бираюсь положить их  назад,  когда  обращаю
внимание на одно из них.
   Это странное письмо. ?Настоящим  уведомляем  Вас  о  том,  что  правление
Криолитового общества ?Дания? на своем последнем заседании приняло решение о
выделении Вам пенсии как вдове Норсака Кристиансена.
   Пенсия составляет 9000 крон в месяц, эта  сумма  будет  регулироваться  в
зависимости от индекса цен?. От имени общества письмо подписано ?Э.  Любинг,
главный бухгалтер?.
   Ничего особенного в самом письме нет. Но когда  оно  было  написано,  его
развернули на  90  градусов.  И  авторучкой  на  полях  наискосок  написали:
?Примите мои соболезнования. Эльза Любинг.?
   Можно кое-что узнать о своих ближних,  читая  то,  что  они  написали  на
полях. Многие люди  задумывались  над  исчезнувшим  доказательством  теоремы
Ферма. В книге, в  которой  рассматривается  так  никогда  и  не  доказанный
постулат о том, что если можно представить число в  квадрате  в  виде  суммы
квадратов двух других чисел, то для  степени  больше  двух  это  невозможно,
Ферма приписал на полях: ?Этому  положению  я  нашел  поистине  удивительное
доказательство. К сожалению, эти поля слишком малы, чтобы вместить его?.
   Два года назад в конторе Криолитового  общества  ?Дания?  сидела  дама  и
диктовала в высшей степени корректное письмо. Оно написано по всем правилам,
в нем нет опечаток, оно такое, каким  и  должно  быть.  Потом  ей  дали  его
перечитать, она прочитала и подписала. Затем помедлила минутку. И,  повернув
листок, написала: ?Примите мои соболезнования?.
   - Как он умер?
   - Норсак? Он был в экспедиции на Западное побережье. Это  был  несчастный
случай.
   - Что за несчастный случай?
   - Он съел что-то не то. Кажется, так.
   Она беспомощно смотрит на меня. Люди  умирают.  И  совершенно  бесполезно
размышлять о том, как они умирают и почему.
   - Можно считать дело закрытым.
   Это я говорю по телефону с Ногтем. Я предоставила Юлиану  ее  собственным
мыслям, которые двигаются словно планктон в море  сладкого  вина.  Возможно,
мне надо было остаться с ней. Но я не целитель душ. Я  и  самое  себя  не  в
состоянии исцелить. К тому же, у меня есть свои  навязчивые  идеи.  Это  они
заставили меня позвонить в полицию. Меня соединяют с отделением ?А?. Там мне
говорят, что инспектор все еще работает. И, судя по его голосу, он  работает
слишком долго.
   - Свидетельство о смерти подписано сегодня в 4 часа.
   - А те следы?
   - Если бы вы видели то, что я повидал, или если бы у вас самой были дети,
вы бы знали, насколько они безрассудны и непредсказуемы.
   В его голосе звучат раскаты грома при  мысли  обо  всех  тех  несчастьях,
которые принесли ему его собственные шалопаи.
   - В данном случае речь, конечно же, идет просто о грязном  гренландце,  -
говорю я.
   В трубке молчание. Он из тех, кто даже  после  продолжительного  рабочего
дня сохраняет резервы для того, чтобы быстро перейти в наступление.
   - Вот что я вам, черт возьми, скажу. Для нас  все  равны,  все.  Упади  с
крыши пигмей или убийца-рецидивист, совершивший преступления на  сексуальной
почве, мы делаем все,  что  полагается.  Все.  Понимаете?  Я  сам  ездил  за
судебно-медицинским заключением. Нет никаких  признаков  того,  что  это  не
просто  несчастный  случай.  Из  тех  трагических  случаев,  которых  у  нас
происходит 175 в год.
   - Я собираюсь подать жалобу.
   - Ну что ж, подавайте.
   Разговор закончен. На самом деле я не собиралась жаловаться.  Но  у  меня
тоже был тяжелый день. Я знаю,  что  у  полиции  много  дел.  Я  хорошо  его
понимаю. Все, что он сказал, я поняла.
   Кроме одного. Когда меня позавчера допрашивали, мне надо было ответить на
ряд вопросов. На некоторые из них я не ответила. Один из них  был  вопрос  о
?семейном положении?.
   - Это, - сказала я полицейскому, - вас не касается.  Если  только  вы  не
собираетесь назначить мне свидание.
