и  покрылась
тонким ледком. То есть ходили  теперь  по  ней, как по тонкому ледку. Кто не
спал, чего-то  ждали и ждали, хоть давно уж нечего стало ждать, не было ведь
и душевных сил. В ту ночь поезд проходил по множеству мостов, катился по-над
реками. Чуть не каждый час являлся этот воздушный гул, щемящий сердце, будто
б не ехали, а улетали высоко в небо.
     Следующие  сутки  пути  прошли по странной земле  -  по степям.  Люди в
вагоне после разудалой  пьяной ночи глядели потерянно в оконца и не узнавали
этой  земли. Кусты сохлые, серые да холмы из глины, холмы из глины да  серые
кусты.  Капитан  молчал, куда  прибудут  да  когда, будто важной не  выдавал
тайны. Загадки загадывал:
     - Когда надо, тогда и приедем... Куда надо, туда приедем...
     И сила одного этого человека становилась все  крепче - так страшило его
молчание. Ночь прошла тихо, но в третью ночь пути устроилось снова пьянство.
Речек  за  сутки не  проехали ни  одной.  Тем, кто берег еще  деньги,  стало
страшно  их беречь,  да и сводила с  ума  неведомая  безжалостная  жара,  от
которой кому-то  в  вагоне уж делалось плохо. Падали люди как замертво ни  с
того ни с сего. На них лили водичку, они оживали. Говорили, что надо  больше
пить воды, и вот бросились пить, но не воду уж, а водку, бормотуху,  и не до
веселья  было,  а только чтобы забыться.  В ту  ночь  дошло до драк.  Побили
спьяну  стекла  в вагоне - чтоб  дышать. Побоище  началось,  но  капитан  не
встревал  - крепился, молчал.  Скопившись  курить в тамбур, трое или четверо
оставшихся  на ногах,  утерявших  сон удивлялись доброте капитана,  отчего ж
терпит  он, ничего не замечает, только  раз и  ходил  к  проводнику, который
пойло продавал, да  и того не  смог запугать. Постелился пораньше  -  лежит,
спит.  А доложит все  по  приезде  в часть, ведь за  пьянку  теперь могут  и
осудить, но смогут ли всех судить?
     И тогда Матюшин вдруг понял  с облегчением: вербовщику было  спокойно и
отсыпается он, потому  что  место назначения близко, - он  проснется, и  они
прибудут, ехать им  осталось до того  места считанные  часы!  А уже светало,
разжижался в оконце тамбура  какой-то  далекий, как через  подзорную  трубу,
свет.  Тогда, поняв,  что времечка  не осталось,  Матюшин потащился  в  свой
кубрик и залег покойно  на полку, хоть и не желая спать. Но забылся всего-то
на миг  - и очнулся  уже, когда в проходе и  в кубрике толкались  с  вещами,
торопились, а поезд замедлял и замедлял ход. Рвались крики по вагону, пугали
друг дружку:
     - Ташкент! Ташкент!
     Было  прохладно,  даже  холодно,  солнце еще не вставало, и  в  млечном
парном воздухе трепетал нежный,  будто  пенка, ветерок. Свой мешок,  пустой,
без жратвы, Матюшин  бросил в вагоне, хоть оставались  в  нем бритва, зубная
щетка, мыло и многое такое, что должно было б жалко бросать да  и  бездумно.
То, что видел он  кругом  себя,  сойдя с поезда, перенесясь на  многие сотни
километров, не казалось  даже чужим и разве  только  не обволакивало со всех
сторон, а  как-то отстояло, точно намагниченное. Одинокие деревья с пыльной,
серой, будто слоновьей кожей. Стоящий  в отдалении весь белый, как марлевый,
вокзал. Люди, узбеки, что проплывают сторонкой. А спустя всего час  их везли
в крытом армейском грузовике по ровной и чистой, как дыхание, жаре.


