нул головой.
     - Ты заметил это Н.?
     - Естественно.
     - Все-таки, зачем тебе все это надо?
     - Не знаю, - сознался я. - Но не могу от всего этого избавиться.
     - Ты помнишь момент, когда выходил из ворот штаба отряда?
     - Когда пробежала мимо ты? И поглядела на  меня  как-то  странно?  Я,
впрочем, всегда хотел спросить, что ты тогда хотела сказать?
     - За мной шла просто охрана. Я была под охраной.  И  меня,  по  сути,
вели на допрос.
     - Это было необходимо, очевидно.
     - Я согласна. Тем более, в таких обстоятельствах бывают виноваты все.
Слава Богу, меня после допросов отпустили.
     - Просто так? Или было что-то иное?
     - Именно иное. Но не то, что ты думаешь. Там был Н.
     - Н.? Но он же пограничник. Он же учился  вместе  с  твоим  мужем?  А
пограничников к расследованию не допустили, как мне тогда показалось. Даже
я присутствовал в качестве постороннего, ничего не понимая  в  пограничной
службе. Лишь бы не пограничник!
     - Тебя прикрывал Железновский.  Он  был  уверен,  что  ты  переменишь
профессию. Не знаю уж почему, но ты ему нравился как товарищ.
     - Я увел тогда тебя на танец. От Железновского, самого Железновского!
Он подумал: какой хваткий! Пригодится в нашей работе. Я же знал  их  кадры
на тот час, у них их попросту не хватало. Или были некудышние. Я же  играл
с ними в волейбол. У иных - пара извилин.
     - Ладно, это потом, - как-то занервничала Лена. - Н.  вчера  позвонил
мне на дачу.  И,  по-моему,  то,  что  он  говорил,  прослушалось.  -  Она
посмотрела на меня изучающе. - Ты  понимаешь,  кто  прослушивает?  Ковалев
Вячеслав Максимович. Шугов был и  остается  главным  его  врагом.  Ковалев
полетел вниз  при  Хрущеве  потому,  что  Шугов  оттуда  передал  какую-то
негативку на Ковалева.
     - Об этом мне известно.
     - Я знаю, тебе сказал или Железновский, или...
     - Или сам Ковалев.
     - Ковалев?
     - Не знаю.
     - Теперь все то, что было передано, зачеркнуто.
     - И что говорил Н.? - не выдержал я ее отступлений от главного.
     - Ты сам можешь догадаться. Ковалев буквально  заставил  уйти  Шугова
туда. Или тюрьма за эти листики из  Боевого  устава,  или  туда.  Главное,
тюрьма и мне. Разве я была бы первой и последней?..  Ну  скажи,  лжет  Н.?
Или, узнав, что я... живу с Ковалевым, хочет расстроить нашу связь? Я ведь
тогда и с пистолетом не лягу с ним в одну постель!
     - Ты и Н.? - спросил я напрямик. - Что это?
     Лена помолчала, взялась за мою руку, показала на часы, что  мне  надо
идти. Мы пошли. Она стала рассказывать, что  было  с  Н.  Ничегошеньки  не
было!
     - Я могла бы выйти за Н. И, может, была бы спокойной жизнь. Там,  при
допросе, Н. выкрутил меня от наказания. Он оказался порядочным  человеком.
Я не думаю, что ради  Шугова  и  меня  он  выкручивал  Лену  Мещерскую  от
наказания, от тюрьмы. Просто он знал тогда то, что я не знала и  никто  не
знал, кроме Ковалева. Ковалев плел сеть Шугову и заодно мне...
     - Ты всегда не была точна во флиртах.
     - Моралист! Да знаешь ли ты женщин, чтобы судить о них таким образом?
     - Кое-что знаю и о них.