   Поэтому полиция не должна была ничего знать о моей личной жизни.  Откуда,
спрашивается, Ноготь узнал, что у меня нет детей? На этот вопрос я не  могла
найти ответа. Это всего лишь маленький вопрос. Но всему миру вокруг одинокой
и беззащитной женщины  не  терпится  узнать,  почему  она,  достигнув  моего
возраста, не обзавелась мужем и парой очаровательных  малышей.  Со  временем
этот вопрос начинает вызывать аллергию.
   Взяв  несколько  листов  нелинованной  бумаги  и  конверт,  я  сажусь  за
обеденный стол. Наверху  я  пишу:  ?Копенгаген,  19  декабря  1993  года.  В
Государственную прокуратуру. Меня зовут Смилла Ясперсен. Настоящим письмом я
хотела бы подать жалобу?.

6

   Ему не дашь больше пятидесяти, но  на  самом  деле  он  на  двадцать  лет
старше.  На  нем  теплый  черный  спортивный  костюм,  ботинки   с   шипами,
американская бейсбольная кепка и кожаные перчатки без пальцев. Из нагрудного
кармана он  достает  маленький  коричневый  пузырек  с  лекарством,  который
опрокидывает умелым, почти  незаметным  движением.  Это  про-пранолол,  ?  -
блокатор, снижающий частоту сердцебиения. Он разжимает кулак  и  смотрит  на
руку. Она большая, белая, холеная и совсем не  дрожит.  Он  выбирает  клюшку
номер один, driver, tailor-made,   с  полированной,  конусообразной  головкой  из  палисандра.
Сначала он прикладывает клюшку к мячу, потом поднимает ее. Во время удара он
концентрирует всю свою силу, все свои 85 килограммов в одной точке  размером
с почтовую марку, и кажется, что маленький желтый мячик навсегда растворился
в воздухе. Он снова становится виден, только когда приземляется на  площадке
на самом краю сада, где послушно ложится поблизости от флажка.
   - Мячи из кожи каймана, - говорит он. - От  Мак-Грегора.  Раньше  у  меня
всегда были проблемы с соседями. Но эти мячи пролетают в два раза меньше.
   Этот человек - мой отец. Это представление дано в мою честь, и я вижу то,
что за ним на самом деле скрывается. Мольба  маленького  мальчика  о  любви.
Которую я никак не могу ему дать.
   Если смотреть моими  глазами,  все  население  Дании  представляет  собой
средний класс. По-настоящему бедные и по-настоящему богатые - редкость.
   Так уж случилось, что я знаю некоторых из бедных, потому что часть из них
- гренландцы.
   Один из действительно состоятельных - мой отец.
   У него есть 67-футовый ?сван? в гавани Рунгстед с постоянной командой  из
трех человек. Ему принадлежит маленький остров при входе в Исен-фьорд,  куда
он может удалиться, чтобы жить в  своем  норвежском  бревенчатом  домике,  а
случайно  оказавшимся  там  туристам  сказать,  что,  мол,   пора   уезжать,
проваливайте. Он один из немногих в Дании владельцев ?бугатти? - автомобиля,
ради которого нанят человек, чтобы полировать его  и  бунзеновской  горелкой
подогревать смазку в подшипниках два раза  в  году  для  участия  в  пробеге
старых машин клуба  ?бугатти?.  В  остальное  время  можно  довольствоваться
прослушиванием присланной клубом пластинки, на которой слышишь, как одну  из
этих прекрасных машин ласково заводят при  помощи  рукоятки  и  нажимают  на
акселератор.
   У него  есть  этот  дом,  белый  как  снег,  украшенный  покрытыми  белой
штукатуркой бетонными ракушками, с крышей из природного  шифера  и  с  витой
лестницей, ведущей к входу. С клумбами роз, круто спускающимися  от  дома  к
Странвайен, и садом позади дома, подходящим для площадки с девятью  лунками,
что оказалось прямо в самый раз теперь, когда он купил новые мячи.
   Он заработал свои деньги, делая уколы.
   Он никогда не относился к числу людей, распространяющих сведения о  себе.
Но если кто-то заинтересуется, можно открыть ?Синюю книгу? и прочитать,  что
он стал заведующим отделением в 30  лет,  стал  заведовать  первой  в  Дании
кафедрой анестезиологии, когда она была  создана,  и  что  спустя  пять  лет
покинул больницу, чтобы посвятить себя - так торжественно об этом  говорится
- частной практике. Став знаменитым,  он  принялся  колесить  по  свету.  Не
пешком, из города в город, в поисках работы,  а  на  частных  самолетах.  Он
делал  инъекции  великим  мира  сего.  Он  давал  наркоз  во  время   первых
исторических операций на сердце в  Южной  Африке.  Он  находился  в  составе
делегации американских врачей в Советском Союзе, когда умирал  Брежнев.  Мне
рассказывали, что именно мой  отец  в  последние  недели  отодвигал  смерть,
орудуя длинными иголками своих шприцев.
