шенно секретно.
     Спецотдел погранвойск СССР.
     Передать лично И.В.Сталину.
     Даю личную характеристику материала, ныне не подвластного мне.
     ШУГОВ ПАВЕЛ АФАНАСЬЕВИЧ. Призван на пограничную службу в  1937  году.
Рядовой,  курсант,  офицер.  Образование  -  высшее,  военное.  Окончил  с
отличием академию семь месяцев тому назад. Направлен  кадрами  сюда,  хотя
подозревался, как и многие, на курсе. В учебном  заведении,  где  проходил
службу Шугов П.А., был выкраден Боевой Устав. Выкрадка постраничная. Устав
был  в  руках  и  Шугова,  что  свидетельствует  о  причастности   его   к
постраничной  пропаже  целого  Устава.  В  Москве   мною   даны   указания
тщательного расследования причастных лиц,  назначивших  полковника  Шугова
комендантом, а также присвоившим ему очередное воинское звание. На  месте,
тут, к материалам, компрометирующим  несколько  старших  офицеров,  давших
беспрепятственную  дорогу   к   безнаказанной   деятельности   коменданта,
добавились многочисленные данные. Версия ухода коменданта  из-за  семейных
тяжелых обстоятельств тщательно мною проверяется. Жена  полковника  Шугова
находится под арестом; сняты первые показания, связанные с пребыванием  ее
мужа на учебе, и тут,  в  качестве  коменданта.  Материалы  обобщаются.  Я
доложу о них лично по приезде.
     БЕРИЯ".


     Т_р_е_т_ь_я _т_е_л_е_г_р_а_м_м_а_.
     "Москва. Совершенно секретно. Спецотдел  погранвойск  СССР.  Передать
немедленно лично И.В.Сталину. Нашими компетентными  контрразведывательными
органами, и мною лично, раскрыта  преступная  группа  врагов  Родины.  Под
личиной жены майора  интендантской  службы  Соловьева  скрывалась  Соломия
Яковлевна  Зудько  -  фашистская  прислужница,  работавшая   в   войну   в
концлагере. В ее доме  обнаружены  тайники  с  радиоаппаратурой,  деньгами
советского и зарубежного производства, шифры и всякие иные принадлежности,
которые свидетельствуют о полном их противоправном назначении.
     Компетентными  органами   в   качестве   доказательств   представлены
многочисленные фотографии, где Зудько выступает как на первом плане, так и
на  теневых.  Фотографии  показывают   расстрелы   советских   людей,   их
захоронения пленными. Зудько на каждом  снимке  -  в  фашистском  мундире.
Здесь, на приграничной полосе, она свила клубок  вражеского  отребья.  Это
бывшие полицейские Плинов и  Силаев.  В  настоящее  время  они  взяты  под
стражу. Признались, что, работая на железнодорожной станции, имели главное
задание: во время столкновения на границе сделать так, чтобы не подать под
военную  технику  войск  железнодорожные  вагоны.  С  ними  заодно  был  и
начальник    станции,    недовольный    строгим    режимом    приграничной
железнодорожной сети и ее работой. Ведем следствие. Муж Зудько  разжалован
за то, что отвергает все предположения, называет  их  сфабрикованными.  Он
"не признает" на фотографиях свою жену. Говорит,  что  это  совсем  другое
лицо. Хотя экспертиза полностью разоблачила  шпиона  Зудько,  работающего,
как она призналась на допросе, на американскую разведку.
     БЕРИЯ".


     Конечно, тогда я не знал, что такие телеграммы все-таки идут, я  мало
верил Железновскому. И даже больше - их посылают мои  недавние  друзья  по
школе сержантов артиллерии и взводу радиотелеграфистов: мы  там  научились
кое-чему. Один из них приходил потом в редакцию, что-то говорил мне. Я  не
понял. Я и потом не мог представить, почему попал тогда в  одну  машину  с
самим Берия (хотя о нем так сильно не  говорили  в  то  время,  такого  не
было), присутствовал при допросе, почему  был  выбран  на  роль  помощника
Железновского. Скорее всего, воля случая. Я встретил Железновского, ничего
плохого не сделал ему тогда там, на танцах - лишь  увел  женщину.  Не  его
женщину. Почему он после этого хотел подружиться  со  мной?  Не  знаю,  не
знаю.
     Я после его ухода заперся в редакции. Я начинал тогда писать повесть.
