его родной Рязани, где он устроился заведующим заводского какого-то клуба,
идут ведь письма?
     Железновский глядел на меня в упор и как-то снисходительно  покачивал
головой.
     - Впрочем, - сказал он,  -  я  так  и  не  ответил,  кого  встречаем.
Встречаем, мой друг, самое высокое наше начальство. Конечно, не знаем, кто
прилетит. Не сам. Но дело -  серьезнейшее.  Сбежал-то  не  Смирнов,  шофер
пусть и первого класса. Сбежал - комендант. Ты шурупаешь?
     - У вас - что? Никто и никогда не сбегал? Я читал...
     - Ты поменьше читай. Я имею в виду, о таких вещах... Так  вот:  такие
не сбегали! И что хочу сказать,  я  рад.  -  Нагнулся  ко  мне  и  задышал
водочным перегаром - пожалуй, был слишком пьян для таких слов.  -  Знаешь,
почему я рад?
     - Знаю. Ты хочешь отличиться. Там, где ты был,  начальства  много.  А
здесь ты да полковник Шмаринов.
     Железновский резко повернулся ко мне, взял меня слегка за  грудки.  Я
оттянул от себя его руку.
     - Ну, ну! - усмехнулся он, возвращая машину в чуть заметный  след.  -
Ты, брат, в историю лезешь.
     - Я не лезу в историю, - раздельно,  почти  по  слогам  сказал  я.  -
Только не люблю, когда меня берут за грудки  и  снисходительно  предлагают
дружбу, прямо скажем, невысокого качества.
     - Обиделся! - засмеялся он. - Конечно, обиделся... Но  ведь  и  я  на
тебя обиделся... Если по-честному говорить, туда ему, подонку,  и  дорога!
Пусть сбежал! Нам с тобой лучше! Ты ведь  с  его  женой  танцевал  в  Доме
офицеров. И оглядывался: нет ли рядом мужа?.. У меня ее из-под носа  увел,
старшина!
     - Погоди, погоди! Ты был тогда в гражданском?
     Я все сразу вспомнил: как  был  на  танцах  (политотдел  выделил  мне
"вольную": хотя я служил срочную, но  ведь  был  на  майорской  должности,
получал офицерские деньги  и  по  выделенной  этой  "вольной"  имел  право
посещения, причем в любое время дня и ночи, всего гарнизона), как  упоенно
танцевал и как у какого-то шмакодявки гражданского увел из самых  его  рук
очаровательную женщину. Если это был он, Железновский, и он знает, что она
жена коменданта, сбежавшего за кордон, то,  следовательно,  мы  с  ним  ее
знаем. И если это была она, трудно представить, как от такой женщины можно
куда-то бежать?
     "Додж" вкатил на  дурные  земли.  Конечно,  я  не  знал  этого  слова
"бедленд". Я не знал английского языка. Железновский знал и это  слово,  и
говорил по-английски  и  по-французски.  Я  не  знал  тогда,  что  он  сын
известного генерала. Даже известный генерал  не  мог  оградить  его  после
проступка, который совершил Железновский. Пришлось снять с него  звездочку
и отправить сюда, в ад и пекло, где, как пишут, местный сухой юго-западный
или южный ветер, направленный из Афганистана в районы Западного  Памира  и
верховий Амударьи, ветер, называемый афганцем, нещадно несет  вам  в  лицо
сухую пыль и угнетает не только вялую жалкую растительность, но  и  любые,
даже самые сильные человеческие души.
     Уже сотни людей трудились тут, превращая  почву,  взятую  эрозией,  в
ровную накатанную площадку.
     - Пошли! - коротко  скомандовал  мне  майор  Железновский.  -  Найдем
сейчас, - довольный смешок, - найдем коротким способом, тех, кто  за  этих
лошадок отвечает... Браво, уже бежит первый!
