ицер.
     -  Где  там,  разве  самую  малость,  думаю,  может,  халат   пошью  из
тряпочек...
     - Заму по тылу скажу, чтоб увольнял тебя, надоела ты мне воровать.
     - Увольте, Сергей  Львович, поделом мне, обворовала я советскую  армию,
сама  без  подштанников хожу... Вы вон  здоровье  надорвали, я  извиняюсь, а
уволят и вас без штанов...
     Предбанник пустел. Достригали. Коновалов работал даже не с усердием,  а
с любовью.  Так любил он машинку, будто свою дочку, называя  засерей,  когда
выдувал и утирал, справившись с еще одной головой. Из парилки доносились шум
воды, гул голосов, которые глушило неожиданно безмолвие. Кто-то уже выскочил
из парилки,  мокрый с  головы до пят и  красный, будто  только  народился на
свет, и вставал в очередь к солдатам, получая сверху донизу всю амуницию.
     Матюшин давно ждал своей очереди. Его настигла теперь и била похмельная
голодная  дрожь,  но дрожал он так, будто  ожидал  суда за все,  что было  в
беспамятстве содеяно. Все у него было отнято,  и чудилось теперь, что и дома
нет,  что и место родное  отняли -  и только могут убить. И он с дрожью  той
голодной думал: за что же меня? Ведь нужен я кому-то, ведь родился жить, как
и они, пускай им станет дорога моя жизнь, пускай пожалеют...
     И вот все  будто растворилось, а  он сидел  в углу,  голый, но  будто и
обрубок, без  рук, без  ног.  Табурет пустовал. Солдат Коновалов обернулся с
машинкой в руках. Он ждал, кто сядет, а потом обернулся, не дождавшись.
     -  Чего  насиживаешь,  как  на жердочке?  -  Но окрик его  не  заставил
Матюшина подняться. -  Шагай  сюда,  чудила...  - удивляясь, простодушно  уж
позвал Коновалов.
     Но вдруг прозвучало, будто гулкий всхлип мокроты:
     - Не пойду.
     Стало тихо,  и все бывшие в предбаннике  посерьезнели.  Один  Коновалов
сокрушенно опустил руки.
     - Да как же это?.. Вот чудо... Стричься садись, я сказал!
     - Не буду.
     И вот поворотился офицер, лицо  его  было равнодушно,  глаза  полнились
тоской и скукой.
     - Да он пьяный... - пригляделся нехотя. - Рожа пьяная...
     Но вдруг офицера затрясло от хохота, будто  пронзила своя же мысль: что
человек мог столько времени оставаться пьяным, не протрезветь, а может, и не
понимал  до  сих пор  происходящего.  Потом  и  все  солдаты, и  женщина,  и
Коновалов засмеялись, выпучивая до слез глаза,  не в силах уняться. И  никто
не заметил того,  что офицер уж не уморялся со смеху, а, задыхаясь,  кашлял,
корчился,  харкал  в  кулак.   Матюшин   только  на  него  и  глядел,  им-то
затравленный,  и  все  это происходило на его глазах, когда офицер сломился,
давясь уж не смехом, а кашлем, сжимаясь в  трясущийся комок, - и опрокинулся
ничком  с  табуретки. Тогда  спохватилась  первой  женщина,  бросившись  его
подымать.  Офицера  подхватили, усадили  на место, и  он беззвучно дергался,
затихая,  скрученный  солдатскими  руками.  Ему   еще  не  хватало  воздуха,
разинутый  рот  чернел  дырой,  алые  губы  обвисли,  а  он  что-то  силился
проговорить. Губы напряглись и  обмякли, будто надорвались, слова  оказались
тяжелы.
     -  Вот так... -  смог он  проговорить, силясь обрести прежний серьезный
облик. - Вот так... Кху-кху... Что надо, чего ждете? Коновалов... Кху-кху...
- И кивнул, будто боднул головой. - Давай этого, хватит...
     Матюшин еще не очнулся от  увиденного. Но когда ринулся раздосадованный
Коновалов и  схватил  его  могуче за волосы,  тогда он остро себя ощутил, то
есть боль свою: голый, полз на карачках, уползая от боли и видя  все до рези
ясно, даже выщербины в черном глиняном полу, слыша над собой пыхтение тяжкое
Коновалова, точно сам и пыхтел. Тот протащил Матюшина по предбаннику, может,
не  соображая  от  ярости, что с  ним  сделать. Но Матюшину  вдруг стало все
равно, куда его  уволокут,  что  с ним  захотят  сделать. Он только изнывал,
чтобы все скорее свершилось.