И писал  ее  медленно,  придумывая  шут  знает  какие  ситуации.  Я  и  не
представлял, что за окном моей редакции была  настоящая,  очень  страшная,
трагедийная ночь.  Людей  брали  тихо  и  шумно.  Никто  ни  о  чем  и  не
догадывался. Военный городок обычно живет и  тихой,  и  шумной  жизнью.  И
особенно шумной, когда объявляется тревога. Офицеры,  посыльные  снуют  по
городку с фонариками,  без  них.  Каждый  спешит  куда-то.  Женщины,  дети
спокойно привыкли к этому, они спят, не волнуются или волнуются. И все это
- жизнь приграничного военного городка.
     В ту ночь брали людей, куда-то везли.
     Никто не кричал, так как  в  военных  городках  никогда  и  никто  не
кричит. Все привыкли к тревогам, к маршам, вызовам.
     Я отложил свою писанину.  Я  стал  думать:  почему  Железновский  так
всегда неровен? Рожа! Я привык защищать себя кулаками. Я  бы  дал  ему  по
роже - но это может пахнуть и военным трибуналом. В конце концов, не  знаю
- что хочет Железновский. Но, может, у него такое же заданьице в отношении
меня. Как заданьице на танцах. Заданьице в отношении женщины, которую  он,
как уверяет, любит.
     И для меня она была женщиной. И я не сказал о ней и о  себе  многого.
Тем более, этому Железновскому. Что от того, что я тогда победил с  ним  в
соперничестве? Что от того, что она пошла танцевать со мной, а не с ним? И
что от того, что я пошел ее тогда провожать и ни разу не  сказал  об  этом
Железновскому?
     Я тогда шел с ней рядом. И не помню теперь, о чем  тогда  говорил.  Я
был нахальным зайчиком, наверное. Я тогда много читал.  Из  меня  сыпались
цитаты;  память  была  четкой,  стремительной.  Я  мог  цитировать   целые
прочитанные  страницы.  Я  участвовал  в  школе  сержантов  артиллерии   в
художественной самодеятельности. Читал лучшие, как  мне  казалось,  на  то
время, стихи со сцены.  И  девчата  из  военторга  всегда  встречали  меня
словами хорошими, даже пытались иные  из  них  повторять  строки,  которые
запомнились им лишь потому, что я якобы их  преподнес.  Я  еще  и  пел  со
сцены. Наш капельмейстер Шершнев, несмотря на то, что  я  написал  как-то,
еще не будучи работником редакции,  фельетон  о  его  музвзводе,  который,
приходя в парк, где отдыхали семьи  офицеров  и  сами  офицеры,  сачковал,
выдвинул меня запевалой в сводном хоре. И вроде здорово получалось у  меня
"Во поле березонька стояла".
     Наверное, я был высокого мнения о себе. Я болтал,  наверное,  чепуху,
красовался, был последним трепачем. Женщину, которая шла  тогда  со  мной,
звали Леной. Она снисходительно  поначалу  поглядывала  на  меня,  чижика,
чирикающего не свои песни. Я этого не замечал.  Видно,  я  был  законченно
самоуверен и оттого безнадежно глуп. Но отрезвляло меня то, что  она  была
совсем другая женщина. Я видел их уже много и они походили не на волны  на
море - хотя и одинаковые, но романтичные, а на нудные песчаные  дюны,  где
хозяйничает афганец: все одинаковые, все изъеложенные языком ветра, все  -
в рябинках.
     Меня завораживал запах ее духов. Волосы у  нее  были  длинные,  жгуче
черные, глаза большие, синие, нос у нее был прямой,  лоб  белый,  какой-то
весь широкий, умный. Я описываю по своим  тогда  представлениям.  Довольно
скудным портретным мазком я  даже  и  на  капельку  не  приблизился  бы  к
описанию истинной ее красоты. Я просто не понимал ее этой особой  красоты,
которую, конечно же, понимал сын генерала. Я просто еще не ходил  с  такой
женщиной. Я просто еще не знал таких  духов  рядом,  их  запах  был  густ,
первозданен, как свежий первый иней в прекрасное зимнее утро.
     Мне тогда казалось, правда: красивее такой  женщины  на  свете  и  не
бывает. Теперь я могу еще сознаться:  я  был  в  то  время,  кроме  всего,
брошенным:  мой  бывший  редактор,  до   Прудкогляда,   майор   Назаренко,
переведенный на должность редактора армейской газеты, имея  пятьдесят  лет
от  роду  (если  сорокалетние  для  меня  были  старики,  то  Назаренко  -
дед-дедом!), увез машинистку Валечку, женившись на ней  законным  образом.