     Действительно, к нам быстрым  шагом  направлялся  человек  в  военной
форме. Это был кругленький сдобненький подполковник в новой, плохо сидящей
на нем форме. Не доходя до нас  метров  десять,  подполковник  перешел  на
смешной строевой шаг и, неловко остановившись перед Железновским,  неумело
приложил руку к козырьку уже потной фуражки.
     - Товарищ майор, -  затрубил  он  неожиданно  приятным  баритоном,  -
команда номер семь  к  работам  приступила  два  часа  назад.  Докладывает
подполковник Штанько.
     По  всему  было  видно,  что  Железновский   доволен   собой,   своим
положением.
     - Бросьте, подполковник, циркачить, -  заурчал  начальственно  он.  -
Если уж в запасе соскучились по строевой, то - после всего  этого...  -  И
обвел царским взглядом все окрест.
     - Слушаюсь!
     Штанько стал демонстрировать отход, но толстые его ножки запутались в
принесенной сюда ветром перекати-траве, он едва не упал, но не  терялся  и
пробормотал:
     - Простите, товарищ майор! Извините мне мою неловкость... Я все равно
слушаю ваши указания.
     - Вы кто по специальности?
     Железновский все-таки был человеком - он помог Штанько удержаться  на
ногах, поддерживал его теперь, заглядывая в лицо.
     - Я инженер, - Штанько, наконец,  ловчее  устроился  на  этой  дурной
земле, он отряхивался. - Точнее - главный инженер. Еще раз - простите  мою
неловкость... Всегда у  меня  так!  О  вашей  строгости  мне  говорили  и,
поверьте, я все сделаю, что в моих силах. Вы, наверное, видите уже...
     Железновский нетерпеливо перебил:
     - Хватит, подполковник! Слушайте внимательно. Мне  нужен  аэродром  к
ночи. Вы поняли?
     - Да, я уже это знаю. Мне это уже ясно. И потому понятны строгости.
     Железновский смягчился:
     - Ну строгости такие... Кровь из носа - чтобы мягкая посадка.
     - Но, товарищ майор... Вы знаете, я не успел даже захватить отдельные
приборы. У нас кое-какие приборы отсутствуют.
     - Так вы что? За приборами собираетесь махнуть? - насупился майор.
     - Что вы! Что вы! - испугался Штанько. - Это же... Пройдет вечность!
     - Так зачем вы о них говорите? Зачем они вам  нужны?  Вы  что,  здесь
останетесь навсегда? Нам главное - посадить. И отсюда вывести и довезти.
     - Я это так и понял, - почему-то обрадовался  Штанько.  -  Сейчас  мы
разбились на три группы...  Только  позвольте  спросить...  Две  группы  я
отправил на дороги. Но - какие? По каким они поедут?
     Железновский окаменел, глаза его побелели:
     - Что?! Я не понял? Повторите!
     - Но поверьте... Это  не  праздный  вопрос.  И  я  тоже  -  секретный
человек. Я руковожу большим оборонным заводом.
     - Вы руководили заводом, - холодно отрезал Железновский. - Сейчас  вы
руководите строительством аэродрома. И если вы будете руководить так,  как
теперь, - вам не вернуться  на  завод.  Вы  забудете  о  нем  навсегда.  И
спрашивать о дорогах, по которым поедет прилетевший товарищ,  вам  никогда
больше не придется.
     Ловкое доброе лицо  подполковника  Штанько  как-то  вытянулось,  губы
побелели, но голос он не потерял, баритон его заклокотал уверяюще:  "Есть,
слушаюсь". Но сам Штанько стоял все, не поворачивался.
     - Идите,  идите!  -  брезгливо  проворчал  Железновский,  но  тут  же
смягчился: - Палатку, надеюсь, поставили?
     Штанько уловил этот смягчающий тон майора и забарабанил:
     - Для вас - да. И со всеми удобствами.
     - А вода?
