новского?
     - Я видел полковника Железновского в Ленинграде.
     - Знаю, что полковник. А что же он там делал?
     - Шерстил честной народ, - нервно выпалил я. - Вы не знаете?
     - А ну потише, потише!
     Я вытащил из стола ленинградскую газету.
     - Поглядите. В тот самый период, когда там был Железновский со  своей
командой.
     Шмаринов взял из моих рук газету, не стал особенно вчитываться,  лишь
пробежал глазами по заголовкам.
     - Ну что же, нормально. Каждому свое... Он тебя видел?
     - Встречался со мной. Но проститься не захотел. Наверное, узнал,  что
я написал о незаконном аресте Соломии Яковлевны Зудько.
     Шмаринов положил передо мной газету, встал:
     - Может быть. Но ты тоже хорош. Такие вещи не пишут так.
     -  А  как  пишут?  Со  всеми  советуются?  В  том  числе  и  с  вашей
организацией?
     - Слушай, газетчик! А не много ты себе порой позволяешь? Ты знаешь, к
примеру, сколько твоего брата в тридцать седьмом полетело в места не столь
отдаленные?
     - Но сейчас не  тридцать  седьмой  год.  Сейчас  время  послевоенное.
Газетчики не воспевали ли это  время  побед?  За  что  их  теперь  куда-то
ссылать?
     - Кольцовых много? Вот такого одного можно было бы за  сегодняшнее  и
по голове погладить...  хорошей  дубинкой.  Ты  что  же  такого  редактора
имеешь? И никогда не доложишь, что он  после  подписания  газеты  цензором
берет и свое протаскивает?
     - Кому я должен докладывать?
     - Начальнику политотдела. А если он не реагирует,  мне.  Я  вас  всех
распустил. Полетит моя голова - вам не сдобровать.
     - Полковник Железновский грозит?
     - Верно догадался. И виноват в этом ты. Я-то не проследил, кто у меня
под  носом  пишет  кляузы  в  Центральный  Комитет.   Да   на   кого?   На
Железновского.
     - Скажите точнее, кто за Железновским.
     Шмаринов ничего не ответил. Он  тяжело,  как-то  вразвалку,  пошел  к
двери. Около нее остановился и приказал:
     - Напишешь рапорт. Все как было.  Как  вы  с  Мамчуром  подписали,  а
тут... Я вам спускать ничего не намерен больше...
     Я остался один.  С  письмом  Елены  Мещерской.  Я  слышал:  за  окном
загудели машины.  Одна  -  начальника  политотдела,  другая  -  начальника
СМЕРШа. Идти-то к нам пять шагов - надо же, на машинах! Чтобы  все  знали.
Что-то случилось! Они наводят порядок!
     Быстрее разорвать конверт. Запах духов пополз по кабинетику, вошел  в
меня занозой. Зачем мне это письмо женщины, муж которой  изменник  Родины?
Может, они в сговоре с ним были? Может, она давно знала, что  он  работает
на иностранную разведку?  Только  молчала?  И  я  впутаюсь,  сделаю  любую
ошибку, и тогда уже Шмаринов в меня вцепится. Он тогда ничему не поверит.
     Беглый, нервный почерк. Перед глазами бегают буквы, и я, после всего,
после этого разбора ошибки, никак еще не могу прийти в себя.  Что  же  она
пишет мне? И почему отдала с этой артисткой? Все же будут знать,  что  мне
пришло письмо от жены изменника Родины!
     Елена  была  сдержана.  Я,  наконец,  понял,  что  она  хочет.  Елена
извиняется вначале, что не могла встретиться со мной, после  того,  как  я
приехал от Игоря Железновского. "Я болела, - сообщала она мне. -  Странно,
я теперь очень часто болею, и, говорят, что это  от  меня  самой  зависит.
Нервы... У старушки прорушка..."
     Елена Мещерская спрашивала, что все-таки меня интересовало.
     Почему ее отец так был обеспокоен после моего посещения их дома?
     Почему мама не разрешала ей повидаться с тобой?
     Что-то ты, зеленый огурчик, затеваешь против нас всех. Это не  делает
тебе чести. Тебе мало славы?  Ты  хочешь  ввергнуть  нас  в  пучину  новых
разборов и гонений? Едва-едва все забылось с Шуговым...
     Кстати, она  может  сообщить  мне,  как  у  нее  состоялся  последний
разговор с ним.
     Это меня интересует? Ах, если интересует, она с удовольствием об этом
поведает. Родители говорят: ты этим и занят. Кто и что сказал. Как и зачем
сказал.
