уле, у залива Инглфилд, на  краю  саней,  которые  летом  в  палатке
превращаются в скамейку.
   - ?Точка - это то, что нельзя разделить. Линия - это длина без ширины?.
   Эта книга становится той книгой, которую он никогда не комментирует  и  к
которой мы всегда будем возвращаться.  Бывает,  что  я  пытаюсь  читать  ему
другие. Однажды я взяла в библиотеке  книгу  ?Толстяк  Расмус  на  льду?.  С
невозмутимым спокойствием он слушает, как я описываю  ему  первые  картинки.
Потом он показывает пальцем на Расмуса.
   - Это вкусно? - спрашивает он.
   - ?Полукруг - это  фигура,  которая  ограничена  диаметром  и  отрезанной
диаметром периферией?.
   Чтение для меня в этот первый августовский вечер проходит три стадии.
   Сначала  я  просто  чувствую  раздражение  из-за  всей  неловкости   этой
ситуации. Потом возникает настроение,  которое  у  меня  всегда  появляется,
стоит мне только подумать об этой книге -  торжественность.  Сознание  того,
что это - основа, предел. Что если  двигаться  назад,  мимо  Лобачевского  и
Ньютона, все дальше и дальше, придешь, наконец, к Евклиду.
   - ?На большем из двух неравных отрезков...?
   В какой-то момент я перестаю осознавать, что я читаю. В  какой-то  момент
есть только звук моего голоса в комнате и свет заката  с  Сюдхаун.  А  потом
даже и голос пропадает, есть  только  мальчик  и  я.  В  какой-то  момент  я
перестаю читать. И мы просто сидим и смотрим прямо перед  собой,  как  будто
мне пятнадцать, а ему шестнадцать, и мы дошли до  the  point  of  no  return
.  Потом  он  в
какой-то момент тихо встает и уходит. Я смотрю на закат, который в это время
года продолжается три часа.  Как  будто  солнце  в  последнюю  минуту  перед
заходом все-таки нашло в этом  мире  какие-то  достоинства,  и  из-за  этого
теперь не хочет уходить.
   Конечно же, Евклид его не отпугнул.  Конечно  же,  было  неважно,  что  я
читаю. Я с таким же успехом могла читать вслух телефонную книгу.  Или  книгу
Льюиса и Карриса ?Изучение и классификация льда?. Он бы все равно приходил и
сидел со мной на диване.
   Бывало, что он приходил каждый день. А  иногда  я  могла  за  две  недели
только раз увидеть его издалека. Но если он приходил, то это обычно  бывало,
когда  начинало  темнеть,  когда  день  заканчивался,  и   Юлиана   была   в
бесчувственном состоянии.
   Иногда я отводила его в ванную. Ему  не  нравилась  горячая  вода.  Но  в
холодной его нельзя было отмыть. Я ставила его в ванну и открывала  душ.  Он
не противился. Он давно научился мириться с превратностями судьбы. Но он  ни
на секунду не отводил своего укоризненного взгляда от моего лица.

4

   В моей жизни было множество интернатов. Обычно я стараюсь  вытеснять  это
из памяти, и на протяжении длительных  отрезков  времени  мне  это  удается.
Отдельному воспоминанию случается пробиться на свет только в виде мимолетной
картины. Как, например, совершенно особому воспоминанию об общей спальне.  В
Стинхойе под Хумлебеком у нас была общая спальня. Одна спальня для  девочек,
одна для мальчиков. По ночам открывали окна.  А  наши  одеяла  были  слишком
тонкими.
   В морге копенгагенского амта, в подвале под  зданием  Института  судебной
медицины Государственной больницы, спят в общих  спальнях  своим  последним,
ледяным сном охлажденные почти до нуля мертвецы.
   Повсюду  чистота,  современные  и  четкие  линии.   Даже   в   смотровой,
покрашенной, как гостиная, где поставлено  несколько  торшеров,  и  одинокое
зеленое растение в горшке пытается поднять настроение.
   Исайя покрыт белой простыней. На нее  кто-то  положил  маленький  букетик
цветов, словно для  того,  чтобы  растение  в  горшке  не  чувствовало  себя
одиноко. Он закрыт с головы до ног, но его можно узнать по маленькому телу и
большой  голове.  В  Гренландии  перед  французскими  антропологами   встали
серьезные проблемы. Они разрабатывали теорию о том,  что  существует  прямая
связь между умом человека и величиной черепа.  У  гренландцев,  которых  они
считали переходной формой от  обезьяны  к  человеку,  они  обнаружили  самый
большой череп.