     - Напечатал роман и хвастаешься... Подмечено, ничего  не  скажешь!  -
Она, передразнивая меня, прочитала выдержку из этого  романа:  "Страсть  и
чувствительность есть дар  божий.  Без  этого  нет  женщины".  -  Мальчик,
зеленый огурчик! Подмечено, но далеко  от  женской  сути.  Чтобы,  зеленый
огурчик, суметь посочувствовать  похоронившему,  надо  самому  похоронить.
Чтобы писать о чувствах женщины, надо побыть в ее шкуре.
     Мы подошли к известинскому дому, она сунула мне на прощание руку.
     - Советую тебе, - Лена не глядела на  меня,  -  не  выступать  против
Ковалева. Боже тебя упаси!
     - Ты дашь мне координаты Н.?
     - Нет. Он уже улетел. И, думаю, ему будет жарковато жить. У  Ковалева
хватка.
     - Кто теперь Н.?
     - Всего-то полковничек. Дальше - никак. Теперь и подавно.
     После совещания я позвонил  от  своего  товарища  по  вертушке  снова
Ковалеву.
     - Вячеслав Максимович, я подумал над  вашим  предложением...  А  что,
ежели и вправду создать вам книжку? Я отложу,  пожалуй,  свою  рукопись  о
подполье украинского комсомола в войну... Только, Вячеслав Максимович,  вы
знаете... Я дорого ныне стою. При  заключении  договора  я  назначу  цену.
Конечно, по авторскому праву. Отсебятиной заниматься тут не стоит.
     - И юрист не  позволит,  -  проворчал  Ковалев.  -  Когда  ты  хочешь
приехать к нам?
     - Давайте договоримся на завтра. Совещание уже сегодня завершится.  У
меня три дня свободных... Правда, покупки надо совершить.
     - Ну об этом ты не беспокойся. Я скажу Шаруйке, он это оформит у нас.
Ты только список предоставь, что тебе нужно.
     - Спасибо, Вячеслав Максимович. Время назначайте. Я-то подстраиваться
буду. У вас масштабы.
     - И иронией, что ли?
     - Ну уж не знал, что искренность мою так толкуете!
     - Не взвивайся, не взвивайся! В десять устроит?
     - Вполне.
     - Я знаю, куда машину посылать. Приедет за тобой, без двадцати - будь
готов.
     - Всегда готов! - улыбнулся я. - Видите, хотя по телефону и не видно,
вскидываю, как пионер, руку!
     - Это дело! Когда так все отвечали, и жизнь была нормальной.


     Где-то, уже за двенадцать ночи, в номер ко мне настойчиво  постучали.
Я накинул на себя спортивку, всунул ноги в тапочки  и,  подойдя  к  двери,
чуть отсунувшись в сторонку от нее, как учил Железновский, спросил:
     - Кто?
     - Я. Шаруйко.
     Голос был знакомый. Я открыл. Шаруйко стоял  перед  дверью  один,  за
пазухой у него что-то выпирало. Я кивнул туда, спросил, что это у него?
     - Бутылка, - ответил он.
     Я засмеялся.
     - Зачем? Да в такое позднее время?
     Шаруйко извинился, сказал, что только закончил свое дежурство.
     - Не обижай, одевайся, да посидим там, в холле.
     Я оделся на быструю руку, взял ключ и  захлопнул  дверь.  Я  понимал,
зачем меня зовет туда Шаруйко. У него мания преследования. А, может, и  не
мания, просто он знает, как все это теперь делается.
     Мы сели в мягкие кресла, потихонечку  подвинув  и  низкий  письменный
столик, и эти кресла, чтобы никому не мешать. В этой престижной  гостинице
не было случайных  людей,  и  стояла  уже  в  это  время  тишина.  Шаруйко
распечатал бутылку - вино было высшего качества. Здесь же, на столике,  мы
позаимствовали стаканы: они стояли возле графина.
     Наполнили стаканы и молча выпили.