     Боясь, что нестриженный  освободится, вырвется,  Коновалов придавил его
голову к табуретке, будто умывал силком в тазу. Но придавил коленом, так что
и  самому сделалось неудобно лязгать по ней машинкой, и кулак  его стригучий
шерстенел,  обрастал комом сбритых волос. Офицер прятал глаза, успокаивался.
Солдаты злее выдавали  белье, а отмывшийся народец,  которого все прибывало,
становился  в очередь и  молчал.  Женщина забылась  от  расплывшейся по душе
истоме  и глядела участливо  на Коновалова, любуясь красотой:  как он замер,
склонившись  над работой, и все тело его  изогнулось,  отчего явило  как  бы
потаенную  нутряную  силу  - покрылось мышцами, будто ознобом, и напряглось,
сделавшись  твердокаменным.  Матюшин мерно хрипел,  добывая воздух, так и не
поднимаясь с колен, вдавленный щекой в табуретку, и шарил  невидящим, пустым
взглядом по толпе полуодетых, полуголых людей, которых то ли восхищал, то ли
пугал.
     -  Ой, уморюсь!.. Ой, ну будто с кабанчика щетину сдирает!.. Да ты кожу
с него  не состриги, Петенька! -  веселилась женщина, и лицо  ее от веселого
этого волнения делалось светлым и благостным.
     - Здоровый кабан! - кряхтел ей в ответ, точно жалуясь, Коновалов.
     И, слыша это,  Матюшин  испытывал радость, даже  гордость за себя и про
все  забывал,  не  чувствуя,  что  стоит  на  коленях,  и  не  чувствуя, как
выдергивает машинка волосы. Ему чудилось, что и он из камня, как и каменная,
твердая сила  рук  Коновалова.  Голове стало холодно, но  и не больно, точно
боль заморозило. Коновалов остриг,  но не выпустил.  Кромешный удар сшиб его
тушу под сапоги  набросившимся, того  и ждавшим солдатам.  Посыпались градом
тупые, глушащие  удары сапог.  Матюшин  давился,  ничего не постигал и звал,
упрашивал:
     - Ребята, по ушам не бейте... Ребята...
     - Прекратить! Коновалов! - раздалось вдруг, и удары смолкли.
     Солдаты, которые били,  отошли, а  Коновалов,  ничего  не  боясь,  но и
послушный подавшему голос  офицеру, помог  Матюшину подняться и сопроводил в
баню, приговаривая чуть слышно:
     - Ну кабан, ну здоровый, я б тя зарезал такого, те хрен-то не отбили, а
то все про уши? Отмокай, братишка... Тащись, сука...
     Ошпаренный солдатским битьем, будто  кипятком,  Матюшин  теперь  как  с
ледяной горки  скатился в банный  барак, где  оглоушило его  падение воды из
кранов. Обжившись в этой  теплой банной утробе,  кто-то расхаживал с шайкой,
переходя от крана к крану, и выплескивал на  себя  воду. Когда  вода  глыбой
опрокидывалась  из  поднятой  над головой шайки, он весь  сжимался, а  когда
схлынывала, как бы освежевывая тело, то не мог надышаться -  и  выдыхал  так
глубоко,  будто стонал, а  потом млел от удовольствия  и оглаживался руками.
Повсюду зияли  ничейные пустые  шайки. Текли  бесцветные голодные и  горячие
ручьи.  И от  гула этих потоков  несметных  воды, точно рыбья,  из жаберков,
затрепетала его душа. Матюшин растворился в том гуле, тычась ртом в студеную
воду, разлетавшуюся в брызги, хлеставшую из-под крана, так что онемели губы.
И напиться не мог. Пить уж хотелось из  жадности.  Он додумался глотать воду
прямо из  шайки,  которую  залил  до краев,  прильнув к  покойному  гладкому
озерцу,  едва  удерживая эдакую  тяжесть  в  руках. Напившись,  но не  жажду
утолив, а обретя покой и волю, Матюшин бродил с шайкой по зыбкому от лужиц и
ручьев бараку. Отыскал дерюжку, брошенное мыльце. Отмылся. Облился из шайки,
закалившись холодом до синевы. Устал.
     После  парилки  в  предбаннике  дышалось так  стремительно  легко,  что
захватывало  дух. Тут царило копошащееся бодрое веселье.  Смеялись друг  над
дружкой, хоть  и не узнавали,  поглаживая  с непривычки  лысые свои  черепа.
