ни которого утвердилось понятие "шовинизм",
родился не где-нибудь, но именно здесь...
   А потом лучи солнца стали похожими на форель, которая
подолгу, недвижно затаившись, стоит в бочажинах у каменных
порогов на речке, что возле Раквере, на востоке Эстонии, во
время белых ночей. Форель исчезала, если ее "подшуметь",
так же нереально, как и появлялась; невозможно было заметить
то мгновение, когда вместо большой рыбы с синими и красными
крапинками по бокам оставались медленные круги на воде.
Лучи солнца на потолке исчезали так же мгновенно и возникали
вновь неожиданно, словно кто-то невидимый закрывал щель на
бордовой портьере.
   "Голубые - для уюта, красные - для сладострастии - так,
кажется, у Маяковского, - подумал Степанов, вспомнив
"Клопа". - Или наоборот? Учителя всегда ставили мне двойки
за то, что я ошибался в деталях. Я-то ладно, пережил все
это, а бедная моя Ольга продолжает страдать. За что ей Зипа
влепила двойку? Ах, да, я сказал Ольге, что Чехов написал:
подробность - сестра таланта. А Чехов, оказывается,
говорил, что "краткость - сестра таланта". Вообще-то одно
лишь подтверждает другое: подробность обязана быть краткой,
иначе это и не подробность вовсе, а досужее описательство".
   Степанов услыхал шаги в коридоре. Шаги были мягкие и
быстрые - мадам Брюн, сама убиравшая эти три комнаты на
мансарде, ходила в тапочках, подшитых войлоком, чтобы не
тревожить гостей маленького пансиона; ее друг и сожитель
месье Рабефф любил повторять: "Мы не можем предоставить
постояльцам телефонный аппарат в клозете, как это принято
сейчас в "Жорж Сан", но мы гарантируем каждому восемь часов
сна в любое время суток".
   Степанов вылез из-под толстого, нереально легкого
пухового одеяла, подошел к окну и захлопнул форточку -
комнату за ночь выстудило, месье Рабефф экономил на
отоплении, и радиаторы были обычно нагреты лишь наполовину -
и снова лег.
   Кровать еще хранила тепло его тела; Степанов натянул
одеяло до подбородка, взял со столика "голуаз", глубоко
затянулся и снова стал наблюдать за солнечными лучами,
которые, казалось, замерли недвижно лишь для того, чтобы
спружиниться, набрать побольше силы и исчезнуть - точно как
форель.
   "Мы стареем незаметно, - подумал Степанов, - и отмечаем
вехи времени, лишь когда исчезают фамилии фаворитов от
футбола. Был в ЦДКА Григорий Федотов - умер. А потом играл
его сын. Ага, значит, отстучало двадцать лет. Или
восемнадцать - футболисты в отличие от дипломатов рано
начинают и так же рано заканчивают... Я очень постарел.
Даже страшно подумать, как я постарел. Если бы мне кто-то
сказал десять лет назад, что я стану нежиться под одеялом на
мансарде в Париже в девять утра, я бы даже не рассвирепел,
хотя свирепею, когда за меня решают или придумывают мои
поступки... Что я снова свожу счеты с Надей, - усмехнулся
он. - Зря. Сводить счеты надо с врагами; с женщиной,
которую любил, нельзя, это трусость. Подстраховка мужской
гордости - сводить счеты в мыслях, чтобы, упаси бог, не
вернуться в один прекрасный день. А может, это противоядие
против ревности. Ладно. Хватит об этом. Как говорят наши
классовые враги: "Но коммент..." Если бы я приехал в Париж
десять лет назад или даже пять, я ложился бы в три, а
просыпался в пять и был бы все время на улицах. Париж
относится к тем городам, которые сначала понимаешь через
улицу, а потом уже через людей. Впрочем, люди здесь похожи
на массовку в декорации, сделанной Леонардо; не они
определяют лицо Парижа, скорее, Париж милостиво дает им
право называть себя парижанами. Как мы, русские, прячемся в
литературе под шатер, поставленный Пушкиным и Толстым, так и
здешние горожане несут на себе отблеск величия своего
города. Это точно... Я заметил, как вчера Бреннер знакомил
меня с Шарлем Бисо. Он не смог скрыть презрения: "Бисо из
Вандеи". Зачем, между прочим, Джордж Мельцер так накачивал
меня виски? Вообще-то он напился первым. Хотел, чтобы я,
напившись, признался ему, что мой кодовый номер в КГБ "007"?
Но боятся нас только не очень умные люди. Особенно те,
которые в детстве не успевали по литературе и увлекались
спортом. Они знакомы с Гоголем по "Золотой библиотечке",
издаваемой в "Оксфорд пресс"; те "Мертвые души" умещаются на
двадцати страничках, и про Собакевича там сказано, что он
"жадный и негостеприимный старик". Как, между прочим,
доехал Джордж? Он же был на машине. Хотя у него
дипломатический номер. Журналист с дипломатическим номером.
Сам он шпион, сукин сын. А девка с ним была славная. Сам
шпион, поэтому и считает, что вокруг тоже одни шпионы. У
него глаза вечно испуганные. И только когда напивается и
