- Потом поймете... Это в ваших интересах, фрэнк,
валяйте, топайте, у меня полно работы, счастливо,
соберитесь, дело очень опасное, ясно?
   "Вот никогда бы не подумал, что ему семьдесят", -
удивился Фрэнк По, разглядывая седого, очень высокого
поджарого мужчину, который вальяжно сидел за столом, ласково
посматривая на три гвоздики.
   Подошедшему официанту седой сказал:
   - Пожалуйста, поставьте цветы в вазу, иначе они завянут
без воды.
   - Эти с толстыми ножками, месье, - возразил официант, -
такие могут долго стоять и без воды, но, если вам хочется, я
принесу вазу. Какого цвета?
   - Белого, если можно.
   - Да, месье.
   - Благодарю вас.
   - О месье, это моя работа...
   "Мне бы так выглядеть в семьдесят, - подумал фрэнк. -
Крепкое поколение, они и в восемьдесят вполне пристойны...
Пили молоко без радиации и ели натуральное мясо, а не
химических бройлеров... Мы-то вообще не доживем до их лет,
век стрессов..."
   Он умел чувствовать время, это, видимо, передалось от
отца: перед тем, как перейти на завод по гарантийному
ремонту часов фирмы "Омега", По-старший имел маленькую
мастерскую, в доме постоянно отсчитывали минуты старинные
будильники, огромные напольные красавцы с вестминстерским
боем, маленькие домики с кукушками, мерявшие годы жизни
беззаботно, словно в венской оперетте, гигантские
керамические блюдца с испанскими рисунками, вместо стрелок
нож и вилка, каких только часов не было! Даже в школе на
уроках он постоянно слышал разноголосое тиканье, мог
определять время с точностью до минуты, поэтому никогда не
носил с собой ни "Омегу", подаренную отцом, ни "Ориент",
выданный в Лэнгли (брал лишь по служебной надобности, потому
что "Ориент" был особым, его можно оборудовать и под
передатчик, и как микрофон для записи бесед с
интересовавшими его людьми).
   Фрэнк всегда помнил, как отец, внушая ему преклонение
перед временем, то и дело возвращался к Онассису. "Пойми,
он стал великим только потому, что с самых детских лет понял
цену минуте".
   (Семьи соседствовали в Смирне; деды дружили; Онассис
обычно находил и помогал тем, кто из одного с ним корня.)
   Отец Фрэнка рассказывал, как тринадцатилетним мальчиком
Аристотель Онассис начал работать на табачной фирме своего
отца, крупнейшего коммерсанта Смирны; в пятнадцать лет он
бегал по горящему городу во время греко-турецкой резни,
делая все, что в его силах, лишь бы спасти отца, брошенного
турками в тюрьму, от расстрела; научился давать взятки
тюремным стражникам, завязывать отношения с нужными людьми,
по ночам учить английский язык и утром ублажать
американского вице-консула, который давал пропуска для
свободного прохода по городу и в порт; менять на борту
сигареты на виски, снабжать этим виски тюремное начальство,
тех, от кого зависело, вписать имя отца в список на расстрел
или оставить до следующего дня; плакать, смешить,
доказывать, стращать, сулить, умолять турецких бизнесменов,
чтобы те замолвили слово за арестованного греческого
фабриканта; он не знал, что такое нормальный сон, двигался
двадцать часов в сутки и в конце концов спас отца, вывез в
Грецию, а там старик обвинил его в том, что он утаил большую
часть его денег, и семнадцатилетний мальчик навсегда покинул
родной дом, уплыл в Аргентину, работал день и ночь
телефонистом в компании ИТТ, скопил денег и начал торговать
турецкими сигаретами...
   Как-то раз Фрэнк, улыбнувшись, заметил:
   - Папа, а почему ты обходишь вопрос о любовных делах
Онассиса?..
   - Аристотель любил и Грету Гарбо, и великую певицу Марию
Каллас, и Жаклин, и прекрасную балерину из труппы Анны
Павловой, но позволил себе все это только после того, как
стал могучим человеком, а он стал таким, когда ему
исполнилось тридцать...
   Фрэнк рассмеялся.
   - Папа, ты плохой воспитатель... Нельзя лгать
ученикам... Ведь Онассис впервые согрешил с дочерью
служанки в доме отца, когда ему только-только стукнуло
одиннадцать...
   - И ты веришь россказням газетных болтунов? - вздохнул
отец. - Господи, как неблагодарен этот мир и злобен...
   - Папочка, мне об этом говорил сам Аристотель... Он даже
сказал о том, как его отец заметил: "Спи только с теми,
сынок, связь с которыми не принесет ущерба твоей карьере..."
   - Не кощунствуй! - возмутился старший По. - Он не мог
тебе сказать этого! Ты еще мал, не дорос до того, чтобы
Аристотель пустился с тобою в такие откровения!
   - Мне двадцать пять, папа, в этом возрасте Онассис уже
ворочал делами.
   - А ты для меня и в пятьдесят останешься ребенком!
   - Не быть мне тогда Онассисом.
   - Не быть, - согласился отец. - Таких, как он, бог дарит
Греции раз в столетие...