Радостно   влезали   в   просторные   казенные,  а   теперь  свои  портки  с
гимнастерками, чувствуя новую в них свободу. А  выдавали все великое, не  по
росту,  кроме сапог, только в  сапогах соблюдался размер. Половина ходила  с
обвисшими  мешками на задницах, похожие на обосранцев, и жаловались. Солдаты
из хозблока гоготали, глядя,  какой творится парад. Матюшин в  давке получил
все самое большое, а еще выдали вещмешок. Он протиснулся, отыскал себе место
на лавке и  оделся по порядку. Только портянки мотать не был обучен - только
они казались ненужными. И он комкал эти  две тряпки в руках, застегнутый уже
на все пуговицы да босой, не зная, куда их девать.
     Такие  же  незнающие,  как и  он, отсиживались без сапог  по лавкам, но
начинали подавать  голос. Офицеры крикнули застоявшихся на  дворе сержантов,
чтобы  поработали. Учить  им отчего-то было в  охотку.  Одни подсаживались к
понравившимся им парням на лавку, другие вставали над кучкой босых людишек и
командовали  свысока,  что  надо делать.  Матюшина  тоже  приметили: подсел,
вынырнул из банного морока  в выжженной до белизны  гимнастерке, с заткнутым
за ремень  вылинявшим  красным флажком.  Он  улыбался,  глядя на Матюшина, и
весело мудрил  -  каким  углом  портянку  раскладывать, куда затыкать концы.
Когда  ж  Матюшин обучился,  добрый  этот  исчез  так  же незаметно,  как  и
подсунулся,  только оставил  после себя,  что пустое  место,  это  насущное,
ничего не стоящее знание.
     Во дворе,  где отдыхали  от  пара,  перекуривали,  офицеры  и  сержанты
смешались с ними уже как с солдатами, рассказывая, что будет с ними дальше -
пойдут маршем в Дорбаз, военно-полевой  лагерь, до которого из города полдня
хода, а воротятся уж через  месяц. Офицеры тоскливо жаловались, что за толпы
заполонили  полк.  Один сообщил  доверительно, что  есть приказ  менять  тут
сложившееся положение и потому второй год кряду призывают служить русских да
хохлов, а то  командирам не  на кого  стало опереться, хоть белугой вой. Все
слушали  офицера,  будто  понимая,   что  доверяют  им  тайну.  Чувство  это
горделивое,  глуповатое даже  сроднило всех на миг,  чего  никто не  испытал
дорогой, где только орали, не разбирая  лиц  друг друга, да пили. Настроение
было праздничное, веселое. На всех красные погоны. А у них и того наряднее -
бархатистые,  еще  новенькие,  с  желтыми  крендельками   букв,  похожие  на
испеченные к Первомаю флажки. Сержанты, которые паслись подле них, оказались
сами  навроде чужаков в полку и тоже не знали о дальнейшей своей судьбе. Они
только прибыли из какого-то Каракимира, из учебки далеко  в горах, на другом
краю  света,  где  вымучивали  из  них  сержантов. Держались  они крутенько,
храбрились,  но  было  понятно,  что  в  полку  им  пришлось  туго.  Офицеры
доверительно  выспрашивали,  есть  ли жалобы, хочет ли кто  по  нужде. Потом
прибежал вдруг офицерик, объявил, что он комсорг полка, собрал, запыхиваясь,
билеты у  комсомольцев,  убежал. Откуда-то  принесли мешок с хлебом, горячие
пахучие буханки пошли по рукам. Отламывали  и  живо поедали,  так  что мешок
растаял будто под солнцем.
     Пустынный ташкентский  полк  прошли  уже  свеженькой  зеленой армейской
колонной, стараясь быть похожими на солдат. Охраняя  колонну, с боков шагали
сержанты  с флажками,  а  в  голове колонны  бодро вышагивали  два офицера и
болтали,  дружки.  На  пропускном  пункте, открывая  уходящей колонне,  орал
напоследок и корчил грозные рожи опущенного вида часовой, чумазый  и драный.
Горбатые крыши  казарм и заборы становились все дальше. Колонна раздавливала
тишину грохотом сапог. Шагали  они по тенистой, казалось, без конца и начала
улочке.  Дома из  кирпича  скоро оборвались глинобитными дачками -  пыльный,
рыхлый  пригород  взошел  будто  б  на  дрожжах.   Тут  бегала,  игралась  в
придорожной пыли  вольная, чудилось, бездомная  ребятня.  Из болотных темных
дворов  с низкими  заборчиками,  распахнутых  настежь,  глядели  похожие  на
цыганок женщины. Выходили  белобородые  старики,  а за  спинами  их взрывали
жаркий воздух сады, которыми щедро были  убраны  покойные и  ветхие глиняные
дома, и клали на плечи  стариков  свои  легкие  пахучие ветви.  Скоро старый
город  скрылся  в  мареве,  открылась  на  всем  просторе  сереющая  травами
голубизна степей - и по той степи, развалившись уже по человечку, они шагали
куда-то к  горизонту, куда уходила и  череда  огромных  железных разлапистых
вышек, тянущих по небу высоковольтные черные нити.
