кономики Сальвадора в свете американской помощи, нам
придется расторгнуть контракт, тем более что срок его
истекает в декабре...
   - Я подумаю, герр Хор...
   - К сожалению, у нас нет времени, чтобы ждать... Я
должен увезти ваш обзор по Гаривасу с собой, герр Пике.
Обзор должен быть связан с самоубийством Грацио, сунувшегося
в авантюру с безумцем Санчесом.
   - Когда вы намерены улетать?
   - Как только получу материал. Мы же знаем, что вы можете
написать десять страниц за день... Вот я два дня и стану
отсыпаться в отеле, невероятно устал, ничего не попишешь,
старость...
   ...Проводив Хора в отель, Вернье зашел в "Клозери де
Лила", маленькое кафе, любимое место молодого Хемингуэя,
заказал кофе, закурил и подумал холодно, спокойно, без той
внутренней дрожи, которая била его, пока он обедал с Хором:
"Это не просто начало атаки, это ее конец. Они, видимо, все
обо мне знали, они терпели меня, пока можно было терпеть, а
сейчас у них нет времени, в Гаривасе начнется резня, им
нужно заблаговременно готовить позиции... И они знают,
сколько денег из тех, что они мне платят, я перевожу
Элизабет и Гансу... Это половина всей суммы, а еще четверть
уходит на оплату кредита за парижскую квартиру... Считать
они умеют, точно просчитали, что без их контракта я останусь
нищим. И они отлично понимают, что я не сутенер, не смогу
жить на деньги, которые Гала зарабатывает в своем салоне...
Что ж, придется крутиться, как в молодости, когда я
перебивался мелочью в десяти журналах, ничего, кое-как
хватало..."
   Он спустился в туалет, разменял у женщины, убиравшей там,
десятифранковую купюру на жетоны для телефона-автомата,
потом сообразил, что их не хватит - звонить надо не в город,
а в Мадрид, поменял сто франков, набрал номер, представился,
попросил главного редактора; ответили, что главный на
совещании в министерстве информации, вернется поздно.
   - А его заместитель?
   - Он проводит с сотрудниками обзор подготовленных
материалов, сеньор Вернье, что ему передать?
   - Нельзя ли пригласить к аппарату Хорхе Гарденаса, он
ведет мой материал для следующего номера о Гаривасе и
Доминиканской Республике?
   - Одну минуту, я попробую.
   В трубке зазвучала тихая, нежная мелодия.
   "Быстро научились испанцы нашему опыту, - подумал Вернье,
- музыка в телефоне - надежная гарантия от подслушивания,
секретарям не надо зажимать потной ладошкой трубку, все
равно отдельные слова можно было понять".
   - Сеньор Вернье, ваш редактор сейчас в городе, - голос -
сама нежность, сразу ясно, лжет, - но он оставил записку...
Ваш материал снят, его перенесли, но точный номер пока еще
неизвестен.
   - А в чем причина? - спросил Вернье, ярясь на себя: что
может ему ответить эта красотка?
   - Не знаю, право, сеньор Вернье... Позвоните в конце
недели сеньору Тарденасу, всего хорошего...
   Вот так взяли тебя в оборот, подумал Вернье, быстро это у
них делается... Ну, что же теперь? Как поступать?
Садиться за материал для Хора и его команды? Ты много лет
был в их команде, сказал он себе, и неплохо жилось тебе, да
ты и сейчас с ними, ты же страшишься нищеты, разве нет? А
кто ее не страшится, возразил он себе, все боятся, кроме
тех, кто по-настоящему талантлив, а таких единицы в этом
мире, уж что-что, а таланты бог калькулирует, как самый
строгий экономист, считая, видимо, нецелесообразным баловать
нас, детей своих...
   Он поднялся наверх, попросил официанта принести тройную
водку, выпил, ощутил жгучее тепло и понял, что сегодня будет
пить, пусть герр Хор ждет, надо же ему отоспаться в отеле,
устал, как-никак старость...
   Он вернулся домой на набережную, в большую квартиру,
построенную этой зимой; три комнаты с окнами на Сену для
детей, две для себя; выпил еще, лег на кушетку, поставленную
на большом балконе, крикнул:
   - Гала, ты никогда не жила с нищим?
   Та пришла из кухни, села рядом с ним.
   - Почему? Жила.
   - Ну и как?
   - С милым рай и в шалаше... Тебе худо? Этот самый немец
обидел тебя?
   - Он меня уволил... Я теперь нищий, Гала, - с какой-то
неведомой, странной радостью сказал он. - Ты будешь жить с
нищим?
   - Я заработаю нам на жизнь в салоне, - улыбнулась Гала.
- Какие пустяки, не думай об этом, милый... Мне попадались
богатые идиоты, отчего-то везло на них, так что жить с таким
умным, нежным и любимым нищим, как ты, это счастье...
   - А как я стану помогать детям?
   - Я отдам тебе все, что у меня есть, на первое время
хватит мальчику и Мари... Не огорчайся, я хорошо
зарабатываю в салоне, ты сможешь помогать им, только был бы
здоров и оставался таким, какого я люблю... А ты? Скажи,
ты еще любишь меня? Или я надоела тебе?
   - Надоела, - сказал Вернье. - Терпеть тебя не могу...
Ну-ка, дай телефон...
   Он набрал номер Хора и сказал:
   - Знаете, лучше все-таки вам отоспаться в самолете, я
ничего не стану писать, мы же с вами старики, пришло время
думать о вечности, Страшный суд, ад и тому подобное...
   Положив трубку, он посмотрел на Гала.
   - Слушай, а за что ты любишь меня?
   Она усмехнулась.
   - За что? Это по торговой части, когда любят за что-то.
Ты прожил свою жизнь, я свою, каждый из нас видел многое.
Но я никогда еще не встречала в моей прошлой жизни таких,
как ты.