     - Вода, товарищ майор, даже  минеральная.  Холо-одная,  бестия!  Я  с
ледком вез!
     - Это отлично!
     -  Конечно,  товарищ  майор,  отлично!  -   Штанько   вдруг   впервые
заулыбался, его лицо стало похоже на наливное яблочко. - И еще кое-что,  к
воде минеральной!
     Железновский  молча  оглядел  его  и  пошел   туда,   где,   по   его
представлению,  была  поставлена  палатка.  Он   через   некоторое   время
оглянулся. Увидев, что я стою на месте, рассердился:
     - Пойдем, пойдем... Умоемся, пообедаем...
     Я поплелся за ним.
     Всех этих людей, усыпавших бэдлэнд (Железновский произносил так:  bad
lands), как я понял из разговора, мобилизовали  четыре  часа  тому  назад,
обмундировали уже в военных самолетах, потом посадили в  старые  вагоны  и
довезли до маленького городка Н. Оттуда на танках - другой вид  транспорта
практически непроходим - доставили сюда и сразу бросили на эти земли,  где
была облюбована площадка для посадки самолета. Кто ее выбирал  -  даже  не
дело  Железновского,  которого  назначили  старшим.  Штанько  был  крупным
инженером. Он построил немало и дорог, и электрических  станций.  В  войну
отличился в Беларуссии. Его тоже, как и всех, подняли на  ноги,  когда  он
только  что  притопал  пешочком  на  завод  -  чтобы  чуть  похудеть,   не
пользовался транспортом. Вместе со всеми заводчанами впихнули  в  самолет,
дали форму подполковника (он был подполковником  запаса)  и  везли  потом,
после самолета, на ветру, в вагонах и на танках.
     Штанько все-таки заскочил в нашу палатку на несколько минут, все  это
он сумел пересказать коротко с юмором, с украинской улыбочкой.
     Железновский налил ему рюмку коньяка, который оказался в палатке.  Но
Штанько наотрез отказался. И превратил отказ тоже как бы в юмор.
     - Кто будет отвечать, если что? Штанько? Пусть уж скажут, что он  был
совершенно трезв.
     Когда за ним захлопнулась оригинальная  дверь  палатки,  Железновский
хмыкнул - он уже выпил три рюмки:
     - Смекай!.. Да  ты  садись  поближе.  Учись  общаться.  Вижу,  совсем
неотесанный ты чурбак. Как мой начальник.
     - Воспитание страдало. - Я присел к столу, уютно, посередине  палатки
поставленному для нас двоих. - Некогда было учиться. Да и не у кого.
     - Не у кого! Тоже скажешь... Учись на опыте. Моем дурном опыте. -  Он
выпил еще рюмку. - Я думаю, завтра утром прилетит. Так что сегодня можно и
расслабиться.
     - Утром?! Завтра?!
     - А чего ты удивляешься? Думаешь, этот  кругленький  подполковник  не
справится? Да он носом рыть станет! Он же привык все выполнять. Ты что, по
его харе не видишь? Да он их... Он их всех в гроб положит, а выполнит.
     - Ты посмотри, чем они копают...
     - Ну это ты  землекоп.  Ты  в  этом  деле  понимаешь.  А  мне...  Мне
наплевать, чем они копают... Хоть бы ч... копали.
     - Насчет землекопа... Ты что, в мое дело уже заглянул?
     - Смешной ты... Взял  тебя  от  души,  а  ты  все  расспрашиваешь.  А
впрочем, что же тут такого, ежели бы и посмотрел?.. Ну посмотрел! Так ведь
легче с тобой. Одному мне, признаться,  всегда  скучно.  Я  и  взял  тебя.
Правда, полковник Шмаринов сказал. Я  быстро  согласился.  Думаю:  что  он
вообще из себя представляет, этот шустрый старшина, который из самой  души
женщину увел. - Он уже повторялся - выпивка не красила его ум.