снимает свои дымчатые очки, видно, что его глаза какие-то
молочные, и вообще он, наверное, в детстве любил ловить
бабочек большим сачком".
   Степанов вдруг увидел - явственно, будто кадр из цветного
фильма - громадный луг, поросший жесткой желтой травой, и
синих кузнечиков, которые летали, издавая странное жужжание,
будто далекий треск вертолета. Но тогда, в известинском
пионерском лагере, ребята еще не знали, что скоро вертолеты
сделаются бытом, и не знали они, что их будут увозить оттуда
под бомбежкой, никто еще ничего не знал, потому что было
лето тридцать восьмого года. Степанов вспомнил, как тогда,
бегая с большим сачком за кузнечиками, он вдруг испугался
чего-то неведомого, остановился, а потом лег на жесткую
траву, ощутил ее тяжелый солнечный запах и вдруг заплакал
неудержимо, как женщина, которую обидели, совсем не
по-детски, долго не мог понять, отчего же он так плачет, и,
только когда семилетняя Алка Блат стала гладить его по
плечам и успокаивать, вдруг понял, что испугался смерти,
представив себе, что когда-нибудь исчезнет этот желтый,
иссушенный луг, и синие кузнечики, и солнце, и все вокруг
исчезнет, потому что умрет он сам...
   "Все-таки курить натощак, - подумал Степанов, - типично
русская манера. Американцы пьют стакан сырой воды, французы
торопятся получить свой кофе, а мы тянемся за сигаретой.
Жаль, что у нас исчезли маленькие пачки "Дуката" по семь
копеек. Самые были хорошие сигареты. Они появились году в
сорок шестом - первые наши сигареты. До этого были папиросы
"Норд", "Беломор" и "Казбек". Отец, правда, курил "Северную
Пальмиру", пока не перешел на "Герцеговину флор". Его
восстановили в партии и на работе в первые дни войны; в
четыре часа утра к нам домой позвонил Поскребышев, помощник
Сталина, и сказал отцу, что сегодня же надо выехать в
Смоленск - готовить загодя партизанские типографии... Да,
лет пять назад я бы, конечно, не предавался в Париже
воспоминаниям, а ездил в метро - утренние поезда в любом
городе мира похожи на социальную анкету, успевай только
анализировать информацию: кто во что одет, что читают, как
говорят друг с другом, много ли смеются, толкаются ли в
дверях. Говорят, у нас толкаются. Черта с два. Это здесь
толкаются, а у нас верх галантности, чудо что за пассажиры.
Только у наших старух особые локти, словно у них не кости, а
деревянные протезы. "Советские старухи - самые старые
старухи в мире!" А что, с точки зрения социологии, в этом
тоже есть свой прекрасный смысл..."
   - Месье Степанофф! - пропела мадам Брюн, чуть
прикоснувшись к двери подушечками своих толстых пальцев. -
Месье Степанофф! Вам звонят!
   Стучать она не решилась - слишком резкий звук, постоялец
может вздрогнуть от неожиданности; мягкость, во всем
мягкость, гостя нужно холить. Степанов тем не менее
вздрогнул. Он никому не давал номер телефона, предпочитал
звонить сам.
   - Я сплю.
   - Я знаю, месье Степанофф, я сказала об этом абоненту, но
он срочно требует вас к аппарату.
   "Наверное, Джордж. Он мог узнать, где я остановился".
   - Кто звонит?
   - Какой-то советский господин.
   Степанов накинул халат и попросил:
   - Мадам Брюн, не смотрите на меня, я голый.
   Брюн рассмеялась, словно рассыпала по столу пуговицы. "В
моем варварском французском она поняла лишь то, что я голый,
- подумал Степанов. - Наш самоучитель ни к черту не
годится".
   Телефонный аппарат стоял в маленьком коридоре, оклеенном
ситцевыми, в цветочках - на немецкий манер - обоями.
   Мадам Брюн стояла возле телефона и держала в руке трубку.
   - Я думала, вы действительно голый, - сказала она, - мне
было бы так интересно увидеть голого красного.
   - Еще увидите, - пообещал Степанов, и мадам Брюн ушла по
винтовой лестнице вниз, раскачивая задницей, необъятной, как
аэродром. - Слушаю, - сказал Степанов, провожая взглядом
мощные телеса мадам Брюн.
   - Дмитрий Юрьевич, посол просит вас приехать к нему в
десять.
   - А сколько сейчас?
   - Спали еще?
   - С чего это вы?
   - Мадам сказала, что вы голый.
   - Вот как... Когда же это она успела?..
   - Они проворные... Сейчас девять пятнадцать...
   - Хорошо, я буду к десяти.
   Степанов наскоро принял холодный душ, бросил в стакан
воды таблетку аспирина - французы утверждают, что аспирин
надо пить профилактически каждый день, чтобы разжижать
кровь, а после пьянки три раза в день; заел кислую воду
жестким красным безвкусным яблоком и, только спустившись
вниз, недоумевающе подумал: зачем он, приехавший на этот
раз править корректуру своей книги, а не по журналистскому
мандату, мог понадобиться столь неожиданно?