     Фляги, о  которых теперь узнавали, выдать должны были в Дорбазе, потому
шли  без воды и к вечеру  приползли в лагерь по шею грязные, задыхавшиеся от
жажды.  Дорбазом  были  три  долговязых  свежевыкрашенных  фанерных  барака.
Засохшая  в  степи,  перекатистая  ленивая  лужа  асфальта  перед бараками -
лагерный плац.  Было пусто, мертво, но оказалось, что лагерь ужинает. Их  же
выстроили на плацу,  куда  вышли  к  своим  отлучившимся на день  дружкам  и
отужинавшие  сержанты.  Они  были  в  лагере,  верно, даже важней  офицеров,
которые сразу исчезли.  Старший из сержантов, которого  все называли в глаза
Молдаваном,  ходивший в шлепанцах, в трусах  и  в  армейской панаме, как  по
пляжу, устроил обыск вещмешкам.
     Сержанты  стояли кругом  и  мирно  глядели,  какие разности  прибыли  с
вещмешками в  их Дорбаз,  но не  покушались  хоть что-то  отнять  - это  все
своровали  они  той  же  ночью,  вплоть до уже исписанных адресами и  тертых
книжиц,  поэтому и были такие добрые. Старший изъял  только консервный нож и
разгуливал с ним вдоль строя, играясь, перекидывая мячиком из руки в руку, и
объяснял свои законы - и  был такой добрый,  потому что  объяснял эти законы
единственный раз. Матюшин  ничего не слышал. Ноги  жгло  такой  болью, будто
сунул их в топку. Стоять было  еще нестерпимей,  чем шагать.  Матюшин думал,
что должен  терпеть эту  боль,  -  так думал он и  все другие дни,  мотая  в
минутку  отдышки,  когда  отпускали  с  плаца,  истерзанные  язвами  ноги  в
кровоточащие  уж портянки, а  потом  раздавалась разудалая  любимая  команда
Молдавана:
     - Рррот-тааа, стройсь! Шагооо!..



        III
     Когда вышагивали часами на плацу и  солдаты послабее - а то  были еще и
не солдаты, а полусолдаты без присяги - валились с ног от солнечных  ударов,
не выдерживая  сорокаградусного азиатского  пекла,  то  подымали  их в строй
нашатырем, которым военврач  снабжал сержантов. Питьевая вода была завозная.
Котел  воды  заваривался верблюжьей колючкой, что собирали в степи,  и этого
вязкого тошнотного чайка давали каждому полусолдату по  фляге на день. Много
выпить  его  было  нельзя, разве глоток, да  к тому же  кипяток  только чуть
остывал, а горячее  пить не  было охоты.  За бараком, у кухни,  швартовалась
цистерна с технической водой,  которую  брали из степных скважин, и была она
для питья  заразной,  желтушной.  Многие, то  ли  из  желания  заразиться  и
очутиться  в  госпитале,  то  ли от непонимания,  прокрадывались по  ночам к
цистерне и утолялись этой водой.
     Кроме русского призыва, в карантине содержались армянский, грузинский и
украинский призывы,  человек  сто. Днем  офицеры уходили в  поселок, он-то и
назывался Дорбазом,  напивались  в  чайхане  так,  что, воротясь к вечеру  в
лагерь, замертво падали спать. Месяц карантина для них был каторгой вдали от
семей, от городской лучшей жизни. Ночью в поселок уходили сержанты. Покупали
у  местных анашу, самогон и до рассвета веселились в  казарме.  Обкурившись,
выпытывали  они себе  полночи деньжат на похмел,  а другие полночи пытали да
судили виноватых перед их законом,  позволяя тем, кто им понравился, остаток
ночи курить с ними анашу, пить самогонку. Самым здешним зверством был откуп,
наложенный на  полусолдат Молдаваном.  Все должны были встать  в шеренгу,  и
Молдаван бил каждого в левую долю - в сердце.
     Сержанты рассказывали,  что  ударом этим  Молдаван давно прославился  в
полку: после его удара сердце могло  остановиться, и только  его же удар мог
обратно  заставить  сердце  работать. Хоть и  без  того на  груди оставалось
клеймо Молдавана, которым он гордился, отметина синюшная от кулака. Он еще и
говорить любил, что сердце, оно такое и  есть, размером с кулак.  Но однажды
ночью это случилось, что видели все и Матюшин видел.