   "Этот семидесятилетний, - думал Фрэнк, чувствуя, что
подходить еще рано, секунд сорок в запасе, а то и сорок
пять, - чем-то он похож на Онассиса, только тот был
коротышкой, а седой красавец высок, как Ланкастер... В
конечном счете, - услышал он свой голос и отметил, что в
голосе была тревога, - Онассис тоже имел дело с такого рода
типами, мафия, ясное дело, но, черт побери, не нам же
заниматься черновой работой; я не намерен никого ни к чему
принуждать, я имею дело с идеей, с прекрасной идеей нашей
свободы, ей я служу, если кто-то мешает, его надо уметь
заставить отойти с дороги, и все... Шеф не сказал мне, кто
этот человек, тоже конспиратор, будто у меня две извилины...
Но ты сейчас захотел выпить, - понял он себя, - отчего тебе
захотелось выпить? И не просто так, как это принято, взял
скоч (29) со льдом и тяни его весь вечер, подливая соды, а
по-настоящему, тягучим, длинным глотком..."

   - Добрый вечер, у вас свободно? - спросил Фрэнк, подойдя
к седому.

   - Вообще-то я жду гостя...
   - Вот как... А я только что приехал из Стамбула...
   - Так присядьте... Выпейте чашку кофе...
   - И привез привет и письмо от Казема...
   - Я так и понял, что это вы... Меня зовут Пьер Ниссо...
   - А меня Якуб Назри.
   - Очень приятно, - ответил Ниссо и обратился к Фрэнку на
великолепном турецком.
   Фрэнк покачал головой.
   - Я родился на Кипре, жил в греческой общине.
   Ниссо заговорил по-гречески; словарный запас его был не
очень велик, но произношение отменное.
   Фрэнк ответил ему на смирнинском диалекте; отец не
разговаривал с ним дома по- английски; ему подавали только
греческую еду, вино тоже.
   Ниссо удовлетворенно кивнул, закурил тонкую черную
сигарету, спросил:
   - Что будете пить?
   - Виски.
   - Со льдом?
   - Нет, чистое.
   - О'кэй. А я возьму пастис, чем-то напоминает греческую
водку, не находите?
   - Нахожу.
   - Помоем руки?
   - Непременно.
   Они спустились в полуподвал, там возле будки
телефона-автомата были уборные; они вошли в тесную комнатку,
Ниссо запер дверь, пустил воду и сказал:
   - Ну, что у вас, давайте.
   Фрэнк молча протянул ему фотографии.
   Ниссо глянул на них мельком, смазал, что называется,
вернул Фрэнку.
   - Я знаю этих людей, и в нашей картотеке есть фотографии
лучшие, чем ваши, слишком контрастны, сделаны на черно-белой
пленке. Где они?
   - На рю Вашингтон до девяти. Потом будут на рю Муффтар,
в критском ресторане...
   - Хорошо... Теперь о деле... Я имею в виду наше дело,
мистер Назри... Мои друзья заинтересованы в приобретении
пяти миль пляжа вдоль по берегу Параны в Парагвае...
   - Вас интересует финансирование?
   - Нет. Эти земли принадлежат "Юнион пасифик"... Они в
запустении. Надо, чтобы ваши друзья подействовали на боссов
этого концерна. За ценой мы не постоим.
   - Считайте, что вы приобрели эту землю.
   - О'кэй. Мои друзья будут удовлетворены таким ответом.
   Ниссо достал из внутреннего кармана пиджака портмоне,
плоское, черепаховое, легко, жестом провинциального
фокусника открыл его, достал листок тонкой бумаги.
   - Прочитайте и подпишите, - сказал он.
   фрэнк пробежал текст: "Мои друзья, а по их поручению я,
гарантируют, что земля по реке Парана в Парагвае,
находящаяся ныне во владении фирмы "Юнион пасифик", будет
продана в течение ноября-декабря сего, 1983 года тому, кто
предъявит эту бумагу".
   - У меня нет ручки.
   - У меня есть, - и Ниссо протянул фрэнку "паркер".
   фрэнк подписал так, чтобы не коснуться бумаги пальцами.
Ниссо покачал головой.
   - И оттисните два пальца подле вашей подписи, Назри.
Бумага соответствующим образом обработана, доказательство
должно быть абсолютным.
   Фрэнк вспомнил слова шефа о том, что надо выполнять любые
условия того, кто с ним встретится, подумал, что это мелко,
надо иметь дело с теми, кто верит слову, а не требует
отпечатка пальца; как преступники, ей-богу, ничего себе
агентура!
   Ниссо помыл руки, брызнул чуть-чуть воды на лацкан, всего
две капли, но так, чтобы они были заметны, стряхнул
несколько капель на левую брючину, вышел из туалета, снял
трубку телефона и, закрыв собою диск так, чтобы Фрэнк не мог
видеть цифр, набрал номер.
   - Алло, это я. Видимо, задержусь к началу оперы,
поезжайте без меня, ясно?