Валечке было тогда двадцать. Мы в праздничные дежурства, когда  из  Москвы
принимали приказы министра  обороны,  целовались  тайно  в  коридоре.  Она
предпочла старика, а не меня.
     И теперь этот снисходительный взгляд женщины, в которую я  опять  же,
позабыв недавнее поражение, влюбился на танцах сразу же, казался мне вовсе
и не обидным: кто пережил измену, тому такие взгляды уже не страшны.
     Я будто нечаянно касался теплой руки Лены. Я еще не знал, что ее  муж
уехал в командировку, я вообще не знал, что у нее есть муж; я не знал, что
она ведет меня к себе, в свой дом. Я не знал, что за нами, когда мы  вошли
в ее двор, наблюдают многие окна. Она же не предавала этому значения.
     Все дома нашего городка были тогда  одноэтажными.  Строили  эти  дома
когда-то, еще в том веке,  немцы.  Строили  добротно,  казарменно.  И  мне
казалось, что, идя по коридору, я никогда не пройду его до конца.  Коридор
был  длинный-длинный,  вдали  лишь,  в  самом  его  конце,  тускло  горела
лампочка. Возле нее вилась какая-то мошкара, и от этого было еще темней.
     Она остановилась в  конце  коридора,  повернулась  направо,  и  стала
искать в сумочке ключ. Замок вскоре щелкнул. Я спросил:
     - Мне можно?
     Она кивнула. Я шагнул в темную, пахнущую такими же духами, как  пахла
и она сама, комнату...
     Мне вдруг захотелось пойти  к  Железновскому.  Пойти  и  кое-что  ему
рассказать. Сказать, как все чисто и светло  бывает.  И  как  нехорошо  он
сказал о женщине. Он  сказал,  что  я  ее  расспрашивал,  а  он  будет  ее
допрашивать. Но если любишь, - разве можно допрашивать? И почему он такой?
Почему он так сказал? Ну я - рожа!  Я  ничего  не  стою.  Но  он  же  там,
напившись, в той палатке,  говорил  о  какой-то  женской  особенности.  Он
говорил, что женщины в любви  никогда  неподсудны,  что  им  дарено  свыше
всепрощение. Они не ходят по земле, они плывут на волнах добра,  их  несут
ветры над землей. Потому все - что они украшают все. И  они  дают  счастье
всем - детям, цветам, мужчинам.
     И теперь он ее допрашивал, забыв про то, что  она  тоже  плавает  над
землей, не греша. И она  не  виновата,  что  любила,  а  он,  ее  любимый,
оказался не тем, кого она выпестовала в своей душе...
     Мы  обменялись  с  Железновским  адресами  еще  тогда,  в  разгульной
палатке, когда целуешься  со  всеми  углами  и,  конечно,  с  возникающими
фигурами людей. Потому я нашел его быстро. Железновский оказался дома.  Он
встал и двинулся в мою сторону.
     - Летописец, а-а! Сколько страниц поправил?
     - Ни одной, - сказал я холодно.
     - Так ты себя всегда переписываешь?
     - А ты видел мои рукописи?
     - Видел. Размашисто переписываешь. - В его голосе  появилось  что-то,
еще более раздражающее. - И размашисто они ее теперь допрашивают... Ты  не
представляешь, как распирает меня ревность. Убил бы всех за нее.
     - Ты действительно ее любишь? - Мы сели с ним за стол.
     Железновский опустил руки на  спинку  стула,  нагнулся  и  мучительно
выдавил:
     - Мальчик!
     Отпрянул легко от стола, правой рукой потрепал мой чуб и вздохнул:
     - Ты когда-нибудь по-настоящему любил?
     Теперь я поднял на него глаза:
     - Конечно. Я любил здешнюю машинистку. Я чуть не сбесился, когда  она
уехала с нашим бывшим редактором.
     - Самолюбие просто, - махнул он рукой. - Что там в ней, этой Валечке?
Я как раз приехал, видел ее у вас, когда приходил к вашему редактору.
     - Ты что и за нас отвечаешь?
     - Ну ты даешь! Все-то ты знаешь! Все! Хорошо, что уеду. Иначе тебе бы
несдобровать.
     - Значит, и ты все знаешь про меня.
     - Знаю. Ты же все написал. Отец погиб в сорок третьем. Хотя документа
нет. Мать, правда, отсудила у государства, что муж ее считается умершим.
     - Выходит, и сестры мои не воевали?
     - Нет, сестры воевали. Одна  из  них  замужем  за  Героем  Советского
Союза. Это  тебя  и  спасло,  когда  ты  шорох  поднял  в  противотанковом
дивизионе, не хотел полы мыть. Оружие на офицера поднимал?
