ерь
говорят: он в училище что-то такое сделал! А я думаю о другом.  Сделал  он
не то, когда женился на Леночке. Такие красивые должны быть в гражданке, а
не в форме.
     - А почему вы догадывались, что на  него  были  расставлены  капканы?
Неужели в то время вам было что-то известно?
     - А Лена? Или она не рассказывала? Она рассказывала мне обо всех, кто
за ней бегал. Мне поначалу-то завидно было. Думаю,  зовут  тут  тетенькой,
комендантшей...  Я-то  на  заставе  правила  порой,  как   у   Пушкина   в
"Капитанской дочке". Мне что? Сапоги кирзовые на  ноги  и  бегаю,  порядок
навожу. А Леночка... Когда она рассказала мне о генерале, я подумала,  как
он ведет себя, так это будет ее ошибкой, если она вовремя не  оттолкнется!
Так и вышло.
     - Вы говорите о генерале, к которому она теперь ездит?
     - Да. Вы скажете: я ошиблась, видите, он не забыл Леночку! Но это  же
чудовищно. По судьбам прошагал и захватил женщину.
     Я стал оправдывать генерала. Если бы Леночка не захотела, она  бы  не
пошла.
     - Я с пятерыми была и, как сучка, готова была распластаться  тогда...
Чтобы вместе, за другими не поплентаться!
     Она вставила украинское слово.
     Я увидел ее в том времени опять.
     А что? Не нашлось бы и на нее?
     - Ужасно, я вижу когда его...  Я  все  вспоминаю.  Как  Шугов  к  нам
прибежал. Как была или не была! Может, он тогда  Лену-то  спас!  Он  знал,
Шугов, она выкрутится без него тут. Так ведь и вышло. А с ним... Загремели
бы.
     - Я об этом уже слышал... Но вы теперь сказали: когда  видите  его...
Он сюда приезжает?
     - Очень редко. И то, когда меня не бывает. Он кое-что помнит... Не  в
свою пользу... А приезжает... Видимо, ему кто-то звонит.
     - Ну а как вы не бываете? Что у вас есть еще какая-то работа?
     - Я учительницей работаю в начальных классах. Сашенька мой брал  меня
учительницей. Я тогда только окончила педтехникум. Уже тогда  пограничники
или медсестер брали, или учительниц.
     -  Вы  здесь,  в  деревне,  и  учительствуете?  И  успеваете  все  по
хозяйству?
     - Можно было бы в деревню уехать, там и дом  дают.  Но  я  боюсь.  Не
вытяну их, детишек. С помощью Мещерских это выйдет. У них  внуков-то  нет.
Они вроде  моих  и  любят.  Питанием  помогают...  Чего  рваться  куда-то?
Единственно, генерал догадывается, что я знаю то, чего не  знает  никто...
Да и передо мной, как сказала, должник!
     - Генерал только догадывается, что вы знаете что-то,  что  другие  не
знают? Или твердо убежден в этом?
     - Придет, может, время - раскроется! Но я думаю...  Что  и  на  таких
когда-нибудь найдутся мечи. - Губы ее сжались. - А то все под охраной, все
под охраной! Надоело до чертиков! -  Она  встала.  -  Езжайте  отсюда,  не
гневите Бога. Уж давно поди доложили, что вы тут и меня обрабатываете.