                        55

   Цепь (иллюстрация № 3). 18.10.83 года

   В двадцать часов сорок минут Майкл Вэлш отправил
шифротелеграммы в европейские резидентуры ЦРУ, в которых
были даны соответствующие инструкции по поводу "утечки
информации", о причастности Дигона к событиям в Гаривасе - с
одной стороны и гибели Грацио - с другой.
   В двадцать три часа комиссар полиции Матэн с подачи
Папиньона до конца убедился в том, что Шор не пойдет на
компромисс, во-первых, и не откроет своих карт, во- вторых.

   В двадцать три часа сорок три минуты об этом был
проинформирован Джон Хоф.

   В двадцать три часа пятьдесят девять минут сообщение обо
всем этом ушло в Лэнгли.

   Цепь (иллюстрация № 4) 19.10.83

   В пять часов девять минут утра шифротелеграмма от Вэлша
поступила в римскую резидентуру.

   В двенадцать часов пополудни заместитель резидента ЦРУ
встретился со Славко Кадричем за чашкой кофе в маленькой
пиццерии, что неподалеку от Колизея (совсем рядом со "стеной
наглядной пропаганды": границы Рима в пору античности;
огромная территория империи; княжества времен краха;
"Великая Италия" Муссолини и, наконец, нынешние границы
республики очень впечатляют).

   В пятнадцать часов Славко Кадрич оставил свой потрепанный
"фиат" в центре Рима, поднялся по виа Венето, тщательно
проверился, сел в автобус, спустился к вокзалу и здесь,
возле кассы номер шесть, встретился с Францем Золли; беседа
продолжалась пять минут; Золли получил портфель, где лежал
паспорт на имя Фридриха Роделя, билет на самолет в Берн,
водительское удостоверение и пять тысяч долларов; портрет
Соломона Шора Кадрич сжег после того, как Золли сказал, что
запомнил лицо инспектора; так же была уничтожена рукописная
карта с нанесенным на нее маршрутом Шора, по которому тот
возвращался из комиссариата домой, а также фотографии парка,
где инспектор гулял со своей собакой Зуси.

   В двадцать один час неизвестный на большой скорости сшиб
Соломона Шора, который шел домой по темной маленькой улице
после прогулки с собакой.

   В двадцать один час тридцать семь минут Шор был доставлен
в бессознательном состоянии в городскую клинику.

   В двадцать два часа семь минут в клинику прибыл комиссар
Матэн.

   В двадцать два часа тридцать минут в клинику приехали
представители прессы,

   В двадцать два часа тридцать девять минут журналисты
атаковали Матэна вопросами в узком больничном коридоре...

   ...Спланированный накануне Дэйвом Роллом скандал начался;
неуправляемость процесса была кажущейся; возможные ходы
противников заранее просчитаны на компьютерах, эндшпиль
предрешен.

