железнодорожниках, которые никогда ни в чем не подозревались и прошли
по делу Зудько.
     "Нет, нет, нет! - закричал я. - Не может этого быть! Они же ничего не
сделали! Это подтвердил и полковник Шмаринов. Зачем же так?"
     Поезд  мчался  с  такой  скоростью,  будто  хотел  обогнать  все  мои
печальные догадки. Ты, Железновский, получил полковника. Не за это ли?  За
Зудько? Ну сознавайся? Ты поэтому и не пришел? Ты не знал,  вызывая  меня,
что мое письмо находится уже в ЦК. Вдруг кто-то сказал. Или сам  узнал.  И
тогда не захотел со мной встречаться. Ты думал, что мы просто поболтаем  о
женщине, которую любили,  которая  и  теперь  для  нас  небезразлична?  Но
оказалось: я этот год  копался  в  дерьме,  как  ты  говоришь.  И  кое-что
раскопал. Тебе это не слишком понравилось, правда,  товарищ  полковник?  И
что осталось тебе - напиться и  выдать  мне  по  телефону?  Чтобы  и  свои
слышали. И сказали: у тебя  нет  любимчиков,  друзей.  У  тебя  главное  -
работа, работа, работа. Работа  там,  работа  -  тут.  Тут  у  тебя  много
вечерней работы. Очень много, некогда расслабиться, некогда отдохнуть...



                                    5

               "Дело" сержантов бывшей заставы Павликова.
      Елена Мещерская передает мне письмо, в котором рассказывается
                о последнем разговоре с полковником Шуговым.
                 1953-й, март - траурный и страшный месяц.
                    Железновский ищет связи со мной.

     Как ни странно, первый материал в мою  теперь  папочку  дал  мне  наш
цензор, Мамчур. Почему он сделал это? Могу объяснить. Майор всегда казался
мне человеком либерального толка. Да, да! Это ведь не только при царе люди
слыли либералами, ретроградами, дурными служаками. И в наш  нелегкий  век,
насыщавшийся беспрекословным повиновением  и  бездумием,  люди  оставались
разными. В теперешнюю  пору  говорят:  было  всеобщее  ослепление.  Ничего
подобного! "Всеобщее ослепление", как правило,  наблюдалось  там,  где  не
было места широким акциям тоталитарного насилия. Когда же оно проявлялось,
сразу обозначалась индивидуальная человеческая сущность. Подлый становился
еще более подлым, чистый пытался или обойти стороной, чтобы  не  запачкать
себя, или выражал готовность придти на помощь униженному  и  оскорбленному
несокрушимой на ту пору системой.
     Трусливый в  общем-то  по  натуре  майор  Мамчур  однажды,  когда  мы
остались вдвоем (я читал газету как ответственный секретарь, а  он  -  как
цензор), вдруг, прервав чтение, сказал мне:
     - Знаете, младший лейтенант, в моей душе  всегда  неприятный  осадок,
когда я встречаюсь с вами и вспоминаю, как вы тогда вошли в незапертый мой
кабинет и увидели  Железновского,  который  допрашивал  солдата  Смирнова,
водителя полковника Шугова. Я всегда думаю: что вы, тоже в  душе,  думаете
обо  мне?  Этот  человек,  -  говорите  вы  себе,  -  пишет  стихи,  и  он
кругленький, с  чуть  повышенным  аппетитом.  Служака  -  не  служака,  но
исполнителен, честен, как же мог,  -  полагаете  вы,  -  этот  кругленький
человечек допустить, чтобы в его кабинете, в его присутствии били  солдата
за то, что он якобы не уследил  за  побегом  своего  начальника?  Как  мог
допустить офицер, чтобы при нем истязали солдата ни за что?
     - Но, может быть, у пограничников свои правила? Солдат должен был  во
что бы то ни стало взять полковника-беглеца?
     -  Нет  таких  правил.  И  нет  правил  бить  солдата.  Причем   бить
принародно... Хотите, я вам кое-что подарю?
     - Что именно?
     Круглое личико майора насупилось, стало каким-то расплывчатым.
     - Я вам дам дело Смирнова. У меня есть  копия...  А  затем,  если  вы
правильно, - Мамчур усмехнулся, - отреагируете, я дам вам кое-что еще,  но
более  стоящее  для  пользы  дела.  Я  знаю,  что  вы  ходили  по   семьям
железнодорожников  и  узнавали,  почему  никогда  и  ни  к  чему   плохому
непричастные лица,  вдруг  оказались  вмешаны  в  дело  Соломии  Яковлевны
Зудько.