        II
     Выгрузились они где-то на задворках - в углу  дощатых, беленых заборов,
поверх  которых, блистая,  вздувалась колючая  проволока,  с  боков напирали
приземистые,  будто  вбивали их  в сохлую землю  удар  за  ударом,  без окон
строеньица, похожие  на склады. Пятачок  этот  выжигался солнцем. Они стояли
толпой подле грузовика. Замелькали свеженькие офицеры, которые расспрашивали
глядящего  на них уважительно  капитана,  дожидавшегося,  верно,  когда  его
отпустят. Скоро на пятачок согнали откуда-то с десяток сержантов, и те стали
охранять, а сквозь жиденькую  их охрану, только  отлучились офицеры, потекла
грязными  ручейками  солдатня.  Панцирные, загорелые до черноты лица глядели
нагловато, но  приглядывались они не к русским, а к вещам на них и уж знали,
чего   хотели.   Офицеров,  чтобы   навести   порядок,  не   хватало.  Будто
подневольные, не  очень они старались и пропадали потихоньку  да поодиночке,
прячась  от палящего солнца  в тенек за бараками, где стояли навроде часовых
пряменькие зеленые деревца  и начинался плац, выжженный до песчаной белизны,
точно пустыня. Там, за бараками, сбегавшая отовсюду на плац орала на знойных
островках  асфальта  полуголая диковатая  толпа,  которой  офицеры дозволяли
глазеть на новоприбывших. С плаца было  видно то,  от  чего закрылись по  ту
сторону бараков  офицеры: как запугали  охрану и орудовали на  задворках, не
упуская  минутки,  чтоб  поживиться,  и  накидывались все смелей  на  одетых
побогаче, пугая в отмашку кулаком  и урывая кто что мог. А из толпы на плацу
доносился радостный вопль:
     - Мавры, вешайтесь!
     Стали отдавать с себя вещи, кидать пачками сигареты, но с них требовали
еще,  вовсе уж  без  шиканья,  как свое.  Один,  которому  досталась рубаха,
закинул ее на крышу барака и принялся  опять что-то выманивать, отнимать. Из
щелей забора дыхнули чьи-то рожи, кишела уж и там солдатня. Страха не ведая,
пролезли на волю.  А может,  давно было  обговорено, как  офицеров обдурить.
Сержанты  из  оцепления натужно  пыхтели  -  теперь их  подгоняли  зверскими
криками с воли, отыскались  хозяева и у них. Поверх забора  полетели рубахи,
майки, ботинки, сигареты, в которые вгрызались уж неведомо кто, заколоченные
от земли до неба досками, и остервенело, визгливо дрались, слышен только был
в том визге коверканный мат.
     Потом явились русские  -  искали земляков. Белозубые,  пахнущие слащаво
одеколоном.  Их  офицеры   пропустили,  верно,  зная  каждого   в  лицо,  по
знакомству.  От  них  веяло  покоем  и  уверенностью  в  себе. Подсаживаясь,
выспрашивая  грубовато, откуда  родом,  заводили они  разговорцы,  угощались
сигаретами, хоть земляков и не отыскивалось. Сказали, что служат в  каком-то
спецвзводе -  один русский  взвод в  полку, больше русских  нету,  только  в
лагерных ротах служат еще с прошлых  призывов украинцы, пораскидало  их. Что
полк какой-то  конвойный. Жизни в полку никому не будет. И если в  спецвзвод
кто  попадет  служить,  то пускай веревку  намыливает, так  и говорили  они,
ухмыляясь, в  первый  день  не  будем бить,  обычай  у  нас такой,  а  потом
вешайтесь, конец  вам, братишки. Очень разумно  стали  они втолковывать, что
деньги лучше отдать теперь им и что  они-то их могут тратить с умом,  что  у
них-то никто отнять не посмеет. И кто-то, раскисая, отдавал им деньги, а они
себя хвалили, что никого не стали бить, хоть и могли, будто б совесть имеют.
     Голова ныла от пьяного кружения, и мучила жажда,  такая, какой  никогда
Матюшин  еще  в жизни  не испытывал,  так что  мерещилось журчание  воды. Он
только забылся, как откуда-то сбоку прокрался ему под плечо какой-то оборвыш
- весь загаженный  с головы до пят,  угольный, так что и круглые белые глаза
его с красными разводами дышали жаром, будто уголья.