                       56

   Ретроспектива IX (семь дней тому назад)

   Джеймс Боу позвонил директору ЦРУ домой поздно, в
одиннадцать.
   - Слушай, дело стоит того, чтобы мы выпили с тобой по
стакану молока. Как ты отнесешься к этому?
   - Без молока не уснешь?
   - Боюсь, что нет...
   - Приезжай... Только возьми такси, ладно? И останови на
углу, не доезжая до дома.
   - Даже так?
   - Всегда так, Джеймс...
   Он встретил Боу на пороге, провел его в библиотеку; на
втором этаже слышались громкая музыка и молодью голоса;
директор пояснил:
   - Вечеринка у детей, пусть уж лучше сходят с ума дома,
чем в дискотеках, такая грязь, такое падение нравов,
марихуана...
   - Внеси предложение взять дискотеки под контроль, -
усмехнулся Джеймс, - только где ты станешь тогда черпать
кадры осведомителей?
   - Ты несносный циник, старина. Что стряслось?
   - Дай молока, я действительно не могу без хорошего
молока, а в отеле от меня шарахаются - молоко только по
утрам, вечером изволь пиво пить...
   - Снимай пиджак, сейчас принесу...
   Только после того, как Боу жадно выпил целый пакет
молока, сплошные сливки, он достал платок, вытер лоб и нос,
расстегнул воротник мокрой рубашки и сказал:
   - Слушай, старина, возникает любопытная штука... Вокруг
интересующих тебя людей, особенно вокруг майора Лопеса,
ходят парни Дигона, Рокфеллера и Дэйва Ролла...
   - Ты преувеличиваешь...
   - Нет, это действительно так... И они замыкаются на
Майкле Вэлше, есть у тебя такой?
   - Черт его знает, - ответил директор, - очень может быть,
что и есть, знаешь, сколько их у меня... Только ради этого
ты примчался ночью?
   - Погоди, старина, погоди... Мы с тобою, по-моему,
последний раз хитрили в Канзас-Сити, подсовывая друг другу
содовую, чтобы не пить водку, которой нас там хотели
накачать... Что случилось?
   - Ты сошел с ума! - Директор даже закурил. - Как тебе
не совестно? Я хитрю с врагами, и мне платят за это деньги,
это мой бизнес, Джеймс, но я никогда не хитрю со своими, не
говоря уже о друзьях...
   Боу сунул в рот мятную сигарету, как и обычно, не стал
прикуривать, снова полез за платком, скомкал его в кулаке,
начал вытирать со лба и с шеи быстрые, похожие на слезы
струи пота; потом тихо засмеялся.
   - Хорошо, старина, ты так отменно ответил, ты же всегда
был у нас самым ловким... Я все понял... Я понял теперь
все...
   - Что ты понял, Джеймс?
   Он спросил это так, что Боу вдруг испугался; зачем я
полез в это дело, подумал он, старая дружба, братья по
колледжу, сентиментальная блевотина! Он ведь и от меня
откажется так же легко, как от Вэлша, будто это трудно
узнать, кто его первый заместитель! И поручит собирать
данные на меня, и попросит кого-то третьего, со стороны
написать сценарий обо мне, пока эти данные идут к нему из
его резидентур...
   - Я понял то, - медленно ответил Боу, - что зря полез в
это дело, потому что похож на слона в лавке, где торгуют
китайским фарфором... Вы ювелиры, а я в детстве объезжал
коней...
   - Именно поэтому я и попросил тебя войти в дело, Джеймс,
- прежним своим голосом, полным дружелюбия и простоты,
заключил директор. - Мне надо, чтобы ты объездил диких
испанских жеребцов. Мои ювелиры этого не сделают, а что
касается фамилий, которые тебе попались из числа наших
финансовых спрутов, то выкинь их из головы, ими занимаются
другие люди, а скорее всего, это ловко состряпанная
дезинформация, которую заглотнули мои мальчики, отдав за это
изрядную сумму долларов из нашего годового бюджета... Если
помнишь, я обещал тебе назвать акции, которые следует
купить... Знаешь что, как самому близкому другу, посоветую
тебе обратиться за информацией к Роберту Кару, это парень с
хваткой, он даст точный совет, повторяю, ты застрахован от
неудачи, я отвечаю...