     - Женщина, женщина... Она не твоя и не моя. Она теперь врага  народа.
- Я тоже уже трижды приложился к рюмке.
     - Жаль не будет моей, - притворно или нарочно вздохнул Железновский.
     - Это почему же?
     - Виноват  Штанько.  Он  все  сделает  хорошо.  И  я  буду  на  коне.
Представляешь, в двенадцать тридцать телеграмма из Москвы: сообщите  место
посадки самолета с ответственным лицом.  В  тринадцать  ноль-ноль  -  есть
место посадки!.. Вы же... Вы же... Ну что -  вы?!  Вы  даже  аэродрома  не
имеете! К вам поезд  через  день  идет  развеселый...  А  начальству  надо
присутствовать. Прилететь, приехать... Ладно! Ты лучше скажи, она  к  тебе
тогда прижималась? Ну когда ты цеплялся к ней, танцевал? И, слушай, где ты
этим па научился? Вроде не вилки, ни ножа держать не можешь, а танцуешь  с
этими па приличненько.
     Я поглядел на него с иронией. Он этого не заметил.
     - Забрал ты ее в самый такой момент... - Он  не  жаловался,  а  вроде
исповедывался. - В самый такой момент, когда я хотел с ней  поговорить.  -
Язык у него уже заплетался. - Просто еще  и  заданьице.  А  ты...  Вообще,
старшина, если откровенно,  ходишь  ты  слишком  широко.  И  тогда  широко
бортанул меня! Вроде я никто, а ты... Ты вроде - первый  танцор  и  первый
хахаль! Ты что, не знал, что с ней майор танцует? И не простой майор, а со
знаком качества! Особый майор!
     - А ты бы взял и повесил на себя табличку: "Не  подходить!  Заданьице
имею!"
     Железновский мотнул головой, будто стряхивая с себя алкоголь.
     - Заданьице есть заданьице, турок! - снисходительно и доброжелательно
пояснил. - Если ты этого не понимаешь, спи тогда. Буханул и спи... Мне  не
хочется вокруг да около... Но чтобы ты знал! Одно другому не мешает, когда
такую встретишь! Кстати, ты ее увел тогда, а я, - Железновский поглядел на
часы, - я ее вчера привел. К себе привел! В свою контору! Так  что...  Вот
так! Ты, я знаю, просто ее расспрашивал, а я ее буду допрашивать!
     Он довольно и откровенно засмеялся.
     Утром я проснулся очень рано. Вышел из  палатки.  И  не  узнал  всего
вокруг. Передо мной расстилалась ровная, как стол, площадка. Она уходила к
горизонту. По краям площадки вповалку спали люди. Я  увидел,  что  ко  мне
идет вразвалочку подполковник Штанько. Лицо его было таким же свежим,  как
вчера. Он добродушно улыбался.
     - Спят? - кивнул на палатку.
     Мне стало стыдно перед этим человеком за нас двоих, по сути бездельно
проведших все это время, пока люди трудились, наверное, без  передышки.  Я
все-таки кивнул головой: мол, спят!
     - Ну и хорошо, что спят. Я так понял ваш кивок?
     - Да, так.
     - Знаете, это - люди. Люди с  большой  буквы.  -  Он  обвел  взглядом
спящих. - Без продуктов, учтите. Пообещали, правда, что подвезут...  Такой
великолепный  народ.  Главное,  кругом  были  арчовники.  Это  ксерофитные
редколесья. Они образованы  главным  образом  арчой.  Это  различные  виды
древовидного можжевельника.  Трудно  людям  было  выкорчевывать  их.  Ночь
темная. Все на ощупь. И посмотрите, как прекрасно!
     - А дороги? Вы для себя решили - по какой?
     Зачем я  спросил?  Все  -  журналистское  любопытство.  Да  обида  за
вчерашнее хамское, с угрозой, поведение Железновского.