                         12

   12.10.83 (10 часов)

   Посол Андреенко был сед, моложав, поразительно быстр в
движениях; со Степановым их связывала давняя дружба; разница
в возрасте - двадцать лет - чем дальше, тем больше
стиралась; особенно после того, как Степанов провел
военкором в джунглях Вьетнама и у партизан Лаоса полгода,
побывал в переделках в Чили, на Борнео, в Западном Берлине
во время бунта "новых левых", в Ливане, когда Израиль
только- только начинал планировать агрессию, и тот незримый
разрыв, отделявший фронтовиков ото всех тех, кто не был
солдатом Отечественной, все больше и больше стирался, хотя,
конечно же, ни одно из трагических событий, свидетелем
которых был Степанов, не могло сравниться с теми четырьмя
годами битвы, участником которой - с первого дня - был
Андреенко.
   - Я не очень нарушил ваши планы? - спросил Андреенко,
когда Степанов пришел к нему.
   - А я люблю, когда нарушают мои планы... Особенно если
вовремя и по делу. Если мне мешают работать, - усмехнулся
Степанов, - это еще больше аккумулирует добрую злость,
пишется потом особенно жадно...
   Андреенко покачал головой.
   - "Добрая злость"? Не слишком ли много здесь от фокуса?
   - Ну и что? Плохо, если его мало. Фокус, как и анекдот,
суть сюжета для книги, повод для дискуссии, побудитель
несогласия...
   - И это хорошо?
   - Бесспорно, Петр Васильевич. Я пришел в этот мир, чтобы
не соглашаться - кажется, сие Горький. Подвергай все
сомнению - Маркс.
   - Когда это говорят мыслители, они готовят мир к новому
качеству, Дмитрий Юрьевич, и я с ними солидарен, но к
великим часто примазывается могущественная прослойка
лентяев, которые козыряют гарантированным правом не
соглашаться во имя того, чтобы бездельничать.
   - Отлито в бронзу, - Степанов вздохнул. - Можно
чеканить.
   Андреенко открыл красную папку, цепко пробежал
машинописный текст, спросил, не поднимая глаз:
   - Вы журналиста Лыско знаете?
   Степанов нахмурился, вспоминая, поинтересовался:
   - Он аккредитован во Франции?
   - Нет, в Шёнёф, это европейский Пресс-центр...
   - Что-то слыхал, Петр Васильевич, но знать не знаю. Быть
может, встречались где... Что-нибудь случилось?
   - Да. - Андреенко протянул Степанову два сколотых листка
бумаги. - Почитайте.
   На первом листке сообщалось, что ночью был избит до
полусмерти и отправлен на самолете Красного Креста в
бессознательном состоянии в Москву журналист Николай
Иванович Лыско, сорок пятого года рождения, украинец,
холостой; в консульстве об этом узнали от неизвестного,
который назвал место, где лежит Лыско, и предупредил, что,
если красный еще раз посмеет приставать к его любимой
женщине Мари Кровс, он будет убит.
   На втором листке сообщалось, что Мари Кровс - журналистка
из Гамбурга, аккредитована при Пресс-центре, там же, где
работал Лыско.
   Степанов пожал плечами.
   - А какое все это имеет отношение к Парижу, если не
считать, что бедный Лыско - наш гражданин?
   - Непосредственное, - ответил Андреенко. - Сегодня утром
мне доложили, что кто- то, назвавший себя доброжелателем,
оставил в консульстве папку, в которой хранилась запись
разговоров Лыско и этой самой Кровс... Интимные
разговоры...
   - Ну и что? - Степанов снова пожал плечами, - Я не
пуританин.
   - Вам можно позволить себе эту роскошь, - Андреенко, в
свою очередь, улыбнулся. - Мне, увы, нет, и не столько
потому, что я посол, сколько потому, что я старше вас и
дольше работаю здесь, за рубежом... Словом, в записке,
оставленной вместе с пленкой, говорится, что Лыско дурно
себя вел...
   - Что-то пахнет грязью...
   - Согласен. Именно поэтому я и хотел предложить вам этот
"сюжет для небольшого рассказа"... Беретесь? Или дел
невпроворот?
   - Я же сказал: мне нравится, когда мешают.