     - Я не видел вас ни сегодня, ни вчера. - Шаруйко повертел  бутылку  и
решительно снова наполнил стаканы. - Думаю, вас пасут не из ревности. И  я
говорю вам это серьезно... Знаете, я тогда сказал правду единственную.  Ну
в тот раз, когда мы встретились с вами. Я сказал о Павликове и  его  жене.
Скорее,  я  сказал  о  ней.  Это  забыли  все,  что  она  есть  на  свете.
Единственный человек не забыл - Елена Зиновьевна. О  чем  это  говорит?  О
человечности.  Вы,  может,  не  знаете,  но  Елена  Зиновьевна  дружила  с
Павликовой и тогда. Она к нам приезжала на заставу несколько раз. И  когда
Павликова ехала за покупками какими в городок, то всегда заходила к  Елене
Зиновьевне, или просто поговорить, или еще по каким  делам.  Мне  об  этом
рассказывал Смирнов, которого...
     - Уже нет в живых, - сказал я с какой-то ненавистью.
     - Что верно, то верно. Что он не насексотил, не  связал  Павликову  и
Елену Зиновьевну, ему честь и хвала. И одна  бы,  и  другая  покатили  бы,
поехали по этапу. Де-сговор уж заранее! А они - по-бабски. Знаете или  нет
об этом, но у Елены Зиновьевны детей не было никогда. И она  спрашивала  у
Павликовой: может, что и как по-другому у них? То есть у Павликовых? Вот о
чем и толковали женщины!
     - И где теперь Павликова?  -  спросил  я,  быстро  хмелея.  -  Вы  же
спросили тогда... Я понял, что вы знаете.
     - Не догадались? На даче у  Елены  Зиновьевны  живут.  Ребятишки  уже
подросли, в школе учатся. Там село рядом. Они в сельской школе и учатся. А
Елена Зиновьевна их музыке наставляет. Там клоп такой, Олег, уже пиликает,
как взрослый, на скрипке. Одна умора!
     Я спросил, как попал Шаруйко к Ковалеву и почему он, Шаруйко, думает,
что нас пасут с Еленой Зиновьевной по-другому, не по ревности?
     - Как я попал, сперва  отвечу.  Сразу  после  тюрьмы  мне  предложили
поехать сюда. Да, досрочно освободили. У меня мать померла,  сестры  тоже.
Один я на свете остался. А товарищ генерал предложил работу и стол.  Я  не
мог отказаться. А в благодарность за ваше старание по нашему  освобождению
я вам сообщаю, что вас пасут.  Меня  не  обманешь!  Я  прошел  и  холерные
бараки,  и  синел  от  холода.  Теперь  вот  живу,  но  холопствую.  После
пограничной жизни, после того, как Павликов  нас  сделал  людьми,  которые
себя увидели со стороны и возгордились,  тоже  поучительно  жить.  "Умеешь
жить - вертухайся!" И я вертухаюсь. Жизни честной на этой земле не жду. За
себя же всегда постою. И за вас постою. Если уж так, то вот...
     Шаруйко неожиданно повалился на колени. Я запротестовал, но  он  меня
не слушал.
     - Бог тебе немало грехов снимет за наше  освобождение!  -  забормотал
Шаруйко. - Верно,  верно,  мужик!  Когда-нибудь  соберемся  и  купим  тебе
что-либо ценное... А то дом поставим!
     - Встань, сержант! Ну встань! - взмолился я.
     - Нет, хоть убей. Ты меня живым из петли вытащил.  Я  же  не  знал...
Хотя так мельком объяснили. А теперь все узнал...
     - Встань, ты же пограничник! - взбеленился я.
     Шаруйко осоловело поглядел на меня и уже осмысленно проговорил:
     - А верно, мужик!
     Он встал, повертел в руках бутылку.
     - Отсюда-то я выйду... Ну из гостиницы. Если добавить?
     Я кивнул головой. Мы зашли ко мне, я достал вино, выпили.
     - Страшно! - прошептал Шаруйко. Мне кажется, он уже говорил так.
     Я показал на койку, которая была в моем номере лишней для меня.