   Человек в белом халате откидывает простыню с его лица. На нем нет никаких
повреждений, кажется, будто из его тела очень осторожно  выпустили  кровь  и
лишили его красок, а потом уложили спать.
   Юлиана стоит рядом со мной. Вся в черном, трезвая уже второй день подряд.
   Когда мы идем по коридору, белый халат идет с нами.
   - Вы родственница? - высказывает он предположение. - Сестра?
   Он не выше меня  ростом,  но  коренаст  и  похож  на  приготовившегося  к
нападению барана.
   - Врач, - говорит он. Он показывает на карман халата и обнаруживает,  что
там отсутствует карточка с его именем и фамилией.
   - Черт побери, - говорит он.
   Я иду дальше по коридору. Он идет прямо за мной.
   - У меня самого есть дети, - говорит он. - Вы не знаете, его нашел врач?
   - Механик, - говорю я.
   Он едет вместе с нами в  лифте.  Неожиданно  у  меня  появляется  желание
узнать, кто именно касался Исайи.
   - Вы его обследовали?
   Он не отвечает. Возможно, он меня не слышал. Он  идет  вразвалку  впереди
нас.  У  стеклянной  двери  он  резким  движением,  словно   эксгибиционист,
распахивающий пальто, вытаскивает кусочек картона.
   - Моя визитная карточка. Жан Пьер,  как  флейтист.  Лагерманн,  как  сорт
лакрицы.
   Мы с Юлианой не сказали друг другу ни слова. Но когда она села в такси, и
я собираюсь захлопнуть за ней дверцу, она хватает меня за руку.
   - Эта Смилла, -  говорит  она,  как  будто  речь  идет  об  отсутствующем
человеке, - замечательная женщина. На все сто процентов.
   Машина отъезжает,  и  я  выпрямляюсь.  Почти  двенадцать  часов.  У  меня
назначена встреча.
   "Гренландский государственный центр аутопсии? -  написано  на  стеклянной
двери, у которой оказываешься, пройдя по улице Фредерика Пятого  назад  мимо
здания  ?Тейлум?  и  Института  судебной  медицины  к  новому  крылу  здания
Государственной больницы и поднявшись на лифте  на  шестой,  последний  этаж
мимо этажей, обозначенных на  панели  лифта  как  ?Гренландское  медицинское
общество?, ?Полярный центр?, ?Институт арктической медицины?.
   Сегодня утром я позвонила в полицию, и меня соединили с  отделением  ?А?,
где мне к телефону позвали Ногтя.
   - Вы можете посмотреть на него в морге, - говорит он.
   - Я хочу также поговорить с врачом.
   - Лойен, - говорит он. - Вы можете поговорить с Лойеном.
   За стеклянной дверью короткий коридор, ведущий  к  табличке,  на  которой
написано ?Профессор?, а маленькими буквами - ?И. Лойен?. За табличкой дверь,
а за дверью гардероб, за которым прохладный офис, где  сидят  два  секретаря
под огромными фотографиями, изображающими  освещенные  солнцем  айсберги  на
фоне голубой воды, а за этим помещением уже настоящий кабинет.
   Здесь не стали делать теннисный корт. Но не потому, что не хватает места.
А потому что у Лойена,  наверняка,  есть  парочка  кортов  за  его  домом  в
Хеллерупе, и еще парочка на  Клитвай  в  Скагене.  И  еще  потому,  что  это
нарушило бы высокую торжественность помещения.
   На полу - толстый ковер, вдоль двух стен - книги, из окон открывается вид
на город и на Фэлледпаркен,  в  стене  -  сейф,  картины  в  золотых  рамах,
микроскоп над столиком с подсветкой, стеклянный стенд с позолоченной маской,
которая, похоже, происходит из  египетского  саркофага,  две  композиции  из
мягких диванов, две выключенные лампы, каждая на отдельной подставке, и  все
равно здесь достаточно места, чтобы устроить пробежку, если устанешь  сидеть
за письменным столом.
   Письменный стол представляет собой большой  эллипс  из  красного  Дерева.
Встав из-за него, он направляется мне навстречу. Он ростом  два  метра,  ему
около 70-ти, стройный, в белом халате, загорелый, как шейх из пустыни,  и  с
тем любезным выражением лица, которое могло бы быть у человека, сидящего  на
верблюде и снисходительно поглядывающего на весь остальной мир, проползающий
мимо него внизу по песку.