     Я испуганно замахал рукой (и потом много переживал из-за этого):
     - Почему вы считаете, что я занимаюсь и  занимался  этим  ради  того,
чтобы обязательно увязать все это с делом жены майора Соловьева?
     - Видите, и вы трусите!.. Но написали письмо в ЦК... Вот возьмите эти
листики. Спрячьте их надежно. Здесь вам нечего бояться. Если  вы  повезете
эти бумажки... Им бы цены не было для настоящего правосудия!..
     Мамчур не стал дочитывать газету,  поставил  свой  цензорский  штамп,
аккуратно, как всегда, расписался.
     - Я верю вашему редактору. Он дует теперь не только на фразу, но и на
каждую буковку.
     Легко встал и, дружески похлопав меня по плечу, пошагал к порогу.
     - Не вздумайте сказать, что эти бумажки дал  вам  я,  -  обернулся  и
погрозил пальцем.
     - Я вам обещаю, - не отрываясь от газеты, заверил я майора.
     - Вот и ладушки... Кстати, как поживает  железный  Железновский?  Как
это он все отпускает вас с миром?
     - Слава Богу, пока все проносило. Но  я...  Если  уж  напрямик...  Я,
товарищ майор, боюсь. Да, боюсь!
     - Железновского? Вы ездили к нему на исповедь? "Я ничего не  знаю,  я
ничего не предпринимаю!" А  сами  написали  письмо  в  ЦК.  И  взбесили...
собаку! Не дай Бог, к этим листикам доберется  Железновский.  Спрячьте  их
надежно. Здесь вам пока бояться действительно нечего. Здесь нет любимчиков
Железновского. Если вы повезете эти бумажки... Бумажки!  Да,  им  цены  не
было для настоящего правосудия! Повторяюсь, и  все  же  так!  Но  если  вы
повезете их к Железновскому, там и  они,  и  вы  будете  долго  храниться.
Может, всегда.
     Хлопнула выходная дверь,  через  полминуты  его  кругленькая  фигурка
мелькнула за окном, выходившем на улицу.  Я  тоже  бросил  газету  и  стал
читать бумаги, которые Мамчур мне отдал. Это была  объяснительная  записка
Смирнова, которая каким-то образом попала к Мамчуру.

     "Дорогой товарищ трибунал! - читал я, оглядываясь и  на  окно,  и  на
дверь. - Дорогие товарищи подполковник и полковник!
     Я не знаю Ваших фамилий, но я по лицам Вашим понял, что Вы  приведете
приговор в исполнение!
     Когда Вы будете - не Вы лично, а другие - стрелять в меня, Вы  должны
подумать о таком. У меня есть мама и четыре сестренки,  младше  меня.  Все
они пуговки, опеночки, не окрепшие и никому без меня ненужные. Мой отец  и
два старших брата погибли на войне. Я же очень хотел стать пограничником и
хотел, чтобы больше никогда на нашу землю не полезли враги. Чтобы я уже на
границе дал им отпор.
     Вы из моей биографии увидите, что призван я был в декабре 1944  года.
Я, мальчишка, еще даже в шестнадцать лет, потому  что  родился  в  ноябре,
вместе с нашей властью. Я очень просился в школу  пограничников,  где  мог
получить звание. В моем роду не было людей,  которые  командовали  людьми,
они всегда отвечали лишь за себя. Но я хотел, чтобы у меня на моей  службе
была большая нагрузка, так как, сами поймите, отвечать за себя -  одно,  а
отвечать и за товарищей - совсем другое, это тяжелее  и  ответственнее.  Я
успешно закончил сержантскую школу. На границе я стал служить с марта 1945
года в звании ефрейтора, так уж получилось. Я участвовал в дороге в драке,
меня разжаловали, а потом присвоили это почетное  солдатское  звание...  И
так я служил денно и нощно, я выполнял  все,  что  предписывали  уставы  и
наставления, и всегда с больной  душой  думал:  как  это  меня  угораздило
подраться, зачем я это сделал? Но уже ничего нельзя было исправить. И я  в
течение всех этих лет старательно выходил на службу. Я имел  двадцать  два
задержания. И мне много раз доставались благодарности. И маме даже  писали
на родину, что я хороший солдат.