     - Ложись?
     - Дойду. Трошки посижу и дойду... Это там, поле дикое... После верной
службы и - в пасть!.. Я хлебником вдруг устроился, верите! И спас  Бог!  А
Матанцев... Он был всегда  заводной...  Он...  Детишек  как  любил  нашего
заставного! Как любил! За что?! Ну за что, ты  мне  скажи?  И  хотят  еще,
чтобы по-ихнему было! Чтобы эти, там, наверху, плясали  под  дудку  ихнюю!
Слышите, вы? За что меня тогда на заставе? Ну видел и я, как уходил...  Но
издалека... В бинокль! Темно уже к тому же было!
     - Успокойся, - просил я. - Пожалуйста, успокойся!
     - Они холостильщики, коновалы! Они сделали из мужиков... Не хочу!  Не
хочу и все...
     Я уложил Шаруйко на свободную койку - ведь заплатил за двойной номер,
был его хозяином. Что-то беспокоило меня в выкриках Шаруйко. Он  не  может
мне помешать. Нет! Если они мой номер прослушивают, если Н. раскрылся,  то
тогда книжка моя, которую я согласился написать Ковалеву, лопнет. И  я  не
соберу материал о самом Ковалеве. Я знаю, как мне легче "расколоть" его. Я
попробую льстить. Я узнаю  его  душу.  Я  проверю,  как  он  мог  запугать
полковника Шугова, как он мог отправить его, по  собственному  желанию,  в
иной мир...


     Утром я проснулся от плеска воды в ванной. Я обо всем забыл. И  когда
вышел Шаруйко, только тогда вспомнил,  что  мне  к  десяти  надо  ехать  к
Ковалеву.
     - Я побрился вашей бритвой. Ничего?
     Бодрый, свежий,  готовый  к  выполнению  задания  генерала  Ковалева,
бывший сержант Шаруйко приятно улыбался.
     - А чего бы  выходить  не  побрившемуся?  Правильно  сделал!  Еще  бы
наладил пошамать... Там, в тумбочке, все.  И  кипятильник  там.  Чай  тоже
найдешь. А хочешь - возьмешь кофе.
     Я пошел в ванную, и вскоре сидел под холодным душем и охал,  и  ахал.
Все из меня выходило плохое, злое и дерьмовое. Я  верил,  что  Шаруйко  не
играет. Он был вчера, может, впервые за последние годы честен и  искренен.
И впервые он предает своего генерала.
     Когда я вышел из ванной, на столе было по-царски все приготовлено.
     - Я же был хлебником! - Шаруйко засмущался,  помогая  мне  отыскивать
запропастившуюся куда-то майку. - Похолопствовал  и  тамочки!  Ну  с  умом
холопствовал! И тут... Я помню, что вчера сказал...
     Я показал на стены и на уши.
     - Здесь нет. Я знаю, где есть.
     - Ты вчера сказал, что Павликова живет на даче, верно?
     - Ну?
     - А еще кто там?
     - Мой кореш присматривает. Поэтому положиться можно.
     - А Елена Зиновьевна, как там устроена?
     - Она по вызову к Ковалеву ездит.
     - У Ковалева есть жена?
     - Жена у него померла при загадочных обстоятельствах. Лишь дети. Но у
них нет общего языка.


     Мы долго копались с  Вячеславом  Максимовичем  в  его  библиотечке  -
выбирали книгу по  объему  и  формату,  которая  бы  ему  понравилась.  Он
завелся,  волновался,  вышагивал  по  кабинету,  рассуждал,  что  дать  на
обложку, как отобразить на ней и человеческий фактор  (то  есть,  я  понял
так, что он хочет, чтобы на обложке фигурировал и его  портрет,  пусть  на
втором плане, пусть на фоне каких-то масштабных дел общества,  которым  он
руководит).
     -  Важно!  Очень  важно  все  предусмотреть!  -  рассуждал   Ковалев,
вымеривая еще не такими и старческими шагами свой кабинет. - Вот  погляди!