     Так вот, чтобы я знал...  Последний  разговор  у  нас  состоялся  при
свидетелях. Свидетелем был солдат Смирнов. Наш  шофер.  Это  Шугов  всегда
подчеркивал. Что мне еще в жизни надо, если у нас есть наш  личный  шофер?
Как много!
     Зашла речь, повторяю,  при  свидетелях,  о  некоем  фрукте,  который,
говорят, донес на Шугова Павла Афанасьевича, сумевшего выкрасть по листику
из только что вышедшего и  потому  очень  секретного  Боевого  Устава,  по
которому, кстати, живет и пограничная часть армии.
     "Шугов кинул камешек в  мой  огород:  если  бы  у  меня  было  меньше
поклонников, то ему бы служилось лучше.
     Я засмеялась и ответила: ничего страшного,  поклонники  и  продвигают
мужей по службе. На что Шугов возразил, что такими методами не продвигают,
а прямым путем ведут к трибуналу.


     Давно мы не говорили с Шуговым о Н. и С. Видно, что-то Шугову полчаса
назад по телефону неприятно нарассказали, и он был сердит и на меня, и  на
себя.
     Когда водитель Смирнов отошел от нас  и  в  сторонке  чинил  запасное
колесо, Шугов посоветовал:
     - Неужели эти вырванные страницы из Устава так за  каждым  из  нас  и
пойдут всю жизнь?
     - Этого, Шугов, не знает никто. Лишь разведка.
     - Хорошо тебе шутить. А тут не до шуток.
     Что сообщили ему из штаба? Какой разговор состоялся у него и с кем? Я
подошла к Смирнову и сказала: он понял, о чем шла речь?
     - Нет, - покачал головой Смирнов. - Я ничего такого не слыхал.
     У меня были очные ставки со Смирновым, и он не  напомнил  о  нашем  с
Шуговым разговоре по поводу тех злосчастных, вырванных  кем-то  из  Устава
страниц. Смирнова избивали, я пишу  об  этом  открыто,  потому  что  и  вы
знаете, что его избивали.  Смирнов  не  признался  ни  в  чем.  А  в  чем,
собственно, он должен был признаваться? Не знаю. Вы  представили  себя  на
месте Смирнова? Он должен был отвечать?"
     Лена спрашивала меня почти в каждой строчке: что я  думаю  по  поводу
того, что они, Мещерская и Шугов, погубили ни в чем не повинного  солдата?
Недавно к ней приезжала мать Смирнова со своей старшей дочерью.  "Они  все
выспрашивали, чем мог провиниться их дорогой сын и брат Смирнов?  А  я  не
могла ответить!"
     Странно было в письме одно: почему  она  вдруг  переходила  на  "вы"?
Выходит, писала как бы официально. Для принятия решений. Давала мне  право
вмешиваться во все дела, связанные с Шуговым?
     ...В марте 1953 года, траурного и страшного месяца, я был проездом  в
Москве. Безысходное и, главное, искреннее горе людей по поводу смерти И.В.
Сталина меня потрясло. Сам я уже давно разучился плакать. Но  люди  рыдали
на площадях, в своих  домах,  на  рабочих  собраниях.  Кто  бы  мог  потом
предположить, что эти самые люди проклинали того самого своего вождя?
     Тогда же я шел под впечатлением уличных манифестаций,  где  только  и
плакала о сиротстве (на кого  оставил  нас  родной  Сталин!)  наша  общая,
казалась на ту пору,  скорбь,  я  подумал:  как  все  правильно,  как  все
естественно. Люди любят и обожают сильных мира  сего,  которые  ради  идеи
сплачивают людей, и у них все становится  единым:  и  труд,  и  подвиг,  и
страдания, даже самые неимоверные.
     В эти трагические дни, видя бушующую Москву,  я  невольно  вздрагивал
при мысли о происшедшем в нашем  городке.  Я  мысленно  переносился  в  то
время, когда полковник Шугов перешел границу и, уйдя  бесследно  в  другой
мир,  оставил  в  этом  мире  столько  жестокости  после   себя,   столько
несправедливости, что этой жестокости и  несправедливости  хватило  бы  на
всех этих, плачущих и причитающих женщин, мужчин, детей, стариков, старух.