                        57

   19.10.83 (22 часа 40 минут)

   В маленьком отеле, где остановился Степанов, жильцов было
мало; все столы в ресторанчике свободны; два испанца,
приехавшие сюда на заработки (официантам тут хорошо платят,
местные жители оставили себе только самую
высококвалифицированную работу), стояли возле бара, тягуче,
по-собачьи зевая.
   - Давайте устроимся возле окна, Мари, - предложил
Степанов. - Если пойдет дождь, здесь станет так уютно и
горько, что сразу захочется писать...
   - А мне писать хочется, когда жарища.
   - Каждому свое, - вздохнул Степанов. - Надо же, такие
прекрасные слова начертать на воротах концлагеря...
   - "Работа делает свободным" - тоже великолепно звучит; но
и это пришпилили туда же мои единокровцы.
   - Я закажу Москву, поговорю с дочкой, - сказал Степанов,
- и станем думать, как поступать дальше, у меня есть
кое-какие новости...
   - У меня тоже.
   Степанов кивнул, поднялся, отошел к телефонному аппарату,
установленному на маленьком столике возле бара, набрал
международную, назвал московский номер, попросил барышню
постараться соединить его поскорее, обратился к испанским
официантам на своем варварском кастильском, поинтересовался,
откуда они, те радостно затараторили, полагая, что встретили
соплеменника, потом, когда Степанов объяснил, что он
русский, бывал в Испании, любит их страну, защелкали
языками, начали стремительно готовить салат, томатный сок и
кофе.
   Вернувшись, Степанов сел напротив Мари, спросил:
   - Вы что такая грустная?
   Та досадливо мотнула головой, рыжие волосы небрежно упали
на лоб.
   - Я грустная потому, что мне звонить некуда...
   - А папа?
   Она вздохнула, повторив с невыразимой нежностью:
   - Папа... У вас сколько детей?
   - Двое.
   - Счастливы в браке?
   - Живем врозь уже много лет...
   - А с детьми как?
   - Мои главные друзья...
   - Как же у них сложились отношения с вашей подругой?
   - У меня нет постоянной подруги...
   - Яичницу себе готовите сами?
   - И очень вкусную...
   - Скоро заведете постоянную подругу, - убежденно сказала
Мари, - у вас больные глаза.
   Он отрицательно покачал головой.
   - Нет.
   - Да... Вы себя не знаете...
   - Только человек самого себя и знает, остальные лишь
угадывают его...
   - Помните слова: где был самим собою я?
   - Нет.
   - "Пер Гюнт".
   - По-русски все звучит иначе, - заметил Степанов. - Мы
избалованы хорошими переводами, не обязательно знать
подлинник... Теперь знаю... Это вы к тому, что Сольвейг
отвечает: в надежде, вере и в любви моей?
   Мари кивнула.
   - Истинное лицо человека хранит тот, кто любит его...
Любовь детей и любовь женщины - понятия разные.
   - К счастью, мои дети - девочки.
   Лицо Мари стало каким-то опустошенным, обозначились
ранние морщины под глазами, скулы сделались крутыми, а лицо
тяжелым, словно после трудного перехода в горах.
   - Я тоже дочь и, только когда сама почувствовала
усталость, а потом полюбила прекрасного человека, но не могу
быть с ним и, значит, ощущаю страх за него, только тогда
поняла отца... Он тоже вроде вас много лет готовил себе
яичницу, стал толстым, обрюзгшим, морщинистым и ничего не
успевал делать, перестал спать без снотворного... А потом
рядом с ним появилась женщина, и он снова обрел свое
истинное лицо... Раньше, после того, как он расстался с
мамой, лица не было, маска была... А я и брат... Мы
оказались...
   Зазвонил телефон - длинно, без перерыва.
   - Москва, - сказал Степанов и бросился к аппарату...
   Мари посмотрела вслед ему с какой-то невыразимо горестной
завистью, подозвала глазами испанца, попросила принести
стакан "розе", самого сухого, желательно итальянского;
прислушиваясь к монотонным степановским "алло", выпила
медленными глотками терпкое, чуть с горчинкой вино и
подумала: "Сила настоящей женщины - в умении ждать;
консерваторши, одна Тэтчер чего стоит, мы больше верны
устоявшемуся, самим себе. Поэтому-то лишь мы и можем звать
мужчину к согласию с самим собою... Папа в долгу перед теми
своими годами, когда был молод, отдавая себя мне и брату...
А долг приходится оплачивать... И Гала нужна папе не для