Леонид Ильич, он этому посвящает немало  времени.  Я  говорю  о  мемуарах.
Пусть брешут, что пишет не сам. Ты думаешь, я сам буду писать?
     - Писать буду я за вас. Если вы, конечно, не против.
     - Ха! Не против! Да с великим удовольствием! Что бы мы тогда сидели с
тобой? Ты вон как размахиваешься в газетах, на целые полосы!
     - Но вам придется со мной посидеть немало вечеров. Главное, подобрать
материал.
     - Да материалу - завались. Вся жизнь моя была на виду у народа. Я это
не скрываю.
     - А чего вам скрывать! Вас хотел кое-кто лягнуть, сам получил!
     - Ты имеешь в виду этого кукурузника, что ли? Никитку? Да дурачок!  И
не только дурачок. Преступник! Он Сталина закопал. А можно  ли  было  так?
Постепенно! Постепенно. Постепенно. А то - трах, бах! Нате  вам!  На  весь
мир. В позор втолкнул главное - чекистов. Слава Богу, мы есть, низовые. Мы
никогда в это не верили. И никогда этому кукурузнику не простим.
     Ковалев насторожился,  прямо  зыркнул  на  меня,  когда  я  сказал  о
документах, которые мне бы понадобились. Но я сразу его успокоил: не  беру
же сразу их, с собой! Это  мы  будем  делать  за  беседой,  смотреть,  что
выгодно в книге показать, что не стоит показывать.
     - Конечно, так и будем, - сказал Ковалев, уже генеральским голосом. -
Иначе-то выйдет, как у этого кукурузника.
     - Мы этого не допустим. Статья  о  вас  должна  быть  самой  сильной,
главной.
     Он помолчал, потом, смерив меня таким ироническим взглядом, сказал:
     - Не пойму я тебя! То ли ты насмехаешься, то ли у  тебя  такой  стиль
уговорить человека.
     - Да со всеми разумными людьми я так и говорю. Ну а как же иначе?
     - Ладно, ты не обижайся. Книжку делать, понимаю, сложно... А ты  чего
хотел опять встречаться с Мещерскими?
     Вопрос не застал меня врасплох. Я подготовлен был к нему Шаруйко.
     - Я и не  собирался  с  ними  встречаться,  -  сказал  я,  как  можно
равнодушнее. - Однажды я с ними, правда, встречался.  Это  когда  писал  о
том, чтобы сержантов заставы реабилитировали.  Вышло  неловко,  недовольны
были они. Хотя говорили же о том, о чем я написал.
     - Ну ты связался с евреями!
     В прошлый раз Ковалев мне  так  же  примерно  сказал.  Постоянен,  не
отступает от своих убеждений.
     Мы, уже спокойнее, опять вернулись к будущей книге.  И  он  уже  мне,
кажется, верил. Я теперь был умней,  не  настораживал  его  своей  лестью.
"Нет, - думал я, - лесть тут не подходит. Тут нужен другой метод".
     Я думал, как его расколоть. Я должен его расколоть!
     Во что бы то ни стало должен добраться до сути.
     ...Я пришел вскоре на дачу Мещерских.  Там  нашел  Павликову.  Нельзя
сказать,  постаревшую  и  подурневшую  от  всего  того,  что  пришлось  ей
пережить. Это была просто  сорокалетняя  женщина,  как  многие  работающие
предостаточно и тяжело.  Она  управлялась  на  даче  Мещерских  во  многих
должностях: уборщицы, поварихи, садовника, огородника... Но, как я  понял,
и платили ей немало. Во всяком случае, живя в отдельном домике-времянке  в
глубине  дачи,  она  имела  приличную   обстановку,   неплохую   кухню   и
сравнительно хорошую одежду. Я попал на обед. Детей за широким  столом  из
дуба было четверо. От одиннадцати до пятнадцати  лет.  Все  они,  когда  я
вошел, встали. Или приучили их так в школе, или тут  Мещерские  заставляют
вставать, когда приходят.