     Молдаван дошел до середины строя, где стояли грузины, - и вдруг человек
после удара  упал замертво. Тишина ужаса явилась. Молдаван, шагнувший было к
следующему,  бросился  к  обвалившемуся телу,  взревел  и  заорал, будто  не
человек он был, даже не зверь, и  бешено  заработал кулаком,  так  что  вмиг
сделался багровым и взмок. Кто бы знал, сколько народу  взмолилось тогда про
себя,  чтоб  грузин  не  ожил  и спалился б  Молдаван. Но  вдруг  грузинишка
дернулся и  дико  принялся дышать, с  распахнутыми уже  глазами, а  Молдаван
приказал перепуганным сержантам налить  ему самогонки и  пошагал,  пьяный от
пережитого,  долбить  куда попало оставшихся,  давая  выход своему страху...
Десять  таких ударов, десять  ночей, довелось испытать  и Матюшину -  у него
меркло после них в глазах.
     Хоть  называли  учебный  пункт  концлагерем,  дисбатом, но было  что-то
гордящееся  в этих  разговорцах,  точно,  сами того не  замечая,  умудрялись
гордиться собой, гиблым этим местом. Потому-то глухо грызлись друг с дружкой
за все лучшее, а  обидь русский  грузина  или  наоборот, и  в казарме или на
плацу тут же вскипало побоище и грызлись уж толпы народа. Матюшин не успевал
понять, отчего  вспыхивали  эти  драки,  как  и  многие  не  понимали,  хоть
бросались толпой давить чужих. А его жизнь кончалась в каждодневных муках на
плацу. Портянки да пара кирзовых  сапог были  как у всех, но  только  успел,
чудилось,  сделать шаг -  пройти первым маршем от Ташкента до Дорбаза, - как
ноги  его превратились  в незаживаемую рану. Все началось у  него не так,  и
Матюшин не понимал: что он сделал такого,  чего другие  не сделали, отчего у
них с ногами хорошо? А с первых дней объявили, что, у кого раскровятся ноги,
тех будут не лечить, а наказывать.  У Молдавана был еще и свой закон: хочешь
в медпункт,  значит, будешь ночью расплачиваться, если воротишься в казарму.
Матюшин терпел. Командовал в  медпункте зубник из полка,  посланный в Дорбаз
на летние месяцы, и работал  не  покладая  рук -  что ни день, спроваживал в
полк желтушных  и  таких,  которых не подымал уж в строй нашатырь.  Но  сила
терпения Матюшина  или здоровье  были  сильней  желтухи,  сильней солнечного
пекла. От мучений своих  он расхотел есть и жевал  только  хлебную пайку, по
три ломтя хлеба  в день, но и голодал без обмороков, будто б здоровея. Ничто
его не брало.
     В  одно утро погнали их на  зарядку,  как обычно, по  степи  да  кругом
лагеря.  Матюшин  отстал,  как  ни старался.  Сержанты развернули  убежавший
далеко  вперед  взвод и  погнали  всех  обратно, к Матюшину  - и стоило тому
отстать  опять  метров  на  сто, все повторялось.  Солдаты  волочатся, строй
стонет да хрипит, но никто на Матюшина не смеет взглянуть, хоть он чувствует
их душевный гремучий гул, ударяясь больно об их залитые потом, грязные немые
лица,  об их  глухие, горбами вздувшиеся  спины. Матюшину  казалось, что  он
быстро  бежит,  он  в  том себя  убеждал  и,  убеждая,  даже  к  себе  вдруг
ожесточился, как если б жестокость  к  себе была  вторым дыханием, давала из
ниоткуда силу. Но, по правде, он чуть тащился, шатаясь из стороны в сторону,
наваливаясь на  чьи-то  спины,  прячась в этой  куче выдохшихся,  измученных
людей, которые были все же сильней  его,  потому что  еще  могли бежать, - и
бежали,  бежали... И он вдруг их  возненавидел. Ему почудилось  уже, что это
есть их молчаливый сговор - что  они надрываются, чтобы бежать,  и  так  ему
мстят. А ему нельзя было остаться одному  или хоть позади всех, только бы со
всеми. Свои  же,  измучившись,  стали на него материться  и  орать, хоть  он
ничего не  мог с  ногами поделать. Это  веселило  сержантов. Матюшин терпел,
понимал,  что  бегают по кругу из-за  него, но вдруг какая-то неведомая сила
все в нем перевернула. Это случилось, когда один  сержант, которому  надоело
веселиться, бросился пинать его по неповоротливым ногам.
     Никогда в  жизни Матюшин не бил так человека по лицу,  как ударил этого
пар