     - Один конец. Просто и не знаю, что делать!  Мне  в  войну  казалось:
надо прорубить дорогу к  океану  за  ночь  -  так  и  прорубим.  А  тут...
Инструмент не подвезли!.. Самое страшное, кто прилетит?
     - Почему вы так спросили? Его спросили? - Я кивнул на палатку.
     - Говорят - Берия, - сказал  он,  не  отвечая  на  мой  вопрос.  -  И
ошибка... Тут ее не может быть. И майор прав на все сто процентов!
     - Вроде все выглядит подготовлено. - Мне хотелось подбодрить его.
     Штанько посерел как-то сразу лицом. И заторопился.
     - Проснется, - кивнул на палатку, -  скажите,  что  мы  старались.  О
дорогах, особенно ближней, я вас прошу, не надо говорить. Не волнуйте!
     К часу дня в небе появился самолет. Мы все с  трепетом  ожидали  его.
Надо отдать должное,  Железновский  был  в  восторге  от  работы,  которую
проделали люди Штанько. Он расцеловал подполковника перед неровным  строем
этих мобилизованных, еще не накормленных людей. И все  они,  вместо  того,
чтобы возмущаться, кричали ура  и  бросали  вверх  свои  зеленые  пилотки.
Теперь их увели куда-то, спрятали. Железновский теперь  твердо  знал,  что
прилетит  Берия.  Сюда,   на   полевую   радиостанцию,   телеграмма   была
продиктована открытым текстом. Теперь все зависело от того -  выдержит  ли
аэродром такой самолет.
     Площадка выдержала.  Пилот  был,  чувствовалось,  классный.  Говорили
потом, что он был из местных, в войну много летал и сбивал. Но тогда мы  с
Железновским были счастливы, что Берия  вприпрыжку  вышел  из  самолета  -
значит, все в порядке. Железновский побежал докладывать.
     Я услышал смех Берии. Смех был вовсе  не  злой,  а  этакий  шутливый,
капризный, скорее.
     Он добродушно забурчал:
     - А что, у вас генералов нет? Майор, быть тебе генералом!
     По дороге к нашему "доджу"  Берия  говорил,  что  он  предупрежден  о
ситуации с транспортом и дорогами.
     -  Давай,  майор,  поедем  на  твоей  кобыле,  -  пошутил  Берия.   -
Преклоняешься перед иностранщиной?
     То ли это было сказано шутя, то ли всерьез. Но Железновский нашелся и
сказал, что от американской техники осталось лишь белье - верх. Вся теперь
начинка наша.
     - Верно? - повернулся к нему Берия.
     - Так точно, Лаврентий Павлович!
     Берия полушутливо покачал головой:
     - Что, дорогой, не знаешь моего звания?
     - Знаю, товарищ Берия. Очень много генералов, но  Лаврентий  Павлович
Берия у нас один.
     - Или шутишь. Или хитрый. Но все равно - приятно.
     Берия подошел к "доджу". Оглядел его.
     - Лишь бы не было какой другой начинки, - засмеялся  он.  -  Садимся?
Кто еще поедет с нами?
     - Мы двое, кроме вас, Лаврентий Павлович. А сопровождающие - следом.
     - На этих железных коробках? - Берия  показал  на  танки.  -  Слушай,
майор. Чтобы они  ехали  подальше  от  нас.  Гудел  самолет.  Очень  гудел
самолет. Теперь будут гудеть эти твои железки. Думать  мне  надо.  Вы  тут
натворили черт знает  что!  А  Лаврентий  Павлович  должен  думать,  чтобы
разобраться.
     - Лаврентий Павлович, - вынул карту Железновский - мне нравилось, как
он спокойно ведет себя, не  заискивает,  не  выпендривается,  -  есть  три
дороги...
     Берия мельком посмотрел на карту, поданную в развернутом виде, и  тут
же спросил:
     - Какая дорога короче?
     Железновский смутился.