   У него внешность портового рабочего, и он  старательно  поддерживает  это
сходство, отпуская время от времени бороду. Бороду, в которой теперь седина,
но которая когда-то была иссиня-черной, а теперь ее  по-прежнему  необходимо
подстригать два раза в день, чтобы она выглядела ухоженной.
   У  него  неизменно  уверенные  руки.  Ими  он  может  при  помощи  150-ти
миллиметровой  иглы  пройти  через  бок  ретроперитонально  сквозь  глубокие
спинные мышцы к аорте. Потом он  может  легко  постучать  кончиком  иглы  по
большой артерии, чтобы убедиться в том, что он  дошел  туда,  куда  надо,  а
потом,  подобравшись  сзади,  может  положить  порцию  лидокаина  в  большое
сплетение нервов. Центральная нервная система создает  тонус  в  кровеносных
сосудах. У него есть теория о том, что с  помощью  такой  блокады  он  может
преодолеть недостаточность кровообращения в ногах состоятельных пациентов  с
избыточным весом.
   Пока он делает укол, он предельно сосредоточен. Ничто не  отвлекает  его,
даже мысль о счете в десять тысяч крон, который выписывает в этот момент его
секретарь, счете, который надо оплатить до первого  января,  и  ?счастливого
вам Рождества? и ?с Новым годом?, а ?теперь, пожалуйста, следующий пациент?.
   В течение последних 25 лет он входил в число тех  200  игроков  в  гольф,
которые борются за последние 50 еврокарточек. Он живет с балериной,  которая
на 13 лет моложе меня и которая все время смотрит на него так, будто  только
и ждет, чтобы он сорвал с нее пачку и пуанты.
   Так что мой отец -  человек,  у  которого  есть  все  из  материальных  и
осязаемых вещей. И это, как ему кажется, он  и  демонстрирует  мне  на  этой
площадке. Что у  него  есть  все,  что  только  можно  пожелать.  Даже  ?  -
блокаторы, которые он принимает уже десять лет, чтобы  не  дрожали  руки,  в
общем-то, не имеют побочного эффекта.
   Мы идем вокруг дома, по аккуратным, посыпанным гравием  дорожкам,  бордюр
которых садовник С„ренсен летом подравнивает парикмахерскими ножницами,  так
что если идешь босиком, можно случайно порезаться.  На  мне  котиковая  шуба
поверх шерстяного комбинезона на молнии, украшенного  вышивкой.  Со  стороны
может показаться, что мы - отец и дочь, у которых  большой  запас  жизненной
силы и всего в избытке. При ближайшем рассмотрении мы оказываемся всего лишь
воплощением банальной трагедии, поделенной между двумя поколениями.

***

   В гостиной  пол  из  мореного  дуба  и  стена  из  зеркального  стекла  в
обрамлении из нержавеющей стали, выходящая на бассейн для птиц, на кусты роз
и крутой спуск к простым смертным на Странвайен.  У  камина  стоит  Бенья  в
трико  и  толстых  шерстяных  носках  и  растягивает  мышцы  ног,  полностью
игнорируя меня. Она бледна, очаровательна и бесстыдна,  будто  девушка-эльф,
ставшая стриптизершей.
   - ?Брентан?, - говорю я.
   - Извини, что ты сказала?
   Она выговаривает слова полностью, как  учат  в  училище  при  Королевском
театре.
   - Если с ногами не в порядке, моя милая. ?Брентан? - средство  от  грибка
между пальцами. Сейчас продается без рецепта.
   - Это не грибок, - говорит она холодно. - Он ведь  может  быть  только  в
твоем возрасте.
   - И у малолетних тоже, моя милая. Особенно когда они много тренируются. И
он быстро распространяется в промежность.
   С рычанием она удаляется в соседнее помещение. В ней масса жизненных сил,
но у нее было счастливое  детство  и  очень  быстрая  карьера.  Она  еще  не
пережила тех несчастий, которые необходимы, чтобы развить дух,  способный  к
сопротивлению.