     Так и было у меня много хорошего и трудного до того  момента,  как  я
научился шоферить, самотужки, с помощью кореша, моего земляка Анфиркина. Я
полюбил машину. Когда Анфиркин приезжал на заставу и я находился  в  своем
свободном положении, то есть у меня не было дела,  мне,  при  снисхождении
старшего нашего лейтенанта Павликова, замечательного  начальника  заставы,
удавалось на машине покататься. Самостоятельно  я  выбирался  в  пески  на
машине, и я колесил уже умело. А вскоре пришла на заставу комиссия  и  что
выяснилось: что на заставах теперь нужны не только люди  и  лошади,  но  и
машины. Ребята показали на меня,  что  я  уже  способен  водить  машину  и
старший из комиссии спросил:
     - Зачем ты учился?
     Я сказал, что учился, чтобы зарабатывать после службы в армии у  себя
дома на должности шофера. То есть не только зарабатывать, а  всегда  потом
зарабатывать.  Моя  мама  замечательно  пишет  об  этом.  Шофера   у   нас
зарабатывают хорошо на лесоповале, и почему бы я не смог так работать?
     Одним словом, сдал все честь по чести. И вождение, и технику знаю.  И
мне дали права, чтобы я еще тут послужил, а как понадоблюсь, то возьмут на
шофера.
     Я еще семь месяцев служил, а потом меня взяли водителем,  потому  как
подошел год к демобилизации  Анфиркина.  И  я  возил  все,  что  мне  было
приказано. А потом, на мое горе, приехал новый комендант. И я был жадный к
новой технике. И подумал, что могу работать потом и не  на  лесоповале.  И
согласился.
     Не могу Вам сказать, что мое начальство что-то затевало и  что  я  не
видел этого затеваемого. Я всегда  понимал  службу  туго.  И  эти  фокусы,
которые видишь и молчишь... Нет, я их не  видел.  Тем  более,  со  стороны
товарища полковника Шугова. И со стороны его семьи  я  ничего  плохого  не
видел.
     Как получилось? Не знаю, но все по правде получилось.
     Перед  этим  днем  мне  полковник  Шугов   приказал:   чтобы   бобика
подготовил, потому как поедем на заставу. Я все знал.  Документы  все  чин
чинарем прошли и по мне. И я не знаю, как вести себя,  чтобы  все  учесть.
Ведь у меня мама и сестренки. И разве я  виноват,  что  он  под  вечер,  в
темноте, сказал, что я немного поразомнусь. И пошел  в  темноте.  И  пошел
через полосу. Я подумал, что сейчас вернется - что-то у  начальника  свое,
на уме. Может, кто новый тут должен пройти, наш. И что там готовится  это.
А  он,  полковник  Шугов,  за   это   несет   полную   и   соответствующую
ответственность.
     Он шагнул небыстро, а так  же,  как  шагал  до  этого.  И  я  вначале
нисколько не насторожился. Я ему крикнул уже сразу:
     - Павел Афанасьевич!
     Он учил меня так называть себя. И я назвал  его  так,  очень  гордясь
таким доверием.
     Но доверие оказалось подмоченным. И я это еще не понимал.
     Я ему крикнул:
     - Стойте!
     А он все шел и шел, не  оглядываясь.  Тогда  я  стал  поначалу  вверх
стрелять. Вы спрашиваете, как же я сразу не стрелял ему в спину. А если бы
он не был шпионом, а выражал себя так, как при  службе?  Что  бы  со  мной
было? Ведь у меня мамка и сеструшечки родные. Вы вникните в это и поймете,
какое мое теперь состояние. Вроде всему  я  научился,  а  убить  человека,
убить своего полковника в спину, не смог..."


     Что я испытывал, пока читал это письмо? Я  испытывал  чувство  нового
страха. Жил человек,  старался  быть  честным  и  искренним,  нес  отлично
службу, выучился на шофера, чтобы помогать и матери, и сестрам, и вот  так
все закончилось. Правый и  скорый  суд.  И  -  нет  человека.  Нет  больше
кормильца матери, сестрам.
     Конечно, сестры подросли уже, они и сами себе зарабатывают, поди.  Но
мама... Мама, которая всегда, как и моя мама, ждет кормильца, она  никогда
не забудет, что случилось с ее сыном Петей  Смирновым.  Что  ей  написали?
Расстрелян?  Или...  Что-то  такое,  что,  мол,  попал  в  ситуацию,   где
единственно возможный выход - смерть?
     Я тщательно спрятал письмо в моем комсомольском сейфе и пошел в дом к
Мамчуру. Он жил в центре города (если считать пять-семь домов тут, да штаб
дивизии). Я постучал к нему в окошко. Он узнал меня и открыл дверь.
     Майор пил чай. Супруги его не было, я знал, что  она  уехала  к  маме
рожать очередного мамчуренка.
     - Садись, - пригласил майор и подвинул в мою сторону стул.