Я невольно представил откинутое к спинке стула  лицо  ефрейтора  Смирнова,
большую струйку крови, влажно поблескивающую при горящей днем  лампочке  в
кабинете Мамчура; Павликова, оправдывающегося только потому,  что  ему  не
дано было право залезть в душу коменданта Шугова и  потрясти  ее:  что  ты
думал, полковник, на мою беду?! Я увидел сухое  угреватое  лицо  замполита
заставы лейтенанта Семяко, твердившего одно: никто из солдат  и  сержантов
не виноват, это я,  замполит,  во  всем  виновен;  бегающие  глаза  майора
интендантской службы Соловьева, отказывающегося верить,  что  его  жена  -
шпионка и потому не желающего подписывать документ против нее... Я как  бы
привел в эту толпу кругленького майора Мамчура, трусовато  оглядывающегося
во все стороны, и вдруг напружинившегося и застывшего в удивлении:  а  эти
сержанты-пограничники ведь ни при чем!
     Я представил всех солдат заставы, разбросанных по одной шестой  части
земли. Они зачислены в черные списки, и отныне, при таком  единении  всех,
им нигде нет права открыть рот и  сказать  хотя  бы  приблизительно  слово
правды в свое оправдание.
     Я медленно брел в толпе. Московский март был холоден, у  нас  там,  в
моем городке в песчаной бездне, кричала весна, солнце ходило высоко, здесь
же было мрачно, как в подземельи. "Успокойтесь! - хотелось крикнуть мне им
всем. - Все ваши слезы не стоят горя вдовы старшего лейтенанта Павликова".
     Толпа завела меня в какое-то злачное место: то  ли  столовую,  то  ли
ресторан. Тут люди вели себя  спокойнее:  ели,  пили,  произносили  тосты.
Кое-кто из них был уже в подпитьи. Шумно выражали беспокойство  по  поводу
того, что вскоре пойдет без Сталина неразбериха, все подорожает,  особенно
водка, тогда не выпьешь. Этих _к_т_о_-_т_о_  было  трое  или  четверо,  не
такие были они  и  пьяные,  но  шумели,  явно  вызывая  посетителей  этого
заведения на разговор.
     Среди них был, к  моему  полному  изумлению,  Железновский.  Он  одел
гражданское платье и, как бы  там  я  ни  хотел  принизить  его,  он  и  в
гражданском выглядел импозантно и броско. У него, оказывается,  выделялись
на лице мясистые породистые губы, точно подкрашенные; взгляд, о котором  я
никогда не хотел вспоминать, пронизывающе ощупал меня и отпустил от  себя,
видно не вцепившись достаточно, чтобы понять, что  это  -  я,  собственной
персоной, что я - тот самый, с которым он ночевал однажды в палатке, когда
рядом строился  срочно  аэродром  для  посадки  его  нынешнего  начальника
Л.П.Берия.
     Железновский вспомнил это, взгляд его, теперь удивленный,  пополз  по
мне, по стойке, где  я  ел  московскую  отбивную,  с  зажаренной  насмерть
картошкой и сморщенным соленым огурчиком,  который  добрые  люди  стыдятся
даже показывать гостям. Он толкнул локтем стоявшего с ним рядом такого  же
высокого, как сам, "мальчика" и что-то шепнул ему. Тот кивнул  головой,  и
Железновский неспешно, обходя посетителей этого обжорного  ряда,  двинулся
ко мне. Я внимательно наблюдал за ним, доедая отбивную.
     - Привет, - протянул мне руку Железновский. - Как ты сюда попал?
     - Не боись, - ответил я спокойно, вытирая салфеткой рот, - не по твою
душу. Дела, Игорь. Личные.
     - Врешь, поди. Как всегда.
     - Нет, в этот раз не вру. Ты имеешь в виду "врешь" - в газетах?
     - Вроде ты только в газетах врешь. Ты врешь и  в  писульках,  которые
все идут. Ты уже не можешь угомониться?
     - А  что  мне  угомоняться?  Ты  же  знаешь,  Игорь,  сколько  бывших
пограничников хлебают ни за что тюремную баланду. Справедливо ли это?
     - Я считаю, что справедливо. Ты считаешь, что нет. И что из этого?
     - Ты считаешь, что и железнодорожники по делу Зудько тоже справедливо
осуждены?
     - Опять двадцать пять! Что, - сказал и он, - я виноват?
     - Не знаю кто, но мне-то от этого не легче.
     - Ты получаешь зарплату, вырос до старшего лейтенанта. Что  тебе  еще
надо? Хочешь туда, за теми своими сержантами?
     - Ты такой всесильный, что так пугаешь? У тебя новое звание?
     - Учти, у разведчика самое высокое и стабильное звание - капитан. А я
- полковник.
     - Но ты же в разведке не работаешь...
     - Хочешь сказать: я работаю в охранке?