                       13

   12.10.83 (10 часов 45 минут)

   Первый выброс акций гаривасских какао-бобов, на которые
ставил Леопольдо Грацио, оказался громом среди ясного неба;
кто-то резко снизил цену за единицу товара; к продаже было
объявлено акций на общую сумму в десять миллионов долларов.
   Маклеры осаждали кабинеты двух представителей Леопольдо
Грацио - шефа европейского бюро Хуана Бланко и специального
консультанта по связям с биржами Северной Америки и Гонконга
доктора Бенджамина Уфера; ни того, ни другого не было;
секретари отвечали, что ждут боссов в течение получаса;
биржа гудела, как улей; кто-то пустил слух, что к вечеру
цена упадет еще больше; репортеры передали сообщения в
"Бизнес ньюс" и "Файненшл тайме" о том, что кто-то начал
игру на понижение акций Грацио, возможна кризисная ситуация;
экономический советник Гариваса отказался прокомментировать
вопросы журналистов.

                         14

   12.10.83 (10 часов 45 минут)

   - Ты должна мне оставить хотя бы иллюзию свободы, -
сказал Бреннер и отошел к окну, чтобы сдержать ярость. - Мы
живем с тобой девять лет, и тебе пора понять меня. Я не
могу ездить в Киль, потому что там, по твоим сведениям, у
меня была любовница Хельга, и в Рим - там была Вероника. По
твоей милости Европа сделалась для меня очень маленькой.
Лгать тебе? Говорить, что я лечу в Лиссабон - там у меня,
кажется, пока еще никого не было, - и заворачивать в
Гамбург, чтобы выгодно продать цикл репортажей под чужим
именем, получить деньги и смиренно привезти их тебе? Я -
чем дальше, тем больше - не могу понять, чего ты хочешь,
Мишель?
   - Правды. Я хочу правды.
   Эти унылые скандалы, ставшие составной частью их быта,
повторялись не менее трех раз в месяц. Сначала они довольно
быстро мирились, чаще всего в постели, но потом, чем
известнее становился Бреннер, чем уважительнее говорили о
его политических анализах в газете, чем более серьезные
задания ему давал шеф- редактор, отправляя то в Москву, то в
Вашингтон, то в Пекин и Токио, тем тяжелее и горше было ему
дома, ибо Мишель, не желавшая знать его дел, требовала
невозможного. Бреннер был убежден, что она любила не его, а
свою любовь к нему. Он считал, что Мишель - на самом-то
деле несостоявшийся художник, причем очень талантливый, она
поэтому и требовала от окружающего ее мира той полной и
законченной гармоничности, которую, как правило, создают
живописцы в своих творениях, однако в мире такого рода
гармонии нет и быть не может. А потом он стал думать, что
ей просто-напросто не хватает его. "Мы с тобою одного
роста, - кричал он во время очередного скандала, начавшегося
из-за ерунды, у них все скандалы начинались из-за ерунды, -
моя обувь только на размер больше твоей, а тебе нужен
громила с бицепсами! Ходи в бассейн! Уставай! Перекопай
сад! Или заведи себе кого-нибудь, но так, чтобы это было в
рамках элементарного приличия! И перестань вить из меня
веревки! Если я сдохну от инфаркта, тебе будет очень
несладко! Я всюду в обороне. В редакции я обороняюсь от
завистливых друзей, в поездках - от врагов, дома - от тебя!
С тобой нужно жить с позиции силы, как это делают другие
мужчины! Купить любовницу, и все! Не нравится - развод!
Хочешь жить, как живешь сейчас рядом со мной - с машинами и
летними поездками в Биарриц, - терпи!"
   ...Бреннер всегда вздрагивал, когда звонил телефон. Он
купил в Лондоне громадный золоченый аппарат начала века. В
