наши деды...
   - Может быть, - сказала Мари, - мы перенесем разговор на
завтра? Я вижу, у вас что-то случилось, ваше право не
говорить мне, в чем дело... Хотя лучше бы, если, конечно,
вы в силах, наметить то, что мы должны сделать завтра, и
поговорить о том, что сделано сегодня.
   Он кивнул на фужер.
   - Пили вино?
   - Да. Я уже заплатила.
   - Да что ж вы такая занозистая? - рассердился Степанов.
- Хотите еще?
   - Давайте я вас угощу, а? Вы меня ужином, а я вас напою.
Виски хотите?
   Степанов подозвал испанца.
   - Бутылку "розе" даме, мне, пожалуйста, водку. Допель
(21). А еще лучше, три порции в одном стаканчике. - Он
пояснил Мари: - Ваши двадцать граммов для нас, что слону
дробина, наша норма - сто с прицепом...
   - Что такое "прицеп?"
   - "Прицеп" - это сто граммов плюс пятьдесят, именно такая
доза входит в граненый стакан, пьется через зубы, а
закусывается куском черного хлеба с солью и луковицей...
   - Как вкусно сказали, - вздохнула Мари, - может, и мне за
компанию попробовать?
   Официант принес водку и вино, включил телевизор,
устроился за столиком; шло футбольное обозрение, никакой
тебе политики, все ясно от начала и до конца...
   - Знаете, у нас был поэт, - сказал Степанов, -
замечательный поэт... Я поселился за городом, неподалеку от
его дачи, сбылась мечта идиота... Привез туда дочку, - он
кивнул на телефон, - жену, думал, там, в лесу, все будет
совершенно по- особому...
   - А как стало?
   - Я не об этом... Вы все время что-то свое гнете, я вам
про поэта...
   - Не сердитесь... Мне очень интересно услышать про
вашего поэта... Я знаю его имя?
   - Вряд ли... Вы же здесь запоминаете только те имена,
которые вам выгодны, а не те, что нам дороги... Так вот,
вышел я часов в пять утра, это был май, а он в Подмосковье
поразителен, его только один Пастернак смог почувствовать;
небо зыбкое, высокое; березы замерли в безветрии, похожи на
пятнадцатилетних девочек, такая же чистота в них, ожидание
лета... И по маленькой дорожке мимо моего поваленного
забора шел поэт; в руке красивая сучковатая палка - он был
мастак находить красоту в лесу, шевелюра пего-седая и
пронзительно-голубые глаза... "Привет соседу, поздравляю с
переселением в деревню..." Я поблагодарил его, пригласил
зайти вечерком на чарку, так у нас полагается, мы это
называем "новоселье"...
   - Что?
   - Это у нас такой праздник... Новый дом, так, что ли,
можно перевести, хотя лучше писать по-русски, как Хемингуэй
писал испанские слова в своих книгах, русский и испанский
труднопереводимы...
   - А потом?
   - Потом поэт улыбнулся, глаза его стали прозрачными, как
морская вода в маленькой бухте ранним утром возле Мухалатки,
есть у нас такое райское место в Крыму, и сказал, что не
надо откладывать на после то, что можно сделать сейчас,
сразу. Он спросил у меня тогда: "В сусеках, может, бутылка
припрятана?"
   - Что такое "сусек"?
   - Это кладовка, место для хранения, а может быть, погреб,
- улыбнулся Степанов, произнося эти слова без того страшного
английского акцента, с которым теперь наши радиодикторы,
вещающие на Запад, произносят названия русских городов и
даже имена людские. - Я ответил, что в сусеках у меня есть
и бутылка, и сыр, и колбаса, но ведь еще рано, рассвет...
Если вы написали хоть одну строчку, ответил поэт, -
продолжал Степанов, чувствуя, как успокаивается, вспоминая
прозрачноглазого львиноволосого человека, - то вы словно бы
на взгорок поднялись, и вам открылась даль, а каждая даль
неоглядна и помогает понять себя, так что не грех в этом
случае выпить стакашку, закусив корочкой черного хлеба и
половиной головки лука, присыпав ее солью; чудо что за
красота откроется. И мы вошли на цыпочках в дом, прокрались
на кухню, заставленную ящиками, картонками с посудой,
чайниками, достали из сусека бутылку "Столичной", нарезали
черного хлеба, почистили луковицу, присыпали ее солью,
выпили, и я впервые в жизни тогда понял, как это чудесно -
сделать глоток водки ранним утром. Я, правда, в тот день не
написал ни строчки, но дочь я привез за город, чтобы она
жила в лесу и слышала, как поют птицы, не по телевизору...