     - Это ты сам говоришь. А я этого не говорил и  не  скажу.  У  каждого
своя работа, и я всякую работу уважаю. Я помню, как при  своей  работе  ты
был человеком, когда нас  Шмаринов  в  последнюю  минуту  от  горя  нашего
остановил...
     - Ох какой! На все у него правильный ответ... Между прочим не  все  о
работе всякой так думают. Я был у Мещерских недавно. Они не  считают,  что
ты всегда правильно поступаешь как работник печати.
     Я пожал плечами:
     - Чем я провинился перед ними? Лишь тем, что после того,  как  поехал
от тебя, - чего ты тогда вызверился, что я тебе на хвост наступил, что ли?
- позвонил и опять мне даже не показали Елену? Они сами  за  нее  все  мне
растолковали. И я, конечно, не со всем соглашался.
     - Они тебе рассказали одно, а ты  написал,  упомянув  их  фамилии,  о
другом.
     - Ты  считаешь,  что  когда  люди  хлебают  чужую  похлебку,  хлебают
незаконно, есть какие-то правила  тона?  Шугов  преследовался  любовниками
Елены, сбежал. Мещерские живут, живут прекрасно. А в то время... Я  говорю
об этом в сотый раз... В то время пограничники идут по этапам.  А  кое-кто
из них, кто не подписал, не согласился... У того на могиле не  горит  даже
звездочка. Ты считаешь это справедливым?
     Железновский стал барабанить по  столу  пальцами,  они  были  у  него
ухоженные и симпатичные.
     - Черт с тобой, живи!
     Повернулся и попер к своим.
     Я вышел из харчевни, набрал номер телефона, который помнил и днем,  и
ночью.  Трубку  опять  взяла  мать  Елены  Мещерской.  Я  поздоровался   и
представился. Она заплаканным голосом переспросила:
     - Кто-кто говорит?
     Я повторил, кто с ней изволит говорить.
     - Ах, это вы! - в голосе прозвучало разочарование. - И что вам еще от
нас нужно? Вы разве позабыли, как поставили в неловкость моего мужа  после
того, как мы приняли вас по-человечески?
     Я возразил:
     - Никого в неловкость не ставил.
     - Ну вот еще! Лишь только вы уехали, то сразу же мужа стали  вызывать
по вашим новым письмам в ЦК. Разве это порядочно? Мы же от чистого  сердца
рассказали вам о Шугове...
     Кто-то там на нее, видимо, закричал, но она в трубку сказала:
     - Зиновий, ну чего ты всегда боишься? И чего я должна вилять  хвостом
перед человеком, который, пользуясь нашей добротой, предал нас? Вы слышите
меня? - без паузы добавила она.
     - Да, слышу. Вы имели в виду меня, когда говорили о предательстве?
     - Кого же еще? Вы больший предатель, чем Шугов. Он явный предатель. А
вы - замаскированный шпион. Вынюхиваете,  а  затем  пишете  о  вынюханном.
Знайте, мы ни о чем с вами не говорили! Тем более о Шугове!  Мы  знать  не
хотим о нем. И знать не хотим ни о каких пограничниках, пострадавших из-за
него. Это не наши заботы!..
     Что-то, видимо, я сделал не  так.  Защищая  сержантов,  отбывающих  в
тюрьме срок незаслуженного ими  наказания,  защищая  вдову  Павликова,  ее
сирот-детей, защищая железнодорожников, загремевших  по  делу  Зудько,  я,
кажется, не нашел правильных ходов. Я  не  смог  понять  многих.  Не  смог
понять и Мещерских. Может, они в самом деле просто доверились мне, с болью
рассказали то, что другим никогда бы  не  рассказали?  Может,  я  словчил,
когда  составлял  письма-жалобы   в   вышестоящие   инстанции,   пользуясь
доверчивыми откровениями Мещерских? И  с  Железновским  я  был,  наверное,
неточен. Не зря же он обиделся! И не зря так говорят со мной Мещерские!  Я
уже им враг?
     Мне страшно хотелось услышать голос Елены Мещерской. Не знаю, почему.
Может, потому что у меня лежало ее то письмо, отправленное с артисткой.
     Об этом письме спрашивал меня по  междугороднему  телефону  некоторое
время спустя Железновский. Нет ли о нем лично чего-нибудь в этом письме?
     - Все о тебе, - со злостью сказал я. - Каждая строчка.
     - Да? И я упоминаюсь полностью? С фамилией, именем?
     - Ты боишься этого?