   - Лойен.
   Хотя он и не называет свое звание, оно, тем  не  менее,  подразумевается.
Его звание, а также то обстоятельство,  о  котором  собеседнику  не  следует
забывать,  что  он,  по  меньшей  мере,  на  голову  выше  всего  остального
человечества, и в этом здании, на других этажах под ним, находится множество
других врачей, которые не смогли стать профессорами,  а  над  ним  -  только
белый потолок, голубое небо, и Господь Бог, а, может быть, даже и этого нет.
   - Садитесь, фру.
   Он излучает любезность и превосходство, и мне  следовало  бы  чувствовать
себя счастливой. Другие женщины до меня были счастливы, и многие  еще  будут
счастливы, потому что разве в трудные минуты  жизни  может  быть  что-нибудь
лучше, чем иметь возможность опереться на двухметровую блестящую медицинскую
самоуверенность, да еще в такой приятной обстановке.
   На столе в рамке стоит фотография жены врача  с  эрдельтерьером  и  тремя
взрослыми сыновьями, которые наверняка изучают медицину и у которых отличные
оценки по всем предметам, включая клиническую сексологию.
   Я никогда не говорила, что я совершенна. Перед  людьми,  у  которых  есть
власть и которые наслаждаются этим и используют это,  я  становлюсь  другим,
более мелким и злым человеком.
   Но я этого не показываю. Я сажусь на краешек стула, кладу темные перчатки
и шляпу с темной вуалью  на  край  поверхности  из  красного  дерева.  Перед
профессором Лойеном, как и много раз до этого, сидит скорбящая, вопрошающая,
неуверенная в себе женщина в черном.
   - Вы из Гренландии?
   Благодаря своему профессиональному опыту он замечает это.
   - Моя мать была из Туле. Это вы... обследовали  Исайю?  Он  утвердительно
кивает.
   - Я хотела бы узнать, отчего он умер?
   Этот вопрос оказывается несколько неожиданным для него.
   - От падения.
   - Но что это значит, чисто физически?
   Он задумывается на минуту, поскольку не привык  формулировать  совершенно
очевидные вещи.
   -  Он  упал  с  высоты  седьмого  этажа.  Просто  нарушается  целостность
организма.
   - Но на его теле не было заметно никаких повреждений.
   - Это обычно бывает в случае падения, моя дорогая фру. Но...
   Я знаю, что он хочет сказать. ?Это только, пока мы их не  вскроем.  Тогда
мы видим сплошные осколки костей и внутренние кровоизлияния?.
   - Но это не так, - заканчивает он.
   Он выпрямляется. У него есть другие дела. Беседа  приближается  к  концу,
так и не начавшись. Как и многие другие беседы до и после этой.
   - Были ли следы насилия?
   Я не удивила его. В его возрасте  и  при  его  роде  деятельности  трудно
чему-нибудь удивиться.
   - Никаких, - говорит он.
   Я сижу, не говоря  ни  слова.  Всегда  интересно  погрузить  европейца  в
молчание. Для него это пустота, в которой  напряжение  нарастает,  становясь
невыносимым.
   - Что навело вас на эту мысль?
   Теперь он опустил ?фру?. Я не реагирую на его вопрос.
   - Как получилось, что эта организация  с  ее  функциями  не  находится  в
Гренландии? - спрашиваю я.
   - Институту всего три года. Раньше не существовало  гренландского  центра
аутопсии. Государственный прокурор в Готхопе, если возникала  необходимость,
обращался за  помощью  в  Институт  судебной  медицины  в  Копенгагене.  Эта
организация  возникла  недавно  и  находится  здесь  временно.  Все   должно
переехать в Готхоп в течение следующего года.
   - А вы сами? - говорю я.
   Он не привык, чтобы  его  допрашивали,  еще  минута  -  и  он  перестанет
отвечать.
   - Я возглавляю Институт арктической медицины. Но прежде  я  был  судебным
патологоанатомом. В период организации я исполняю  обязанности  руководителя
центра аутопсии.
   - Вы проводите все судебно-медицинские вскрытия гренландцев?
   Я ударила вслепую. Однако это, должно  быть,  был  трудный,  резкий  мяч,
потому что он на секунду закрыл глаза.
   - Нет, - говорит он, но теперь он произносит слова медленно, -  я  иногда
помогаю датскому центру аутопсии. Каждый  год  у  них  тысячи  дел  со  всей
страны.
   Я думаю о Жане Пьере Лагерманне.