     - Хлопец, дай кроссовочкы. Дай, тоби  ж нэ сгодяться  бильше, усэ у вас
поотымлють. Слухай, ну дай, ну хлопец. У мэнэ ничого нэма, а в кочегарке уто
по углю хожу, ну хлопец.
     - Да не  ной  ты...  - выдавил из себя Матюшин и сковырнул  выдубленную
пылищей, превратившуюся в  глиняную  кроссовку,  а  за  ней,  чувствуя вдруг
облегчение, избавился от другой и закрыл глаза, чтоб ничего не видеть.
     В нечувствующую душу входила  легкость. Слышно было, что шепчутся все о
бане, но не мыться хотят, а пить. И мерещится,  будто  заперто в бараке море
студеное, но откроют барак и  они в нем-то захлебнутся. И вроде только утром
ветерочком обдувало,  а  теперь  полдень, стоит  в небе  солнечный столб  да
цепями к себе приковал. Вот оно, вспыхнула и угасла мысль, все уж думают  об
одном, жаждут одного - но полился откуда-то шепоток, дыхнуло угольком:
     - Хлопец, хлопец...
     Матюшин  открыл  глаза.  Будто чертенок, сотворился на  глазах из стены
банного барака  уничтожившийся уж  в памяти  оборвыш.  Изогнувшись костлявой
спиной,  с  угольками  сверкающими позвонков, он  вытащил из-под  живота так
пугающе, будто  печенку свою,  тусклую, трепещущую от влаги то ли кружку, то
ли жестянку, весь теплясь радостью:
     - Визьмы, попэй водыци, у мэнэ богато, у мэнэ е в кочегарке цилый кран.
Ну, хлопец, визьмы, тожь нэ заразная!
     Матюшин долго  глядел,  будто не  верил,  но глотку  сдавило от  блеска
чистейшего воды, и он дрожаще потянулся к  жестянке,  глотнул из  нее, потом
еще сделал глоток - и будто ожил, чувствуя уж твердый камешек холода, сжатый
в руке, тяжелящий и пронзающий острой жгучей силой. И тут протянулись к нему
палками руки:
     - Дай попить! Оставь водички!
     Глотку сдавило, но глухо,  будто простыла. Он  оглянулся - оборвыш вмиг
исчез, спугнули его. Глядя в жестянку - чудилось ему, полную еще до краев, -
Матюшин заставил себя сделать это одно движение, отдать  ее в  чьи-то  руки.
Жестяночка шумно, радостно переходила от человека к человеку и затерялась.
     - Вода, вода! - слышалось все глуше Матюшину. - Вода! Вода...
     Звеня  связкой ключей, будто осеняя ею  серый  каменистый двор,  пришла
хозяйкой животастая,  крепко  сбитая женщина  в  белом  нечистом халате  - и
принялась  орать.  Успокоилась  она,  когда  разогнала  всех  мародеров.  Ей
нравилось показать свою строгость приезжим.  Махая  у  лица  связкой ключей,
отмахиваясь со звоном от мух, она покрикивала у отпертого барака:
     - Будет вам банька! Вот попарю вас, блядских детей!
     Всех новоприбывших столпили, собрали,  а потом  сказали заходить в этот
барак. Из предбанника кисло  дыхнуло  квасом.  Будто спускаешься  в  погреб.
Холод меленько, ощупываясь, пробирал по коже. Было пусто и гулко. Вдоль стен
тянулись  низкие  лавки,  насест  из  досок.  Женщина, не иначе  завхоз  или
завскладом, а может, банщица, чуть отдышалась у порога и нагрянула, заполняя
все собой:
     - Все с себя сымайте, скидывайте! Все до голых мест скидывайте. Так что
без трусов! Оно вам не будет нужно, что нужно, то выдадут.
     Раздевались, сидя в тесноте, а иные стоя, потому что на всех не хватило
лавок. Толкались,  терлись  друг о  дружку. Одежку не складывали,  потерянно
сбрасывая прямо  под ноги, и кто стоял  - уж голые, топтались на ней,  подле
сумок и мешков. В предбаннике стало от наготы будто и душно. Женщина глядела
бодрыми хмурыми глазами, тяжело дышала  и  вскрикивала, когда замечала,  что
кто-то прячется от ее глаз:
     - Ишь, гоголь! Да я столько мужиков видела... - И уж рыскала глазами по
полу, где стелились цветастые вещи.