                     86

   26.10.83 (18 часов 33 минуты)

   - Да, месье Назри, я понял.
   Человек положил трубку телефонного аппарата, сделанного
под старину - медь и поддельный янтарь, - рывком поднялся и
пошел в темную спальню, прокуренную так, что воздух был
горько-кислым.
   На огромной кровати лежал маленький длинноволосый парень;
лицо его было до того веснушчатым, что казалось, на дворе
апрель, а не октябрь.
   - Пойдем, Серж, - сказал человек, - пойдем, я сделаю тебе
массаж, отличный массаж, пойдем...
   Серж медленно поднялся; когда он сел на кровати, стало
видно, какое у него оплывшее лицо, как тяжелы мешки под
глазами; пепельные кудри, чрезмерно подвитые, густые,
зловеще подчеркивали несоответствие с ясными большими
кукольными глазами и детскими веснушками.
   Он еще медленнее встал с кровати, слепо пошел к
зеркальной стенке, толкнул ее ладонью, часть стены
отворилась - это была дверь в громадную, в черном кафеле
ванную.
   Серж сбросил шорты, обрушился на массажный стол, лающе
зевнул, заметив:
   - Очень болит шея.
   - А там самые страшные отложения солей, - сказал человек,
выдавил крем на ладони, растер их и стал массировать спину
Сержа. - Сейчас ты почувствуешь силу, кровь прильет к коже,
будет острый, игольчатый жар, который разойдется по мышцам,
они поначалу замрут, особенно вот эти, продольные мускулы
спины, а потом начнут медленно сжиматься, как перед броском,
самым главным броском твоей жизни, когда все изменится и ты
получишь то, о чем другие мечтают всю жизнь, но так и не
получают, а тебе осталось ждать часы, всего несколько часов,
и мышцам можно будет расслабиться, и ты сядешь в темное купе
экспресса на Марсель, маленькое купе-люкс для одного
счастливчика, и вытянешься, запрокинув руки за голову, и
уснешь, а я буду ехать рядом... Ну-ка, перевернись... Дай
мне твою левую руку... Правая сильней, но левая главная,
разожми ладонь, нет, еще, еще... Расслабься, совсем
расслабься, вот так, ну, молодец, вот какая у тебя длинная
линия жизни, смотри, рассекает ладонь, какая она глубокая и
резкая, она определяет все твое естество. А вот эти бугры,
ты чувствуешь, какие крепкие, это бугры Венеры, это твоя
жизненная сила, женщины млеют с тобою, они подобны
собачонкам, которые идут за хозяином, ты их повелитель, ох,
как им с тобой хорошо, ни с кем так не будет у них, кроме
как с тобой, Серж... А теперь опусти руки, я разогрел их,
они будут крепко держать рукоять пистолета, большую и
тяжелую, обернутую черной изоляцией, рукоять будет влита в
твою ладонь, ты же хорошо бьешь навскидку, ты разишь без
промаха, твой тренер был мерзавцем и гадом, когда отдал тебя
судьям, он мог им не сказать про укол, он обязан был
молчать, а он продал тебя, пусть теперь пеняет на себя, его
просили добром, я унижался перед ним, а мы не прощаем
унижения, разве б ты простил унижение, Серж? Вот видишь, ты
молчишь, согласен, значит, со мной... Ну-ка, расслабь икры,
я должен хорошо их промять, каждую клеточку, чтоб удобней
было взбросить послушное тебе тело в седло "ицуки" и дать
газ, и пронестись мимо двух баб и жирного старого мужика, и
сделать три выстрела, три твоих выстрела, а за углом, как и
тогда, в Палермо, будет стоять машина, и за рулем, как и
там, буду сидеть я, а утром мы будем уже в Марселе, сразу же
уйдем на яхте в море, а через три дня станем охотиться на
Сицилии, я же знаю, как ты бьешь перепелов, и Сюзанна
поджарит их нам на вертеле, и масло будет капать в огонь
костра, и мы будем с тобою пить кислое красное шипучее вино
и купаться в бассейне, и тогда я позволю Сюзанне делать тебе
массаж. Я буду спать дни напролет в шезлонге и делать тебе
укол вечером, перед закатом; а сейчас, после того, как я
тебя разогрею и дам тебе маленькую порцию самого лучшего
героина и ты до конца взбодришься, ты захочешь подняться, в
тебе будет легкость, веселая легкость, ну-ка, давай
поднимайся, я иду кипятить шприц, вставай, Серж, вставай,
дело...