   Мари сказала:
   - Вы так все это изобразили, так грустно, что мне выпить
захотелось... Не "розе", а чего-нибудь покрепче... С
хлебом и луковицей.
   - Угощаю.
   - Слушайте, пожалуйста, не сердитесь, но я терпеть не
могу, когда меня угощают мужчины... У нас же принято все
калькулировать: если ты привел меня в ресторан, напоил и
вкусно накормил, то я просто-напросто обязана лечь с тобой в
постель, а этого ни вам не надо, ни мне... У меня поэтому
идиосинкразия на угощения... Нет, правда, здесь все считают
автоматически: удовольствие в доме любви стоит пятьдесят
франков, а хороший ужин с вином пятьдесят семь, шестьдесят;
один к одному, никаких проблем; у меня такое ощущение, что
мужчины, которые приводят в кабаки молодых подружек и
деловито раскладывают на коленях салфетки, готовятся не к
тому, чтобы вытереть рот после еды, а промокнуть любовный
пот, честное слово...
   - Когда дали Москву, вы рассказывали мне про то, как вы и
брат...
   - Хорошая же у вас память... Мне расхотелось говорить об
этом... Весь мир живет одинаковыми проблемами, одним и тем
же. Словом, дети, даже девочки, а может, именно девочки не
прощают отцам их счастья, особенно если оно позднее. Чего в
этом больше - обиды, непонимания, собственничества, то есть
ревности, или эгоизма, - не знаю... Но это так... И не
приведи вам бог с этим столкнуться, но вы столкнетесь еще,
обязательно столкнетесь, господин Степанов.
   - Вы когда пьете, хотите есть?
   Она пожала плечами.
   - Так ведь мы пьем после еды, это, говорят, только одни
русские могут пить и до еды, и во время... Мы экономные,
всему свое время...
   - Верно, - согласился Степанов, - вы экономные, мы дурни
дурнями, а проблемы у всех, считай, одни... Помирились с
папой?
   - Да как сказать... Он и не обижался на меня, он написал
мне тогда: "Я жду, я всегда с тобой, не поддавайся черным
магиям, старайся быть справедливой, не меряй людей своей
меркой, каждый человек - это мир, астрономы не успевают
понять планеты за целую жизнь, а ты выносишь приговор за
неделю, справедливо ли это?" Но ведь это слова, - сказала
Мари и снова закурила. - А слова - суть бессилие дела.
   - Уйдем в дебри, - заметил Степанов. - В чем-то вы
правы, действительно слово порой есть бессилие дела, но ведь
"вначале было слово",.. Как ни крути, но в этой позиции
спор с библией бессмыслен... Другое дело, каждый человек,
то есть мир, замкнут в себе, хотя подобен ближнему, и то,
что истинно для вас, не обязательно будет принято мною, как
ни доказывайте вы свою правоту: мысль изреченная есть ложь,
   - А как же быть тогда с другим постулатом?
   - Каким?
   - Истина в слове, ибо в нем сокрыта наша
индивидуальность, а на свете нет ничего более подлинного,
чем индивидуальность. Согласны?
   - Если человек смог сказать свое слово и его слово
услышан о, - улыбнулся Степанов, - это одно дело... Но ведь
сколько слов не прозвучало... Сколько мыслей не высказано
вслух, Мари... Мне вообще-то кажется, что приказное влияние
безнравственно и бесплодно; действительно, выразить себя
можно лишь словом, мелодией, картиной; каждый человек
значителен в той степени, в какой в нем заложен дар
художника...
   - Нет, - Мари покачала головою, - не согласна. Если
человек умеет читать Гарсиа Лорку, наслаждаться Эль Греко,
думать над словами Розы Люксембург, если он наделен даром
слышать в самом себе музыку Чайковского, тогда он соучастник
творчества, потому что сохраняет прекрасное, не дает ему
исчезнуть, значит, он тоже художник.
   - Это вы к тому, что творчество обязательно двусторонне?