счастья, просто в ней он реализовал самого себя истинного,
того, которого не сумел выявить через маму... Бедная,
бедная мамочка не смогла себя сломать... А мы? Ну вот,
снова я становлюсь собственницей, снова во мне начинает
темно клокотать слово "мой"... Я привыкла к тому, что отец
был только моим, и никогда толком не задумывалась, как ему
горько просыпаться темными осенними ночами в своей мансарде
и варить себе кофе, и садиться к столу за машинку, а потом
уходить в редакцию, а оттуда в Сорбонну, потом возвращаться
и жарить яичницу, включать телевизор, смотреть последние
известия и снова садиться за машинку, а после брать
снотворное, ложиться в мятую постель, и, если я не приеду и
не вызову прачечную, в грязную, он ведь так увлекается,
когда работает, ему не важно, как спать и на чем... А я
жила своей жизнью и очень жалела маму, так уж заведено, маму
всегда жалеют, писала репортажи, влюблялась, ездила по миру
и знала, что у меня есть мой папа, когда же он позволил,
чтобы о нем стала заботиться Гала, я разрешила себе
жестокость... Маму, я так не судила, я щадила ее..."
   ...Москву наконец дали; Мари слушала чужую речь; ей
казалось, что русский чем-то очень похож на португальский,
такая же резкость, перемежаемая странной, непривычной уху
музыкальной мягкостью. А потом вспомнила рассказ Карела
Чапека про чешского дирижера, который очутился в Лондоне и
услышал ночью в порту незнакомую речь, и его слух, особый
слух музыканта, уловил в словах невидимых ему собеседников
приближение горя, как же этот бедный музыкант старался
объяснить англичанам на плохом испанском - надо предпринять
что-то, близится беда, но никто не мог его понять и
непоправимое случилось...
   ...Степанов вернулся к столу побледневший, с глубокой
морщиной, прорезавшей лоб, но на губах обязательная улыбка
("Крепкий человек, - подумала Мари, - умеет себя вести, то
есть, если надо, скрывать истинные чувства"); начал говорить
про то, какая в Москве погода, были первые заморозки, выпал
снег и пролежал полночи...
   - У вас дома что-нибудь случилось? - спросила Мари.
   - О нет! Что может случиться? Все хорошо, - ответил он,
подумав, что надо бы сейчас же сесть в самолет и вернуться в
Москву, потому что дочь сухо сообщила ему, что все-таки
выходит замуж, хотя обещала повременить, а сейчас сказала:
"Все, я решила.." Она ведь такая, постоянно говорит: "Пока
я сама не решу, меня не переубедить..." Но ведь переубеждает
горе; счастье, наоборот, утверждает в правоте; он-то знает,
что этот ее ранний брак может кончиться горем, зачем же,
девочка, ты веришь только себе, своим прекрасным, но столь
порою ошибочным чувствованиям?! Да, надо улетать; конечно,
сюжет про Грацио и Дигона поразителен, но это здешние
заботы, пусть они их сами и расхлебывают, а у него там дочь
Бэмби с лунными глазами; она, как тетива, натянута, живет в
своем мире, он дал ей право так жить, взял на себя все
заботы по ее контактам (боже, какое неверное слово!) с
миром; она, глупенькая, думает, что можно так жить всегда,
но ведь не будет такого, не будет, маленькая моя...
   Представил себе, как теперь она станет приезжать к нему
раз в неделю, не чаще, и не одна, ас мужем; это показалось
до того ужасным, что даже сердце защемило; какой же ты
эгоист, возразил он себе, отвечая невпопад Мари, сохраняя
при этом улыбку, разрезая сосиску, намазывая ее горчицей
("Да, очень вкусна, вы правы, в Германии еще вкуснее"),
какой же ты черный эгоист, неужели ты хочешь держать девочку
всю жизнь при себе, это невозможно, ей нужна собственная
жизнь, и дай бог, чтобы она была счастлива с Игорем, мало ли
что тебе он не нравится, обязан понравиться, потому что ты
любишь ее, гордишься ею и веришь, значит, она выбрала
достойного, разве я знаю, каков он на самом деле? Ну и что,
если косноязычно говорит и любит командовать? Все в
молодости любят командовать, пройдет; она ведь не могла
выбрать дурня, она так умна, моя девочка, значит, так нужно,
и нечего накручивать себя, нет ничего страшнее темной
неприязни, которая к тому же не мотивирована толком, а если
тебе кажется, перекрестись, как говаривали