   Сеньора Гонсалес сервирует чай на  столике,  который  представляет  собой
стекло толщиной 70 миллиметров, положенное на отшлифованный кусок мрамора.
   - Давно не виделись, Смилла.
   Он рассказывает немного о купленных им новых картинах,  о  воспоминаниях,
которые он пишет, и о том, что он разучивает на рояле. Он тянет время. Чтобы
приготовиться к воздействию того удара, который я нанесу, заговорив с ним  о
деле, не имеющем к нему никакого отношения. Он благодарен мне за то,  что  я
не мешаю ему говорить. Но на самом деле мы оба не строим никаких иллюзий.
   - Расскажи мне о Иоханнесе Лойене, - говорю я.
   Моему отцу было чуть больше тридцати, когда он  приехал  в  Гренландию  и
встретил мою мать.
   Полярный эскимос Аисивак рассказывал Кнуду Расмуссену, что  в  начале  на
свете было только два мужчины, оба они были великими  чародеями.  Когда  они
пожелали, чтобы их стало больше, один из них изменил свое  тело  так,  чтобы
можно было рожать, и с тех пор эти двое родили множество детей.

***

   В 60-е годы прошлого столетия гренландский катекет  Хансеерак в дневнике  моравского
братства, Diarium Friedrichstal, зарегистрировал  несколько  случаев,  когда
женщины охотились наравне с мужчинами.  Это,  разумеется,  никогда  не  было
особенно распространено, но такие случаи встречались. Объяснялось  это  тем,
что женщин было больше,  чем  мужчин,  высокой  смертностью  в  сочетании  с
нуждой, а также глубоко укоренившимся представлением,  что  каждый  из  двух
полов потенциально содержит в себе противоположный.
   Но в этом случае женщины должны были одеваться, как мужчины, и  вынуждены
были отказываться от семейной жизни.  Общество  могло  смириться  со  сменой
пола, но не терпело зыбкого переходного состояния.
   У моей матери все было иначе. Она смеялась, рожала детей,  сплетничала  о
своих друзьях и обрабатывала шкуры - как женщина. Но она стреляла, управляла
каяком и тащила мясо домой как мужчина.
   Когда ей было около двенадцати, она вышла в апреле вместе со своим  отцом
на лед, и там он выстрелил в uuttog - гревшегося на  солнце  тюленя.  Он  не
попал. У других мужчин промах мог объясняться  разными  причинами.  У  моего
деда могла быть только одна  -  происходило  что-то  непоправимое.  Это  был
склероз зрительного нерва. Год спустя он полностью ослеп.
   В тот апрельский день моя мать осталась на месте, в то время как ее  отец
пошел дальше проверять снасти для подледного лова. У нее было время подумать
о будущем. О  социальном  пособии,  которое  и  сегодня  в  Гренландии  ниже
прожиточного минимума, а в то время было своего рода неосознанной насмешкой.
Или о голодной смерти, которая была не такой уж редкостью, или  о  жизни  за
счет родственников, которые и сами не могли прокормить себя.
   Когда тюлень снова показался, она выстрелила.
   До этого она ловила рыбу-подкаменщика и  палтуса  и  стреляла  куропаток.
Начиная с этого тюленя, она стала охотником.
   Мне кажется, что она редко превращалась в наблюдателя, чтобы взглянуть на
свою роль  со  стороны.  Однажды  мы  жили  в  палатке  в  летнем  лагере  у
Атикерлука, утеса, который летом наводняют люрики - такое  множество  черных
птиц с белой грудью, что только тот, кто это  видел,  может  составить  себе
представление об их количестве. Оно выходит за пределы измеримого.
   Мы приехали с севера, где охотились на нарвалов  с  маленьких  катеров  с
дизельными моторами. Однажды мы поймали восемь животных. Отчасти потому, что
они были заперты льдом в ограниченном пространстве. Отчасти потому, что наши
три катера потеряли связь друг с другом. Восемь нарвалов - это слишком много
мяса, даже для собак. Слишком много мяса.

***

   Одно из животных оказалось беременной самкой. Сосок находится  прямо  над
половым отверстием. Когда моя мать одним движением вскрыла брюшную  полость,
чтобы вынуть внутренности, на лед  выскользнул  ангельски  белый,  абсолютно
созревший детеныш длиной в полтора метра.
   Пожалуй, часа четыре охотники стояли почти в полном  молчании,  глядя  на
полуденное солнце, которое в это время года делает свет нескончаемым, и  ели
mattak - китовую шкуру. Я ничего не могла взять в рот.