- спросил Степанов. - Художник не только тот, кто
обращается к читателю или слушателю, но и тот, который
читает и слушает?
   Мари кивнула.
   - Я не спорю, - сказал Степанов. - Сплошь и рядом,
кстати говоря, читатель видит в книге куда больше, чем там
написано. Но это исключение из правил.
   - Так ведь всякое исключение лишь подтверждает правило...
   - Наши с вами отношения - исключение из правил? -
поинтересовался Степанов. - Или?
   - Черт его знает... Вы мне нужны в моем деле... Я бы
пошла в атаку с кем угодно, только б сделать то, что я
обязана сделать... А теперь я присмотрелась к вам... И мне
кажется, что давно вас знаю, а это у меня бывает, только
если я встречаю хороших людей...
   - Я последнее время стал бояться времени, - сказал
Степанов. - Так страшно и постоянно стал его чувствовать...
Мины рвутся рядом - столько друзей ушло, столько прекрасных
людей покинули землю первыми... И мне порою делается трудно
жить оттого, что я боюсь не успеть сделать то, что обязан;
впору наговаривать сюжеты ненаписанных рассказов, пусть
следующее поколение литераторов реализует...
   - У них будут свои.
   - Нет, - Степанов покачал головой. - Как утверждают
критики, в мировой литературе всего тридцать семь сюжетов.
А меня, например, давно мучает сюжет, я хочу написать очень
длинную повесть всего лишь об одном часе, но боюсь, что не
смогу...
   - Расскажите.
   - Расскажу, - он приблизился к Мари, и она увидела, какие
у него усталые, сосредоточенные глаза. - Представьте себе
две линии. Один человек - не важно, мужчина или женщина,
скорее даже женщина - на гребне успеха; я не знаю, в чем это
проявляется - в искусстве ли, науке, музыке, - но моя
героиня обязательно должна быть связана с творчеством...
Только если человек решился раскрыть себя, он сможет узнать
другого; узнав другого, он сделается слышным многим, а это и
есть гребень успеха... И вот эта женщина, да, непременно
женщина, садится за руль машины и несется по ночной дороге к
своему другу... Или подруге... Или к маме, я не знаю, к
кому, но к очень дорогому ей человеку, чтобы рассказать о
своем счастье. Вот... А вторая линия-это история старика,
бездомного и одинокого, который пережил самого себя, он
остался один в этом мире, и ему страшно жить здесь, он хочет
уйти к тем, кто был с ним в лучшие его годы, но боится
сделать это сам, нужно мужество, чтобы подвести черту,
понимаете? И, отыскивая того, кто поможет ему, кто сделает
это за него, он бросается под колеса машины, за рулем
которой сидит женщина, совершившая открытие, которое должно
принести человечеству счастье... Ну, не знаю, нашла вакцину
против рака... Или придумала, как обезвредить в воздухе
атомные ракеты, или написала прекрасные стихи... И она
сбивает этого старика... Понимаете?
   - Зачем писать гимн несправедливости?
   ~ Вот видите. - Степанов пожал плечами. - Я еще не
написал, а вы уже меня раскритиковали...
   - Вольно обращаетесь со словом "критика". По-моему,
критика, если это серьезно, обязательно исповедь,
автобиография, признание... Я просто высказала свою точку
зрения... Если б вы напечатали это, я бы написала
что-нибудь против вас, исследуя себя, мне было бы так больно
и горько это сделать, но я писала бы, ночи напролет
писала...
   - Значит, задел сюжет?
   Помедлив, она ответила:
   - Задел...
   Степанов откинулся на спинку высокого деревянного стула.
   - Или еще... Не сюжет даже, а название: "Усталость,
усталость, ничего, кроме усталости"... Писатель все время
хочет написать этот рассказ, а его друг, доктор, узнав о его
желании, ставит диагноз: тяжелая форма диабета...
   - Да ну вас!
   - Ладно, Маша, - Степанов улыбнулся. - По-русски вас бы
называли не Мари, а Маша... Теперь по поводу нашего с вами
предприятия...
   Мари посмотрела на экран телевизора, начали передавать
последние известия; обозреватель комментировал речь Рональда
Рейгана; играл; чересчур старательно расставлял акценты,
стараясь при этом сохранить чувство юмора, так принято на
западе Европы: солидаризироваться с атлантическим колоссом,
но при этом относиться к нему, как к шаловливому ребенку -
без присмотра опытной няни может набедокурить...