                        87

   26.10.83 (18 часов 33 минуты)

   Директор ЦРУ сидел возле телефона, который связывал его с
посольством в Гаривасе, остальные перевел на секретаря.
   Огромные часы, вмонтированные в стену его кабинета,
соответствовавшие часовым поясам Европы, Азии, Африки, были
сейчас зашторены; тикали только одни, те, на которых
секундная стрелка "лонжина" показывала время в Центральной
Америке.
   Звонок, которого директор с таким напряжением ждал,
прозвучал с опозданием на три минуты.
   - Добрый день, Поль, у нас тут чертовски жарко, стоял под
душем, - резидент в Гаривасе произнес условную фразу,
которая означала, что заключительный этап операции начался,
и начался успешно.
   (Согласно коррективам, которые директор внес в "Корриду"
после самоубийства Вэлша, вся тяжесть заключительной фазы
операции переносилась с техники, то есть с устранения
Санчеса, это вопрос решенный, на перспективу; от успешного
развития этой фазы "варианта" зависело многое, если не все.)

   ...В кабинете министра энергетики и планирования Энрике
Прадо (за десять минут до звонка резидента ЦРУ своему шефу)
появился шофер с запиской от жены: "Срочно приезжай, мама
при смерти".
   Прадо поднял трубку, набрал номер телефона; дома никто не
отвечал; он бросился вниз, крикнув секретарям, что
перезвонит позже, сказал шоферу, чтобы тот включил сирену, и
только потом зябко спросил, что произошло. Тот ответил, что
дома ужас; начал было рассказывать подробности, но руль
повело, он затормозил, выскочил из машины, выругался -
спустило переднее левое колесо.
   Прадо вышел на середину улицы; из-за поворота появился
малолитражный автобус; Прадо поднял руку; водитель
притормозил.
   - У меня дома несчастье, пожалуйста, гражданин, отвезите
на улицу Куэнка, - сказал Прадо, ощущая мелкий озноб,
который чем дальше, тем сильнее бил его.
   - Садись, - буркнул водитель.
   Один из пассажиров открыл дверь, Прадо впрыгнул в салон и
сразу же ощутил руки людей, которые намертво втиснули его в
мягкое, шершавой ткани сиденье.
   - Гражданин министр, - сказал тот, что горбился в самом
конце салона, - ваша мама здорова, у нас есть пятнадцать
минут для беседы, мы не террористы, ваша жизнь вне
опасности, пожалуйста, ведите себя разумно, сейчас мы
приедем и свяжем вас с семьей...
   - Вы гнусные провокаторы, - тихо сказал Прадо, чувствуя,
как сердце колотится где-то возле селезенки, словно бы
сорвалось вниз. - Вы, видимо, не отдаете себе отчета в том,
что меня сразу же начнут искать... И найдут... Пусть вы
убьете меня, но и вам не уйти от пули... Санчес поднимет
силы безопасности, Лопес бросит "красные береты", вопрос
часа или двух, мой шофер видел вашу машину, он скажет...
   - Шофера уже везут на север, в сельву, он будет молчать,
мы подвигали его к вам семь месяцев, - усмехнулся тот, кто
сидел сзади, в огромных темных очках, щуплый, с едва
заметным акцентом, видимо, янки, хотя волосы жгуче-черные и
усы подстрижены чисто по-испански - кончики опущены вниз, к
подбородку. - Что же касается Санчеса, то он будет убит
через несколько минут.
   - Так что же вы медлите со мной, грязные свиньи?!
   - Не надо оскорблять, гражданин Прадо, - говорил лишь
этот, с усиками, остальные молчали, упершись дулами
пистолетов в спину Прадо, не люди, а манекены. - Не надо.
Это все эмоции, а вы логик.
   Машина на большой скорости въехала в ворота особняка на
окраине; Прадо заметил в зеркальце над головой водителя, как
четыре человека сразу же закрыли ворота; они вооружены, в