     - Я ни в чем не виноват. Мне и бояться нечего. Но просто  не  хочется
лишний раз оправдываться.
     - Оправдываться придется.  Особенно,  когда  пойдет  речь  о  Соломии
Яковлевне Зудько и ее муже, майоре интендантской службы Соловьеве.
     - Чудак! - нервно засмеялся Железновский,  и  я  представил,  как  он
смеется: снисходительно, через губы - кривит их в усмешечке, издеваясь над
собеседником. - Мы - исполнители. Только - исполнители.
     - Слепые исполнители!  Ах,  прекрасно...  Как  молодцы  -  фашисты  в
прошлой войне!
     - Ну ты, знаешь! Ты поосторожнее на  поворотах!  За  это  и  ответить
можно!
     - Мне, как и другим, читали письмо о твоем шефе. Лично ты ему  сапоги
чистил? Лично ты свою любимую женщину водил к нему? Тогда, там? Водил?
     - Дурачок! Да это был вовсе не он. Понимаешь, не он. Был двойник...



                                    6

                      Личная встреча с генералом С.
                 Как "крутилось" дело сержантов заставы.
            О причастности Шугова к похищению Боевого Устава.
                   Как любовь превращалась в трагедию.
               Я был ранее неточен: Шаруйко рассказывает...
                И вновь Железновский, но в новом качестве.

     Кто довольно часто был в седле и поездил  по  байрам,  адырам,  видел
барханы не в кино, а каждодневно,  каждочасно,  для  кого  после  песчаных
пустынь, идущих один за другим холмов, радостный  глаз  вырывает  на  краю
оазиса вдруг веселый кусочек богары; кто наблюдал в  течение  многих  лет,
как вдали - или рядом - друг за другом, как говорят, хвост в  хвост,  идут
кони, а на них люди в панамах и с винтовками, тот поймет их,  как  я.  Это
они так жили шесть лет. И это  они  потом  шли  рядом  по  этапам.  Шугов,
полковник Шугов - они ненавидели его. И я за них поначалу  ненавидел  тоже
его. Но он, Шугов, вечно стоял перед глазами, и мне всегда казалось, когда
я узнавал о новых и новых деталях, так стремительно приведших его к измене
Родины, - у него есть что-то, что должно свидетельствовать о  снисхождении
к нему. Человек, конечно, и  в  системе,  неимоверно  коверкающей  судьбу,
должен оставаться человеком. И все же...  Трагедия  Шугова,  сотканная  из
множества нитей, как покрывало, обволакивало его, и он все последние  годы
жил, чтобы она, эта трагедия, свершилась.
     Вконец измотавшись с документами по поводу сержантского  состава  той
заставы, где перешел границу  Шугов,  то  и  дело  возвращающихся  ко  мне
короткими или в пол-листика отписками, уже не веря в освобождение ребят, я
было опустил руки. Тем более, я  уже  демобилизовался,  работал  теперь  в
большой газете Центрального Комитета, мне не хотелось отставать от других:
одно дело - тематика военная, другое - гражданская; работы  было  много  и
работа, как казалось тогда, да и кажется теперь, была не бесполезной.
     Я решил: не пробьешь стену.
     Именно в тот  период  и  получил  я  письмо  от  Дмитрия  Васильевича
Шмаринова. Как ни странно, жил он теперь в городе, в котором я  родился  и
из которого был призван в армию. Оказывается, в нашем городе  он  работает
теперь директором фабрики по изготовлению женской одежды.  Все  у  него  в
порядке, - сообщал Шмаринов. - Демобилизация произошла сразу после  смерти
И.В.Сталина. Вышла с фронтовыми  неплохая  пенсия,  но  в  райкоме  партии
сказали, что надо поднимать производство, и хотя он,  Шмаринов,  мало  что
смыслит в таком производстве, пошел и, смеет заверить теперь,  через  год,
показатели выросли, на радость его, Шмаринова, и на радость тех,  кто  его
рекомендовал.

     "О чем я пишу тебе? - говорилось в конце письма. - Недавно, проездом,
был в Москве. И хочу сказать несколько  слов,  утешительных  слов,  в  наш
общий  адрес.  Помнишь  генерала  С.?  Я,  по-моему,  тебе  как-то  о  нем
обмолвился. Это тот самый С., который много виноват в деле известного  нам
обоим Шугова. Я понял по тем публикациям твоим, что в  Москве  ты  бываешь
часто. Вот  и  зашел  бы  к  доступному  нам  теперь  С.  Он  живет  после
демобилизации уединенно, стал прост, как все. Это он, если уж  говорить  о
п