     - Поднимал. Офицер меня ударил.
     - Доказал бы ты! Скажи спасибо, что  тогда  нашли  под  подушкой  эти
фотографии. "Братику от сестрички и ее мужа!" -  Железновский  помолчал  и
неожиданно предложил: - Хочешь к нам? Или - не хочешь?
     Почему-то я давно был готов к этому. На это мне  давно  намекали.  Но
Назаренко когда-то сказал мне: "Никогда к ним не  ходи!  Даже  в  волейбол
играть на их площадке не играй!" Я много раз потом вспоминал его эти слова
и благодарил. Потому спокойно ответил Железновскому:
     - Я по своей дороге пойду.
     - У нас тоже можно писать.
     - Это тебе кажется.
     - Неужели ты не хочешь иногда помочь? Неужели ты теперь не хочешь  ей
помочь?
     - Как? - глянул я на него. - Скажи.
     - Это наша забота, а не ее. Ведь она тогда тебя чаем поила...  -  Он,
как всегда, ехидно хихикнул. - Снизошла! К вашей  персоне  лично...  А  ты
сидишь и от всего отказываешься! - Неожиданно застонал, вихрем снялось это
хихиканье, уплыл издевательский, насмешливый тон: - Ее же, ее!..  Ах,  как
больно! Уеду, а помнить этот час буду!
     - Они тебя отстранили?
     Железновский взял меня за руку и повел к порогу, на улицу. Небо  было
темным. Как всегда, во  все  дни  моей  тут  службы,  на  горе  возвышался
Романовский крест. Кто-то сегодня зажег на нем лампочку. И он освещался.
     Железновский, оглядываясь, сказал почти шепотом:
     - Я ударил, да! Но... Это -  капля...  Сейчас  там  они  кричат,  эти
остальные ребята. - Опять  оглянулся.  -  Какие  все-таки  ребята!  Никто,
понимаешь, ни-к-то, - он произнес это слово по буквам, - не раскололся.  Я
представляю таких, когда они служат!  Нет,  даже  у  нас  народ  дрянь  по
сравнению с пограничниками.
     - Их пытают?  И  пытают  ее?  Это  же  несправедливо!  Разве  виноват
начальник заставы, что ее муж сбежал? Разве...
     - Да заткнись ты! "Разве, разве!"...  Ты  же  летописец.  Неужели  не
соображаешь? Что бы он сделал, приехав из Москвы? Он должен все  раскрыть!
Жертвы при таком госте нужны!.. Сними шапку!
     - Зачем?
     - Ну сними свою фураню, говорю тебе!
     Я в недоумении снял фуражку.
     - Нет уже головастика, понял, писака! Понял?! Понял, спрашиваю?!
     Я постоял на месте, потом надел фуражку и пошагал к штабу отряда.
     - А ты говоришь - к вам! - цедил я сквозь зубы. -  Ты  говоришь...  И
говоришь - любишь! Ты все говоришь!..
     Железновский ничего не отвечал. Шел за мной. Он понимал, куда я  иду.
Я только не понимал, куда иду. Я иду  к  начальнику  заставы?  Или  к  его
осиротевшей вдове? Куда я иду?  Иду  к  женщине,  которая  меня  очаровала
запахом духов?.. Почему она так взглянула на меня, когда  я,  увильнув  от
обеда, увидел ее там, у ворот штаба? Почему  так  горько  и  печально  она
посмотрела на меня? Чем же я ей могу помочь теперь?
     Железновский вдруг меня притормозил.
     - Слушай, не будем нарываться на скандал. Мы и так слишком выперлись.
Нас просто... не поймут!



                                    3

                  Полковник Шмаринов меня предупреждает.
                             Записка от Лены.
                   Железновский достает "дело Шугова".
                   Вдова начальника заставы Павликова.

     Я потом не раз благодарил судьбу за то, что повстречал  в  тот  вечер
Шмаринова. Есть люди, которые дружат по-мужски крепко,  не  слюнявятся,  а
делают в самый нужный час то, что следует делать, чтобы у тебя не  слетела
с плеч голова. Шмаринов был  из  таких  людей.  Мы  с  ним,  люди  разного
положения - он полковник, я старшина -  молча,  стиснув  зубы,  бились  на
волейбольной площадке, когда играли за сборную  дивизии.  Игроков  стоящих
было раз, два и обчелся.  В  позапрошлом  году  нам  дозарезу  нужна  была
победа, чтобы прорваться на армейские соревнования. Победа, впрочем, нужна
всем. Шмаринов был тогда, как говорили у  нас  в  спортивной  дружине,  на
подъеме.