   - Вы один проводили вскрытие?
   -  У  нас  действуют  определенные  правила,  которым  мы   следуем,   за
исключением совершенно особых случаев. Присутствует один из врачей, которому
помогает лаборант и иногда медсестра.
   - Можно ли посмотреть заключение о вскрытии?
   - Вы бы все равно его не поняли. А то, что вы бы смогли понять,  было  бы
вам неприятно!
   На мгновение он потерял контроль над собой. Но тут же взял себя в руки.
   -  Такие  заключения  находятся  в  ведении   полиции,   которая   делает
официальный запрос о результатах вскрытия. И которая, к тому же,  подписывая
свидетельство о смерти, принимает решение, когда могут состояться  похороны.
Гласность во всех вопросах касается гражданских дел, а не уголовных.
   В пылу игры он выходит к сетке. В его  голосе  появляются  успокоительные
нотки.
   - Поймите, в  любом  подобном  случае,  где  возможно  хотя  бы  малейшее
сомнение  относительно  обстоятельств  несчастного  случая,  полиция  и   мы
заинтересованы в самом серьезном  расследовании.  Мы  обследуем  все.  И  мы
находим все. В случае нападения совершенно невозможно  не  оставить  следов.
Могут быть отпечатки пальцев, порвана  одежда,  ребенок  защищается,  и  под
ногти ему попадают клетки кожи. Ничего этого не было. Ничего.
   Это был сетбол и матчбол. Я поднимаюсь, надеваю перчатки. Он откидывается
назад.
   - Мы, разумеется, изучаем полицейский протокол, - говорит он. - По следам
ведь было видно, что, когда это произошло, он был на крыше один.
   Я проделываю длинный путь, выхожу на середину комнаты и здесь оглядываюсь
на него. Я что-то нащупала, не знаю точно, что. Но он уже снова на верблюде.
   - Если понадобится, звоните еще, фру.
   Проходит минута, прежде чем перестает кружиться голова.
   - У всех нас, - говорю я, - есть свои фобии. Есть что-то, чего  мы  очень
боимся. Я  меня  есть  свои.  У  вас,  наверняка,  когда  вы  снимаете  свой
пуленепробиваемый халат, тоже появляются свои страхи.  Знаете,  чего  боялся
Исайя? Высоты. Он взбегал на второй этаж. Но дальше он полз, закрыв глаза  и
цепляясь за перила. Представьте себе, каждый день, по  внутренней  лестнице,
пот выступает на лбу, колени  трясутся,  пять  минут  уходит  на  то,  чтобы
подняться со второго на четвертый этаж. Его мать начала просить о том, чтобы
им дали квартиру на первом этаже еще до того, как они переехали.  Но  вы  же
знаете - если ты гренландец, и живешь на пособие...
   Проходит некоторое время, прежде чем он отвечает.
   - И, тем не менее, он был на крыше.
   - Да, - говорю я, - был. Но понимаете, вы могли явиться с  домкратом,  вы
могли привести с собой плавучий кран ?Геркулес?, но вы и на метр не затащили
бы его на леса. То, что поражает меня, то, о чем я  спрашиваю  сама  себя  в
бессонные ночи, это - что же его туда привело?
   Снова перед моими глазами возникает его маленькая фигурка, такой, какой я
ее видела в морге. Я даже не смотрю на Лойена. Я просто ухожу.

5

   Юлиана Кристиансен, мать  Исайи,  представляет  собой  живую  иллюстрацию
терапевтического эффекта, которым обладает алкоголь. Когда она  находится  в
трезвом состоянии, она холодна, неразговорчива и замкнута. Когда она  пьяна,
она безумно весела и готова танцевать.
   Так как утром  она  приняла  антабус,  а  теперь,  после  возвращения  из
больницы, выпила, как говорится, ?поверх  таблетки?,  то,  естественно,  это
замечательное преображение несколько затуманено общим отравлением организма.
Но тем не менее ей значительно лучше.
   - Смилла, - говорит она. - Я тебя люблю.
   Говорят,  что  в  Гренландии  много  пьют.  Это  из  ряда  вон  выходящее
преуменьшение. В Гренландии чудовищно много пьют.  Именно  этим  объясняется
мое отношение к алкоголю. Когда у меня появляется желание выпить  что-нибудь
покрепче, чем чай из трав, я всегда  вспоминаю  о  том,  что  предшествовало
введению добровольного ограничения на употребление спиртных напитков в Туле.