     - Что это значит? - Берия глядел строго.
     Видно, Штанько более подробно, чем мне, рассказал о дорогах и об этой
короткой дороге Железновскому, потому он и потупился.
     - Не привели толком в порядок. - Он смело поглядел на Берию. - Сил не
хватило, Лаврентий Павлович. Людей поздно  отмобилизовали.  Да  и  техники
нужной не успели подбросить.
     - Ты храбрый, майор. И мне это нравится. Мне лгут. Мне лгут отчаянно.
Боятся и лгут. - И вдруг перевел взгляд на меня. - Кто это? Это  тот,  что
вы - вдвоем?
     - Лаврентий Павлович, это наш человек. Мы ехали сюда с ним вместе.
     - Слушай, - обратился ко мне Берия, - собак стрелять умеешь? Здесь  -
невероятно злые собаки. Об этом мне сказали в Москве.  Громадные  пастушьи
собаки. Чтобы они были злее, тут, как у нас на Кавказе, рубят  им  хвосты.
Ты  можешь  защитить  Лаврентия  Павловича,  если  они  бросятся  на   эту
американскую железяку? Видишь, какая она низкая?
     - Отстреляемся! - Я храбро улыбнулся.
     - Майор, найди ему  хороший  автомат.  И  -  тогда  в  путь.  Мне  ты
нравишься, майор... Посмотрю еще, какой ты  водитель...  Кстати,  где  тот
шофер, который вез негодяя до самой последней черты?
     - Мы его допросили.
     - И что? Он не признался, что сговорился с ним?
     - Я думаю, Лаврентий Павлович, этого там не было.
     - Кто его допрашивал?
     - Я.
     - Ты лично?
     - Я лично, Лаврентий Павлович.
     - Почему он его не убил?
     - За это он получил, Лаврентий Павлович.
     - Вы его...
     - Нет, Лаврентий Павлович.
     - Лаврентий Павлович, Лаврентий Павлович... Больше ничего  не  можешь
сказать! А этот подлец ушел.  Знаешь,  сколько  он  нам  стоит?  Все  надо
менять! Мы не  случайно  поручили  вам  это  дело.  Вам,  войсковикам.  Не
пограничникам. Конечно, нельзя мерить всех на  один  аршин.  Но  теперь...
Теперь, извините... Теперь и пограничники будут,  -  он  подыскивал  долго
слово, - будут сеяться, сеяться. Пока не добьемся чистой муки!
     Берия замолчал, насупился. Машину подбрасывало, качало.  Железновский
всякий раз виновато глядел на важного спутника. Когда это  Берии  надоело,
он добродушно улыбнулся и проскрипел:
     - Ладно! Что ты так печально смотришь? Ну  дорога!  Ну  и  дорога!  Я
тысячи барханов объехал. Я по белкам  недавно  ездил.  Знаешь,  что  такое
белки? - Берия обращался к Железновскому.
     - Пятна снега, - бросил тот, следя за дорогой.
     - Верно. Ты что, был на севере?
     - Был.
     - Бора знаешь? Северный ветер, сильный, холодный? Знаешь?
     - Знаю.
     - Такой ветер сюда надо. Чтобы выветрило все. Все! До смерти.
     - Правильно.
     - Именно правильно. Слушай, майор... А жена его? Где?
     - У нас, Лаврентий Павлович. Мы вам освободили все наше. Жить  будете
нормально.
     - "Нормально!" - Берия хмыкнул. - Это ты считаешь нормально? Подлецов
много. Разве можно жить нормально?
     Много воды утекло  в  тех  арыках,  которые  мы  переезжали  колесами
"доджа", много поколений злых пастушьих собак  сменилось,  много  барханов
сместилось в тех пустынях  благодаря  ветровой  аккумуляции  (Железновский
знал и об этом)... Я теперь многое не могу объяснить. Почему Берия ехал  с
нами,