     Я сел. Помолчав, сказал:
     - Зачем вы дали мне только этот документ? Я его прочел. Есть ли у вас
документы о сержантах заставы?
     - Есть, - кивнул головой Мамчур. - Ты будешь писать  что-то  опять  в
верхи? Или это нужно для твоей работы?
     - И для этого. И для того.
     - Нет, я дам тебе лишь  для  твоего  творчества.  Ты  довообразишь  и
напишешь документальную ли, художественную ли вещь, в коей будет все  это,
нежно, как говорится, - оскалился, - увязано. Лады?
     Я кивнул головой.
     Мамчур достал из своего портфеля новую папку и, подойдя ко мне, глядя
пронзительно в глаза, произнес:
     - От себя отрываю. - Кивнул на портфель, добавил: - Все -  тут  ношу.
Ты знаешь - безопаснее. Здесь не будут шмонать. Станут искать в квартире.
     Я  разочаровался  в  этой  папке.  Тут  шли  лишь  перечисления:  кто
привлекался еще по делу полковника Шугова. Это на первом листке. На втором
говорилось  о  Павликове,  начальнике  заставы.  Ничего  нового.  Куркуль.
Заботится лишь о собственной шкуре (если считать "куркульством"  настоящую
заботу  командира  о  своих  подчиненных).  Потом  перечислялись   фамилии
сержантов. Семи сержантов. Шаруйко,  Матанцев,  Веселов,  Брыль,  Кожушко,
Семенов и Давитошвили. Они были названы лишь по  фамилии.  Ни  данных,  ни
каких-либо сведений.
     - И это все? - Я просмотрел папку тут же, при Мамчуре.
     - Мало?
     - Не скажу, что много.
     - Тут очень много,  если  хорошо  подумать.  Ведь,  прикинь,  впервые
названы настоящие фамилии.
     - Но есть же список личного состава в...
     - В архиве? И вас туда допустят? - Мамчур тут же перешел на "вы".
     - Есть в отряде.
     - Отряд полностью  расформирован.  Все  офицеры  отряда  выведены  из
практической службы.
     - Как это понять?
     - Они уже не пограничники.
     Я задумался: как же тогда должен искать имена, отчества сержантов?
     - Ты правильно подумал. Уверен, ты не упомянул  в  своих  письмах  их
имена. Теперь ты можешь сослаться на этот  документ,  который  у  тебя  на
руках, и сообщить их фамилии. Иначе любой комиссии долго  искать  каких-то
там  сержантов,  бывших  пограничников  расформированной   и   разогнанной
заставы.
     Я тут же укусил майора:
     - Вы же дали мне для творчества...
     - Для творчества я держал бы это все  у  себя...  Ты  вот  лучше  что
запиши!  Откуда  были  призваны  сержанты.  Шаруйко  -  Киевская  область,
Мироновский район. Шаруйко с 1928 года, призывался уже  после  войны.  Под
оккупацией не был. Оттуда же, вы сами  знаете,  в  пограничные  войска  не
брали. Он один из того района, все остальные, с кем призывался, в воинских
частях. Далее, Матанцев из Сибири, Красноярский край. Больше о нем  ничего
не знаю. Матанцев  после  ареста  сопротивлялся.  Поэтому  загнан  далеко,
трудно отыскать. Тем более, фамилия Матанцев  в  Сибири  нередка.  Веселов
из-под Москвы, город Электросталь. Записал? Брыль  и  Кожушко  с  Украины,
Днепропетровская область. Я тебе сказал по поводу Шаруйко. Что,  мол,  под
оккупацией, кто был, не брали. И что Шаруйко - единственный. С этими двумя
с Украины - Брылем и Кожушко - мне непонятно что-то. Шли они  вроде  потом
по переводу. Но больше тоже не знаю. Семенов - ленинградец, там живут  его
родители. Они уже спохватились и  настойчиво  разыскивают  сына:  писем-то
нет! Давитошвили - тбилисец.
     Я записал все.
     - Приговора вы не видели? - спросил Мамчура.
     - От восьми до двенадцати лет. Четырнадцать  лишь  Матанцеву.  Я  уже
тебе сказал, почему. За строптивость. Матанцев отказался признать вину...
     Дома меня (я уже жил в маленькой комнатушке, но отдельной)  поджидала
странная женщина,  назвавшаяся  артисткой.  Я  обычно  активно  следил  за
культурной жизнью своего городка на краю пропасти. В последнее время у нас
появился поэт, которого Прудкогляд взял в литсотрудники, Петя Петров  -  с
коломенскую версту ростом,  шумный,  напористый.  Ему  отдали  "культурную
часть" для освещения, они вместе с  редактором  вытаскивали  из  календаря
очередную биографию, тискали ее, чуть подправив,  в  газету,  обижаясь  на
меня за каждую крупную публикацию в республиканских и центральных газетах.