форме "красных беретов", явное дело, камуфляж, да и вообще
все похоже на какой-то дурной спектакль или тяжелый сон,
когда силишься открыть глаза и не можешь, хочешь закрыть, но
нет сил, а потом вскидываешься с кровати и бежишь в ванную -
сунешь руки под струю холодной воды и смоешь кошмар. Все
уйдет в небытие, только бы проснуться...
   Шофер резко притормозил возле длинной стеклянной асиенды;
манекены подтолкнули Прадо пистолетами; он вылез; его ввели
в просторный холл; возле огромного, во всю стену окна,
выходившего на океан, в низком кресле сидел необъятно
толстый, громадноростый, потный Джеймс Боу в легком голубом
костюме "для тропиков" и грязных, американского образца,
сразу отличишь, ботинках. Он тяжело поднялся с кресла,
показал на телефон.
   - Звоните домой, мистер Прадо.
   Прадо набрал номер, по-прежнему не в силах сдержать дрожь
в руках; голос жены был, как всегда, мягок и спокоен.
   - Ты присылала ко мне Хорхе? - спросил Прадо.
   - Нет, родной, я не видела его с тех пор, как ты уехал в
министерство, На рынок ездила автобусом. Что-нибудь
случилось?
   - Как мама?
   - Позвать ее? Она в саду...
   - Да, позови, пожалуйста...
   Боу посмотрел на часы, тяжелый золотой "ролекс", вторая
после "Патека Филиппа" фирма по престижности; думай о
пустяках, сказал себе Прадо, пусть успокоится сердце и
пройдет дрожь в руках, иначе будешь выглядеть трусом в
глазах этих бандитов с золотыми часами.
   - Я слушаю, Энрике, - услыхал он голос матери, и сразу же
тело обмякло, почувствовал, как ему подставили стул, он
рухнул на глянцевую кожу зебры.
   - Как ты себя чувствуешь, мамочка?
   - Прекрасно, милый... У тебя странный голос... Что с
тобою?
   - Нет, нет, со мною все хорошо.
   - Эсперанса готовит на обед худиа (30), твою любимую...
И будет кусок хорошего мяса, ты, надеюсь, приедешь вовремя?
   - Непременно, - ответил Прадо. - Я обязательно приеду,
мамочка, до свиданья, родная...
   - Что с тобой, Энрике? У тебя плохой голос...
   - Нет, нет, я немного устал, это пройдет, ты же знаешь, у
меня так бывает...
   Он положил трубку, посмотрел на потного толстяка в мятом
костюме и огромных черных ботинках, медленно поднялся.
   - Делайте ваше дело, только позвольте мне помолиться
перед тем, как все кончится.
   - Все только начинается, мистер Прадо, - сказал Джеймс
Боу. - Позвольте представиться: я защищаю интересы тех,
кто стремится к тому, чтобы Гаривас стал стабильным,
динамически развивающимся государством, сориентированным на
постоянно дружественные отношения с Соединенными Штатами...
   - И поэтому, - Прадо кивнул на усатого, - убивают
Санчеса?
   - Именно так, - вздохнул Боу. - Но делают это не из
жажды крови, а для того лишь, чтобы в кресло
премьер-министра сел компетентный человек, технократ,
способный жить не лозунгом или отвлеченной идеей, но
холодным расчетом, который прежде всего угоден несчастному,
полуголодному, неграмотному народу... Таким человеком мы
считаем вас, мистер Прадо...
   - Что?! Как вы смеете обращаться ко мне с этим
предложением?! Кончайте ваше дело! Пусть эти дубины
стреляют в меня! Я не боюсь смерти! Я боюсь позора!
   - Все боятся позора, мистер Прадо, - по-прежнему
спокойно, отдуваясь, без всякого выражения согласился Боу, -
особенно испанцы, люди, свихнувшиеся на кодексе чести,
истинные кабальеро... У нас остались считанные минуты,
мистер Прадо, нужно договориться, потом мы передадим вам
текст речи для выступления по телевидению, надо прочитать
его несколько раз,