   Я бывала в квартире Юлианы и раньше, но мы всегда сидели на кухне и  пили
кофе. Необходимо уважать границы, в которых  существует  человек.  Особенно,
когда вся его жизнь и так обнажена, как открытая рана. Но в настоящий момент
мною движет неотвязное чувство, будто передо  мной  стоит  какая-то  задача,
сознание того, что кто-то что-то упустил.
   Поэтому  я  исследую  все  вокруг,  а  Юлиана  нисколько  не   возражает.
Во-первых, у нее есть яблочное вино из магазина ?Ирма?, во-вторых,  она  так
долго  существовала  на   разные   пособия   под   электронным   микроскопом
государства,  что  уже  перестала  думать,  будто  у  человека  могут   быть
какие-либо тайны.
   Квартира  полна  того  домашнего  уюта,  который  появляется,  когда   по
лакированным  полам  уже  достаточно  походили  в  сапогах   с   деревянными
каблуками, и уже забыли достаточное количество сигарет на столе, а на диване
уже не раз засыпали в пьяном виде, и  единственное,  что  является  новым  и
хорошо работает - это телевизор, большой и черный, как концертный рояль.
   Здесь на одну комнату больше, чем в моей квартире -  это  комната  Исайи.
Кровать, низенький стол и шкаф. На полу картонная коробка. На  столе  -  две
палки,  бита  для  игры  в  классы,  какое-то  приспособление  с  присоской,
игрушечный автомобильчик. Все блеклое, как морские камешки в ящике стола.
   В шкафу плащ, резиновые  сапоги,  сабо,  свитера,  нижнее  белье,  носки,
наваленные в полном беспорядке. Я засовываю руку под ворох  одежды,  провожу
рукой сверху по шкафу. Там нет ничего, кроме прошлогодней пыли.
   На  кровати,  в  прозрачном  полиэтиленовом  пакете,  лежат   его   веши,
полученные из больницы. Непромокаемые брюки, кеды, джемпер, белье, носки.  В
кармане белый, мягкий камешек, который использовался в качестве мела.
   Юлиана стоит в дверях и плачет.
   - Я выбросила только памперсы.
   Раз в месяц, когда у  Исайи  усиливалась  боязнь  высоты,  он  в  течение
нескольких дней пользовался памперсами. Однажды я сама ему их покупала.
   - Где его нож? Она не знает.
   На подоконнике стоит модель корабля,  резко  выделяющаяся  своим  дорогим
видом в невзрачной комнате.  На  его  цоколе  написано:  Теплоход  ?Йоханнес
Томсен? Криолитового общества ?Дания?.
   Никогда прежде я не пыталась понять, как  ей  удавалось  удерживаться  на
поверхности.
   Я обнимаю ее за плечи.
   - Юлиана, - говорю я. - Сделай одолжение - покажи мне свои бумаги.
   У каждого из нас  есть  ящик,  коробка,  папка.  У  Юлианы  для  хранения
печатных свидетельств ее существования есть семь засаленных  конвертов.  Для
многих гренландцев самой сложной стороной жизни в Дании  является  бумажная.
Созданный государственной бюрократией бумажный фронт ходатайств,  бланков  и
обязательной переписки с необходимыми инстанциями. Есть  тонкая  и  глубокая
ирония в том, что  даже  столь  примитивное  существование,  как  у  Юлианы,
порождает такую гору бумаг.
   Маленькие номерки из амбулатории по лечению  алкоголизма  на  Сундхольме,
свидетельство о рождении, 50 чеков от булочника на площади Кристиансхаун, за
которые, если  наберется  сумма  на  500  крон,  дают  бесплатный  крендель.
Карточка учета посещений из венерологической клиники Рудольфа Берга,  старые
части  ?А?  и  ?Б?  карточек  из   налогового   управления,   квитанции   из
сберегательной кассы. Фотография освещ„нной  солнцем  Юлианы  в  Королевском
саду.  Карточка  медицинской  страховки,  паспорт,  неоплаченные  счета   из
Энергонадзора. Письма  из  кредитного  общества  ?Рибер?  о  не  выплаченных
Юлианой долгах. Стопка  тонких  листков,  похожих  на  извещения  о  выплате
зарплаты, из которых следует, что Юлиана каждый месяц получает пенсию в 9400
крон. В самом низу - пачка писем. Я никогда не могла заставить  себя  читать
чужие письма. Поэтому я пропускаю личные письма.  Под  ними  -  официальные,
напечатанные на машинке. Я уже со