отличие от современных аппаратов (борьба с шумами и все
такое прочее) этот золоченый ящик издавал звук, напоминающий
сигнал тревоги в тюрьме.
   - Да! - яростно, словно продолжая опор с женой, крикнул
Бревнер в замысловатую трубку, формой напоминавшую ему
японку в кимоно. - Кто?!
   - Добрый день, можно попросить месье Бреннера?
   Он быстро передал трубку жене.
   - Спроси, кто говорит, и скажи, чтобы оставили свой
номер, я в ванной...
   - Алло, - пропела Мишель. - Что передать месье Бреннеру?
Он в ванной...
   - Передайте, что звонит Дмитрий Степанов, мы провели
вместе вчерашний вечер.
   - Вечер? - поюще усомнилась Мишель. - Он вернулся домой
в пять утра.
   "Родные мотивы, - усмехнулся Степанов, - видно, я
несколько подвел коллегу, мы действительно расстались в
полночь..."
   - Нам было так весело, мадам Бреннер, что я потерял счет
времени.
   Мишель закрыла мембрану ладонью и шепнула мужу:
   - Какой-то Стефа... Очень плохо говорит по-французски...
   Бреннер взял у нее из рук трубку.
   - Привет вам, Степанов... Простите, я от всех
скрываюсь... Очухались после вчерашнего?
   Степанов перешел на английский:
   - Я вас не очень подвел своим звонком?
   - Меня уже нельзя подвести: - я давно занес ногу над
пропастью, любимые подталкивают, но я пока что балансирую,
нелепо размахивая руками...
   Степанов усмехнулся.
   - Вам не приходилось читать "Молитву для людей среднего
возраста", рекомендованную англиканской церковью?
   - Нет.
   - Там есть прекрасный постулат: "Сохрани мой ум
свободным от излияний бесконечных подробностей".
   - Приобретаю.
   - Постулаты не продаются. Их пишут для того, чтоб
распространять бесплатно... Пропаганда...
   - Тогда давайте все, что у вас есть из этого
англиканского пропагандистского арсенала...
   - Могу. Мне, например, нравится такая заповедь: "Я уже
не смею просить о хорошей памяти, но лишь припадаю к стопам
твоим с просьбой не делать меня самоуверенным, а потому
смешным, при встрече моей памяти с чужой". Или, например:
"Я не умею быть святым, ибо жизнь с иными из них слишком
трудна для нормального человека, но желчные люди - одна из
вершин творений дьявола".
   Бреннер посмотрел на Мишель с тоской, покачал головой и
потянулся за сигаретой.
   - Слушайте, - сказал между тем Степанов, - у меня к вам
вопрос...
   - Пожалуйста...
   - Вам имя журналистки Мари Кровс ничего не говорит?
   - Это левачка, которая сидит в Шёнёф?
   - Да.
   - Любопытная девка.
   - Может быть, выпьем кофе?
   - Хорошо, в пять часов у Пьера, в Латинском квартале.
   ...Однако в пять часов Бреннер не пришел в кафе; к
Степанову подплыл официант Жобер, доверительно и ласково
положил холеную ладонь на плечо гостя, низким басом, глухо
покашливая, сказал:
   - Месье Бреннер просил передать, что у него чрезвычайно
важное дело, он не может приехать и, если ваш вопрос не
терпит отлагательства, ждет вас к себе в редакцию что-то к
девяти вечера, он полагает к этому времени высвободить
тридцать минут, а кофе вам приготовит его секретарь, жирная
шлюха с блудливыми, как у мартовской кошки, глазами... Я
убежден, она тайно плюет в его кофе, потому что он перестал
с ней спать после того, как она раздалась, словно винная
бочка... Что-нибудь выпьете?
   - Нет, спасибо, - ответил Степанов. - Я немного
поработаю. Пожалуйста, принесите мне еще стакан воды.
   Жобер томно вздохнул и отплыл к стойке - открывать
"минераль".
   Степанов достал из кармана маленький дикто