     - Надо их сделать,  ребятки!  -  говорил  он  про  радиолокаторщиков,
которые, живя где-то в горах, спускались к нам, в долину, чтобы "наставить
нам рога".
     Я был в тот год капитаном команды,  шумливо  вел  себя  на  площадке,
дергал порой то одного игрока из своих, то другого.  Все  это  видели,  но
прощали мне - видно за то, что как-то "везуха" была с нами, а  победившего
капитана уже не судят.
     Перед игрой с  радиолокаторщиками  Шмаринов  меня  предупредил:  "Ори
поменьше! Сцепи зубы и играй! Веди примером!" Он предупредил  меня  -  как
старший по возрасту и как старший по званию. Я не обиделся. Тон у него был
братский. Я действительно сцепил зубы, и у нас с Шмариновым получалось.  Я
ему выкладывал мячи, как на блюдечке, а он бешено, неустанно резал. Я  сам
порой бил с левой. И у нас с полковником  несколько  раз  получалось:  эта
неожиданная комбинация, когда мяч взмыл над сеткой, ждут третий удар, а  я
бью со второго, бью колом, перед носом растерянных охранителей неба. Они в
замешательстве от первого, второго, выигранного тобой очка, в третий раз -
начинают выяснять отношения - кто должен страховать меня,  в  четвертый  и
пятый - уже бранятся. А ты вроде притих, вроде стал незаметным, а Шмаринов
дает первый пас тихонечко, ты  лениво,  но  стремглав  взмываешь  вверх  и
бьешь, бьешь, а то вдруг откидываешь ему, своему  лучшему,  любимейшему  в
эти секунды партнеру, а этот партнер хочет  убить  их,  шестерых,  на  той
стороне площадки...
     Вот тогда, поймав игру, мы, наконец, их повергли. И мы  с  Шмариновым
впервые обменялись взглядом, наверное, как профессионалы. И было нам обоим
понятно, что мы вытянули игру вдвоем, что ребята, вдохновленные нами, тоже
старались, как никогда. И они были  нами  довольны.  И  мы  довольны  ими,
может, тоже по-настоящему, впервые.
     На подъеме Шмаринова (так мы окрестили наш взлет) мы  тогда  легонько
прошли корпусные соревнования, заняли первое место, и  лишь  на  армейских
споткнулись в последний день на каких-то музыкантах -  ребятах,  по-моему,
уже тогда готовых сражаться, может с самим ЦДКА.
     Я не знал, что Шмаринов опекал меня. Я был горяч, несдержан.  Я  шел,
как мне говорил майор Прудкогляд, против ветра. А это все равно, что  идти
безоружным на нож, - подчеркивал он. Шмаринов (я узнал об этом значительно
позже, от бывшего политотдельца майора  Кудрявцева)  замял  "мое  дело"  с
"шпионом-писарем", вздумавшем описывать  характерные  привычки  командного
состава нашей дивизии. Тогда выплыла и шла рядом история, которая  до  сих
пор и для меня остается  загадкой.  История  с  моим  отказом  мыть  полы,
история, когда командир батареи ударил меня, а я  в  ответ  одним  прыжком
достал заряженный автомат (у нас в дивизионе  не  было  тогда  караульного
помещения и оружие хранилось в казарме, где мы жили. А на мой грех,  перед
этим наряд сменился, автоматы  были  поставлены:  ребята,  простоявшие  на
морозе четыре часа, бросились  в  свои  койки  и  "не  застегнули"  оружие
проволокой и замком) и потом лежал  с  ним,  автоматом,  до  утра,  удалив
предварительно из казармы батарейного (я его на виду у всех  "положил"  на
пол и заставил ползти к порогу, что он и сделал).
     Железновский  был,  конечно  же,  точен,  когда  объяснил,  что   мое
неподчинение "скатилось"  на  тормозах  только  потому,  что  у  меня  под
подушкой нашли свежий конверт, письмо от сестры и фотографию, где она была
снята со своим мужем Героем Советского Союза. Мало ли  их,  героев,  в  ту
пору шли по тюрьмам за провинности, подрывающие основы железного  порядка,
установленного в стране-победительнице... Спасибо  Шмаринову.  Он  в  свое
время, не зная меня,  уговорил  подполковника  Брылева,  командира  нашего
дивизиона,   не   придавать   огласке   факт   неподчинения   солдата    и
рукоприкладство офицера: дивизию и так в  то  время  лихорадило  какими-то
проверками. Меня тогда забрал в "придурки"