   Неделю спустя мы лежим у птичьего утеса. Мы уже сутки ничего не ели. Наша
задача в том, чтобы слиться с окружающей природой, выждать и  поймать  птицу
большой сетью. Со второй попытки я поймала трех.
   Это  были  самки,  направлявшиеся  к  птенцам.  Они  выводят  птенцов   в
углублениях на крутых склонах,  откуда  те  производят  адский  шум.  Матери
держат найденных червяков в своего рода  маленьком  мешочке  в  клюве.  Птиц
убивают, нажав им на сердце. У меня было три птицы.
   Такое случалось и раньше. Так много птиц было убито, поджарено в глине  и
съедено, так много, что я даже  и  не  помню,  сколько.  И,  тем  не  менее,
неожиданно их глаза представляются  мне  туннелями,  в  конце  которых  ждут
птенцы, и Глаза этих птенцов снова становятся  туннелями,  и  в  конце  этих
туннелей детеныш нарвала, взгляд которого  снова  уходит  далеко  вглубь.  Я
очень медленно переворачиваю сеть, и птицы взлетают с коротким взрывом шума.
   Мать сидит прямо рядом со мной, совсем  тихо.  И  смотрит  на  меня  так,
словно впервые что-то увидела.
   Я не знаю, что меня остановило. Сострадание не считается  достоинством  в
арктических широтах, ценится скорее некоторая  бесчувственность,  отсутствие
привязанности к животным и природе и осознание необходимости.
   - Смилла, - говорит она, - я носила тебя в amaat.
   Дело происходит в мае, ее темно-коричневая кожа блестит,  как  будто  она
покрыта десятью слоями лака. На ней золотые серьги, а на шее - цепь с  двумя
крестами  и  якорем.  Волосы  убраны  в  узел  на  затылке,  она  большая  и
прекрасная. Даже сейчас, когда я думаю о ней, она мне кажется самой красивой
женщиной, какую я когда-либо видела.
   Мне, должно быть, лет пять. Я точно не знаю, что она имеет в виду,  но  в
первый раз я осознаю, что мы с ней одного пола.
   - И все же, - говорит она, - я сильная, как мужчина.
   На ней хлопчатобумажная рубашка  в  красную  и  черную  клетку.  Вот  она
закатывает один рукав и показывает мне руку, широкую и крепкую,  как  весло.
Потом она медленно расстегивает рубашку. - Иди сюда, Смилла, -  говорит  она
тихо. Она никогда меня  не  целует  и  вообще  редко  касается  меня.  Но  в
мгновения большой близости она дает мне  пить  то  молоко,  которое,  как  и
кровь, всегда есть там, под кожей. Она раздвигает ноги, чтобы я могла встать
ближе. Как  и  другие  охотники,  она  носит  штаны  из  грубо  обработанной
медвежьей шкуры. Она любит пепел, ест его иногда  прямо  из  костра,  и  она
намазала им себя под глазами. Вдыхая этот запах  жженого  угля  и  медвежьей
шкуры, я подхожу  к  груди,  ослепительно  белой,  с  большим  нежно-розовым
соском. Оттуда я пью immuk, молоко моей матери.
   Позже она как-то пыталась объяснить мне, как в каком-нибудь открытом  ото
льда месте может собраться 3000 нарвалов и как это  место  кипит  жизнью.  А
через месяц  лед  запирает  их  там,  и  они  все  замерзают  насмерть.  Она
рассказывала, как в мае и июне утес становится черным от люриков  -  так  их
много. Проходит месяц - и полмиллиона птиц гибнет от голода.  Она  по-своему
пыталась объяснить мне, что за жизнью арктических животных всегда скрывались
экстремальные флуктуации популяций.  И  при  таких  изменениях  то,  что  мы
забираем, значит меньше, чем ничто.
   Я понимала ее, понимала каждое ее слово. И тогда и позже. Но  это  ничего
не изменило.  Год  спустя  -  это  было  за  год  до  ее  исчезновения  -  я
почувствовала тошноту во время рыбной ловли. Мне тогда было около шести лет.
Я  была  недостаточно  взрослой,  чтобы  размышлять  над  тем,  почему.   Но
достаточно взрослой, чтобы понять, что так обнаруживает себя  отчуждение  от
природы. Что какая-то часть ее больше уже не доступна мне  тем  естественным
образом, каким она была доступна  раньше.  Возможно,  я  уже  в  тот  мом