     Меня посадили за стол, и я не сопротивлялся,  время  было  обеденное.
После кофе Ковалева и поесть не мешало.
     Павликова налила мне тарелку красного наваристого борща  и  положила,
как всем, кусок мяса. Она пододвинула ко мне горчицу, соль, перечницу.
     - Добавляйте на свой вкус, если что у меня не так.
     Но все было и так вкусно.
     Я не спеша ел. И семья ела не спеша.
     - Одного не хватает, - сказала  Павликова.  -  Уже  взрослый.  В  ПТУ
учится. Саша наш.
     Дети посмотрели на мать, удивляясь, чего это она рассказывает  мне  о
Саше? Они, видно, привыкли не отчитываться перед другими.
     - Я его помню, - стал вспоминать. - Мы его тогда посадили с шофером.
     - Да. Клеенки не хватило, чтобы хорошо закутать. Эти были  маленькие,
а на него требовалось клеенки порядочно.
     Мы потом, пока не ушли дети, молчали. Как только хлопнула калитка,  и
веселый детский гам  послышался  в  той  стороне,  куда  они  направились,
Павликова, изучающе глядя на меня, спросила:
     - Вы так приехали ко мне? Или по какому делу?
     Я поблагодарил за обед и уклонился вначале от ответа.
     - Нет, вы все же скажите? А то я беспокоюсь.
     - А чего вам беспокоиться?
     - Понравится ли все это моим хозяевам.
     - Старым? Или Елене Зиновьевне?
     - Скорее, старшим. Она-то... Она ничего не скажет. Но она не  хозяйка
здесь.
     - Но живет-то здесь она?
     - Нет, родители это понимают, не мешают ей. Но со  мной  они  говорят
как хозяева.
     Я присел на стул бочком и, сам не знаю как, спросил:
     - Скажите, как по-вашему, почему полковник Шугов  перешел  именно  на
участке границы заставы, которой командовал ваш муж?
     Она не растерялась, медленно вытерла стул, села напротив меня.
     - Вы садитесь удобней, - сказала поначалу.  -  Чего  вы  так  бочком?
Вроде - порх и улетели?.. Почему перешел именно у нас? А вы не догадались?
     - Я только теперь догадываюсь.
     - Ну и что вы надумали в своей догадке?
     - Я думаю, в другом месте он бы и не перешел.
     - Может, и так. Потому  и  снесла  я  все  легче,  что  ли,  если  уж
говорить откровенно. Я слышала от Лены, чем вы занимаетесь.  Слышала,  как
за сержантов писали... Только сразу охлажу вас от головокружения. Если  вы
думаете, что одни вы воевали за справедливость, то о том забудьте. Я сотни
людей вам  в  пример  приведу...  Уж  говорить,  так  говорить!  Вся  рать
пограничная поднялась на их защиту... Шугов - Шуговым. А  честь  других...
Нет, честь не замай! Такой есть русское слово. Хорошее слово.
     Я сказал, что никогда себе не приписывал лавры освободителя.  Да  это
мне и ни к чему. Мне своего хватает.
     - Сотни людей тогда не смирились.  Жив  был  этот  изверг  Берия.  Не
юлили, на эшафот шли ради справедливости. Наделал, конечно, Шугов дел!
     Я вспомнил, как она сидела на чемоданах, когда я приезжал на  границу
после побега Шугова. Я пытался увидеть ее лицо из того  времени.  Нет,  на
нем не было слез. Она тогда еще не знала, что муж в чем-то  виноват?  Хотя
бы в том, что Шугов пришел  именно  на  его  участок.  Павликов  доверился
полковнику.
     - Мы дружили, - будто улавливая, о чем я думаю, заговорила она снова.
- И я догадывалась, что на Павла Афанасьевича поставлены  капканы.  Теп