Я потому и  не  обратил  внимания,  что  к  нам  приехал  какой-то  филиал
какого-то   театра   или   какой-то   филармонии.   Вероника   Кругловская
представляла этот филиал ролью чтицы-декламатора.  Оказывается,  она  жила
непосредственно рядом с Еленой Мещерской  совершенно  случайно,  где-то  в
"сферах" не слишком и низких.
     Мне было приятно получить  из  рук  чтицы  пахнущий  теми  сказочными
духами конверт. Он пришел быстро.  Потому  что  чтица-декламатор,  вся  ее
труппа летела до Ташкента самолетом,  а  из  Ташкента  их  перебросили  на
военном транспорте, посадив на новом "вашем аэродроме", здесь, поблизости.
     Кругловская  Вероника  стала  щебетать,  что  она  видит   известного
журналиста (это, выходит, меня). "Я попыталась как-то взять ваш  репертуар
и включить в свою программу. Мне очень приятно, что Елена  Мещерская  была
точна в характеристике, - все это без остановки, -  и  мне  очень  приятно
будет, если вы посетите сегодня наш концерт".
     На этом  приглашении  бесцеремонно  ворвался  в  мой  кабинетик  Петя
Петров. Он изумленно воскликнул:
     - Какая у вас в гостях дама! Я такой сроду и не видел!
     Петров стал тут же читать  свои  стихи  и,  по-моему,  они  сразу  же
забыли, что я существую. Они пошли на улицу, а я крикнул:
     - Петя, ты же зачем-то пришел?
     - А-а! Да! В газете ошибка.
     - Какая еще ошибка?
     - А зайдите в типографию и посмотрите.
     Я кинулся в типографию и сразу понял, что  случилась  беда.  Там  уже
находились начальник политотдела Матвеев, начальник СМЕРШа  Шмаринов,  его
новый работник Васильев. Матвеев мне спокойно сказал:
     - Погляди, что ты наделал.
     И подал мне газету, которую мы подписали с Мамчуром.
     Я стал читать шпигель.  И  сразу  нашел  ошибку.  Вместо  И.В.Сталина
стояло В.И.Сталин. Я растерянно глядел на них.  Васильев  подошел  ко  мне
ближе и рысьими своими глазами изучал меня.
     - Но, - сказал я, - мне кажется, что я не подписывал эту газету.
     - Вам кажется? Или вы ее все-таки подписывали? - Васильев наступал на
меня своим худым измученным телом. Он был молод, ему всего-то  исполнилось
месяц назад двадцать четыре года, однако он  был  очень  настырный  и  уже
несколько раз донимал меня.
     -  Погодите,  капитан,  -  заступился  за  меня  тактичный  и  всегда
обходительный Матвеев. - Надо разобраться. Вы подписали с Мамчуром  другую
газету?
     - А чего тут разбираться? - Васильев снова наступал.
     В это время появился из-за спины всех этих  крупных  начальников  мой
редактор Прудкогляд. На глазах у него были слезы.
     - Это не он. Это - я! - плаксиво произнес  Прудкогляд.  -  Я  поменял
шпигель. Сказал, чтобы его набрали покрупнее...
     Матвеев глядел на кающегося Прудкогляда - редактор что-то еще говорил
- сочувственно. Потом тихо ему сказал:
     - Веди в свой кабинет! - Поглядел на меня и добавил: - И вы шагайте с
нами.
     Мы - они, начальство, широко, вперевалочку, а Прудкогляд и я - мелкой
трусцой - пошагали в кабинет редактора.
     - Старый ты хрен! - бросил в лицо Прудкогляду начальник  политотдела.
- Всегда-то ты найдешь всем работу! - И к Шмаринову: - Собрать все газетки
надо. Собрать. И уничтожить, пусть сам их сожжет!
     Я пошел в свой кабинет. Руки у меня дрожали. Зашел Шмаринов. Мы давно
с ним не встречались. Как-то утратилась наша спортивная дружба после того,
как команда по сути распалась: несколько хороших игроков демобилизовалось.
     Полковник  сел  на  услужливо  поданный  мной  стул.  Я  не  мог  еще
сдерживать себя, волновался.
     - Я все хотел тебя спросить, - сказал полковник, - ты в Москве  видел
Желез