     Что-то углядела, шагнула, обернулась задом, нагнулась, так что вздулась
огромной  пуховой  подушкой,  а из-под задратого  халата  вывалились пышные,
круглые, что груди, телеса. Но вспорхнула пушинкой и  обратно приняла форму,
только послышалось надсадное, даже и тихое:
     - Татьяна, не трожь.
     Окликнул  ее худой, невысокого роста человек, неприметный, в казавшейся
изношенной офицерской рубашке, что остановился на пороге.
     - Да  уж, Сергей  Львович, вы сразу...  Да ничего я  там не взяла...  -
заохала по-старушечьи женщина.
     Офицер посторонился, ничего  не говоря, встал сбоку у стены. Показались
солдаты,  но  в  белых  исподних рубахах, точно  и не солдаты,  а  поварята,
увешанные  бубличными  связками свеженьких сапог, тащущие на животах  охапки
портянок  да трусов,  связки новеньких ремней, тряпичные ворохи. Вносили все
впопыхах -  и  складывали кучами, куда приказывал  офицер,  то и дело  будто
звавший жалобно:
     - Коновалов, а подшивочный матерьял?
     - Да есть на всех... - отвечало ему из толкотни гудение.
     - Коновалов, а табуреты где?
     -  Твою  мать,  Измаилов,  урою,  где  табуретки?!  -  взывало   то  же
мужиковатое гудение.
     Солдаты  рылись молчаливо в  своих кучах,  занявшись тут же и брошенной
гражданской одеждой, сгребая все для начала прямо из-под голых людишек.
     - Коновалов, давай начинай...
     Откуда-то  появился  табурет, и, раздевшись  до трусов, чубастый солдат
посадил на  него первого человека. Встал ему за спину, схватил пятерней шею,
как  в клещи,  а  другой рукой заработал,  сжимая и разжимая, машинкой.  Тот
сидел  на  табуретке,  голый, точно труп,  волосы сыпались из-под  лязгающей
машинки на  его тело. После острижки,  непохожий сам на себя, обреченный, он
стоял у всех на  виду, потому  что от  него  пугливо отступились, и спросил,
надо ли брать  свое мыло с мочалкой.  Но этот солдат,  Коновалов,  взял  его
молча за руку, подвел к дверке, распахнул ее, оттуда дыхнуло на них гулом да
паром - и пнул дураком, всем на смех, в парилку.
     Солдаты хозяйственной  обслуги да и сам офицер,  который долго выглядел
напряженным  вдобавок к болезненной худобе,  как будто ослабились и занялись
каждый  своим делом.  Солдаты  неторопливо разбирались  с амуницией. Женщина
вертелась рядышком, подле тех вещей, которые отпихивались тайком, как годные
для  носки. Офицер не  примечал этого. Солдаты  ее прижимали, не давая ходу,
когда тихонько подминала собой вещицу, но толкалась и она локтями, покуда не
выдерживала и  запросто у них  из-под носа не хватала. Те обозлились,  стали
орать:
     -  Куда  рубаху потащила?  Ты, сука жадная,  возьмешь,  потом  по кругу
выдерем!
     - Ах вы,  развыехивались! - отлипала  она  скорей  от  вещицы и  громко
возмущалась: - И не стыдно, я ж вам в матери гожусь? Ну, подобрала рванинку,
ну, думала, ненужная вам, вот придете ко мне, мыльца-то попросите!
     - Подавись своим мылом, у нас у самих полно! Вона  ненужная валяется, а
в эту кучу не суйся.
     Но, выгадывая случай, выхватывала  она в банной суматохе из этой кучи и
прятала за пазуху.  И  уж скоро у  нее вырос под  халатом ком.  И,  пройдясь
вразвалочку  подальше от солдат, подсела  она украдкой к офицеру, вздохнула,
положила руки на взбухший живот, и лицо ее вытянулось от покоя.
     - Нахапала? - устало сказал оф