   - Я не верю ни одному слову Шора, - сказала Мари. -
Решилась было поверить ему, но не могу, понимаете? Я
слишком хорошо узнала полицейских, когда совсем еще девочкой
ходила на демонстрации с Ульрикой Майнхоф, а потом, в
Париже, с Кон- Бэндитом... Для них, для наших фликов даже
такие актеры, как Ален Делон и Алек Гиннесс, - доверчивые
агнцы, они переигрывают их, как дважды два, расставят
капканы, запугают, обхитрят...
   Степанов закурил, поиграл картонной подставочкой, на
которой была реклама здешнего пива, и спросил:
   - Вам говорит что-нибудь фамилия Цорр?
   - В первый раз слышу.
   - Он представлял интересы концерна "Нестле" в германском
Базеле во время войны...
   - Что-то вроде бы слыхала, они сотрудничали с
нацистами...
   - Вам так кажется или вы знаете об этом?
   - Отец приучил меня в таких случаях отвечать; "У меня нет
под рукой аппарата, я должен проверить по картотекам..." Но
мне думается, этот господин связан с нацистами... Был,
понятное дело, связан.
   Степанов повторил:
   - "Был"... Связь с нацизмом не имеет права определяться
лишь прошлым временем. Если такого рода связь была, она
неразрубаема... Словом, если это так, то я верю Шору...
   - Напрасно, - уверенно возразила Мари. - Он все время
что-то путает...
   Хорошенькая дикторша в очках возникла на фоне огромной
фотографии Шора.
   - Только что в клинику доставлен в бессознательном
состоянии старший инспектор криминальной полиции Соломон
Шор, - читала она. - Положение, как сказал прибывшим сюда
журналистам доктор Робине, критическое. Комиссар Матэн
заявил, что дело, которое вел Шор - о самоубийстве банкира
Грацио, - передано в департамент политической полиции, а
покушение на Шора, если это было покушение, будет
расследовать сам Матэн, лично, ибо, по словам комиссара, их
связывала с Шором братская дружба.
   ...Лицо Мари сделалось таким жалким, словно вот-вот
заплачет; она вскинулась со стула, бросила на стол деньги,
крикнула испанцам, что приедет за сдачей, и побежала к
двери; Степанов поспешил следом за нею.

                        58

   Из бюллетеня Пресс-центра:
   "Сегодня представитель министерства общественной
безопасности Гариваса выступил с сообщением об аресте
доктора Висенте, одного из руководителей леворадикальной
организации "Бандера Роха". Он был арестован во время
конспиративной встречи с неким "инженером Армандо",
передавшим ему деньги и адреса для тайных явок.
   На первом допросе доктор Висенте заявил, что факт своего
ареста он считает "возмутительным нарушением прав человека в
демократической стране. Это есть возвращение к временам
диктатуры, начало контрреволюции". На вопрос, кем является
"инженер Армандо", доктор Висенте заметил, что не обязан
отвечать на этот вопрос, но, поскольку его отказ даст
возможность правительству начать кампанию клеветы против
"Бандера Роха", он вынужден разъяснить, что "товарищ Армандо
является выдающимся борцом против мирового империализма и
американского колониализма, внесшим весомый вклад в дело
сражения за социальную справедливость и прогресс на
латиноамериканском континенте; он прибыл сюда из Парагвая,
где находится в подполье и возглавляет одну из нелегальных
групп, борющихся против фашистской диктатуры тирана
Стреснера. Сам факт ареста товарища Армандо свидетельствует
о том, что режим полковника Санчеса готовит капитуляцию
республики перед Белым домом и реставрацию прежних порядков
в стране".
   Затем телезрителям был показан допрос "инженера Армандо",
снятый в камере агентами министерства безопасности. Сначала
Армандо утверждал, что он передал доктору Висенте деньги,
собранные патриотами Латинской Америки на нужды левой
пропаганды в Гаривасе; адреса квартир, где можно проводить
собрания "товарищей", необходимы для того, чтобы "Бандера
Роха" продолжала свою работу по защите революции, несмотря
на помехи, которые стало чинить правительство На вопрос,
известен ли ему мистер Патт, работник посольства США в Паме,
Армандо ответил отрицательно. Тогда ему предъявили
фотографию, на которой был запечатлен факт встречи Патта с
Армандо в аэропорту. На это Армандо заметил, что человек,
изображенный вместе с ним на фотографии, известен ему как
американский инженер Липтон, симпатичный своими
прогрессивными взглядами. Армандо задали вопрос, с кем из
американских дипломатов в Гаривасе он поддерживал контакт
после своего прилета. Армандо ответил, что не поддерживал
никаких контактов с американскими дипломатами. Тогда
телезрителям предоставили возможность послушать запись
телефонного разговора с советником посольства США в Гаривасе
Горлицем, который известен здесь как представитель
Центрального разведывательного управления. В начале
разговора Армандо отрекомендовался как Франсиско и сказал,
что фирма "Метрополитен" посоветовала ему связаться именно с
мистером Горлицем. Затем сказал, что хотел бы обсудить
вопрос о предстоящей сделке с министерством продовольствия,
и попросил Горлица о встрече. Тот ответил: "В течение
ближайших четырнадцати часов я буду крайне занят, но потом
был бы рад увидеться с сеньором Франсиско где-нибудь на
калье Плайя или в районе Сеговия, в одном из тамошних
маленьких ресторанчиков, поскольку хозяева пока еще дают
хорошую пиццу и можно спокойно поговорить о бизнесе".
Однако через четырнадцать часов Франсиско Горлицу не
перезвонил; его задержали в доме номер четырнадцать на калье
Плайя при встрече с доктором Висенте. "Видимо, слова
"четырнадцать" и "калье Плайя", - заключил агент
безопасности, проводивший эту телепередачу, - были сигналом
к началу работы".
   Армандо, выслушав запись, заявил, что это фальсификация,
что он не знает никакого Горлица и никогда ему не звонил.
Что же касается слов "четырнадцать" и "калье Плайя", то это
совпадение, не имеющее никакой доказательной силы.
   Представитель сил безопасности пригласил в студию Филиппа
Ровса, бывшего сотрудника ЦРУ, выступившего год назад с
разоблачением нелегальной деятельности Лэнгли в странах
Латинской Америки.
   Когда тот вошел в студию, Армандо закрыл лицо руками и
отвернулся от телекамер.
   Филипп Ровс назвал его подлинное имя - Аугусто Прана - и
сообщил, что тот, находясь в рядах крайне правых
экстремистов Парагвая, предложил свои услуги ЦРУ и был
завербован под псевдонимами Армандо, Косе и Пепе для работы
против левых радикалов.
   "Он выполнял особые задания в Чили, провоцируя левых
экстремистов на активные выступления против мелких и средних
предпринимателей в сфере сервиса, чтобы вызвать перебои в
снабжении продуктами питания и бытовом обслуживании
населения, - заявил Филипп Ровс. - Мой коллега по ЦРУ Боб
Двинн передавал ему деньги для создания нелегальных
левоэкстремистских типографий, - продолжал Ровс, - в которых
печатались прокламации, призывавшие молодежь "немедленно
покончить с главным рассадником заразы - мелкими и средними
предпринимателями, с "болотом", которое рождает почву для
реставрации. Народ готов на жертвы и голод, лишь бы
восторжествовала свобода и всеобщее равенство!". Такого
рода прокламации весьма активно обсуждались среди
неквалифицированных рабочих и также поддерживались
"деклассированным элементом", в котором особенно сильны
анархистские тенденции, страсть к "уравниловке" и алчная
зависть к тем, кто умеет и хочет работать".
   Затем телезрителям была предоставлена возможность увидеть
доктора Висенте, который прокомментировал то, что сейчас
передало телевидение, как нечто невероятное.
   "Да, действительно, я и мои друзья убеждены в том, -
заявил он, - что всякая форма предпринимательства невозможна
в эпоху революции, когда устремления всех должны быть
подчинены единому и общему - нашей родине, ее, а не личным
интересам, которые всегда корыстны. Да, мы настаиваем на
немедленном введении военного положения и аресте
американских банковских активов. Да, мы хотим экспроприации
кафе, баров, отелей, пансионатов, ателье, прачечных и
передачи их под контроль соответствующих министерств. Но мы
не могли предположить, что деньги на такого рода п