     Я догадался, кто позвонил. Неразборчивый Шаруйко. Он сказал, что там,
на даче, дежурит  его  кореш.  Именно  кореш  и  позвонил,  что  я  был  у
Павликовой. И когда на второй день я связался  с  генералом  Ковалевым  по
телефону, он мне выговорил:
     - Чего-то мне не нравится твое поведение.
     - Товарищ генерал, неужели мне нельзя посетить человека,  которого  я
когда-то провожал с границы? Неужели вы не сочувствуете мне? Я же  пишу...
Мне об этом памятно.
     Ковалев буркнул, что и беда таких, как я, которые пишут... Суют везде
свой нос. А как напишут, - потом отмывайся!
     Я стал  его  уверять,  что  напрасно  он  так  говорит,  если  мы  уж
договорились, то нельзя подозревать. Иначе я за книгу и не возьмусь.
     - Вот как сразу! - захрипел он. - Я дельце твое на  досуге  пробежал.
Знаешь, как в армии тебе говорили? Не умеешь - научим.  Ты  умеешь.  А  не
хочешь - заставим. Заставить можем. Ты в этом не сомневайся.
     Я взорвался:
     - Меня один такой уже пугал. Майор из СМЕРШа...
     - Железновский, что ли? - хохотнул генерал Ковалев. -  Тогда  майором
был, а уже пугал? А полковником -  пугал?  Так  и  майор,  и  полковник  -
стыдобушка! Ему надо было скрутить твои рога... Одним словом, вот что!  Не
смей ходить за Еленой Зиновьевной!
     - У меня есть за кем ходить.
     - И ходи! А сюда - не топай. Не мути воду. Книжку... Книжку напишешь!
Ты понял меня? Как миленький напишешь!
     - Дулю вам! - крикнул я.
     - За автомат  схватишься?  Как  в  противотанковом  дивизионе?  Но  с
автоматом-то ходить все время не станешь.  Да  и  нет  у  тебя  его.  И  с
дежурства не принесут солдаты, чтобы  ты  кинулся  к  пирамиде  и  схватил
автомат... Тебя еще тогда надо было по стенке размазать!
     - А вас еще тогда... Вас еще раньше. Когда вы...
     - А ну - мо-олчать! - заорала трубка.
     - Что будет, если не замолчу? Учтите, генерал... Я сейчас -  прямо  в
редакцию. И напишу, что вы тут мне наугрожали. И ваше  поганое  учреждение
не спасет на этот раз вас от хамства.
     - А ну молчать, сукин сын!
     - От того и слышу, генерал! Вы учтите, я в газетном деле -  не  менее
вашего вешу. Поняли? Вот и теперь напишу! Все напишу, что знаю!
     Видно, Ковалев опешил, что-то бухтел, сопел. Потом:
     - Ну чего ты напишешь? Что старик на полном серьезе  ревнует  к  тебе
свою женщину?
     - Да нужна мне ваша женщина! Я ходил с прошлым встретиться! Вы же  не
понимаете этого! И никогда не поймете.



                                    8

                      Болиды - очень яркие метеоры.
                      Вечные снега в високосный год.
                       Весна на заставе Павликова.
                             Помнят ли его?
                 Железновский в роли моего провожатого.
                           Эшелон с ранеными.
                    Генерал Ковалев - инспектирующий.
                      Лена, зачем ты сюда приехала?

     Я  закопался  в  бумаги,  бумажки,  справки,  справочки.   Книга   об
учреждении генерала Ковалева продвигалась вперед и вперед. У нее уже  были
крылышки, было брюшко, головка. Все было розового цвета, патока лилась  из
каждой поры этой книги. Я ни на что не обращал внимание. Я медленно шел  к
намеченной цели. Я хотел одного -  чтобы  книга  понравилась  Ковалеву.  В
первую очередь ему. Еще я хотел: чтобы он открылся мне. Где-то  же  должен
проговориться, кто есть он?
     Интересно то, что после этой злой размолвки Ковалев сам позвонил мне.
И говорил как ни в чем не бывало. "Ну что с книжкой? Ты не  вороти  носом.
Мне она нужна, а  ты  заработаешь  прилично.  Плюнь  на  то,  что  грозил,
разотри". Я ему стал нравиться больше такой, огрызающийся...
     И я  перебирал  бумажки,  фотографии,  справки.  Вячеслав  Максимович
Ковалев. Бедное детство в сельской семье. Восемь детей. Он самый  младший,
любимчик отца. Отец контуженный. Умерла мать. Славик был активистом: ночью
Славик приносил в дом пшеницу, просо, нередко мясо и масло. Потом о них на
селе недобро говорили, но в то уже время, к зиме последней, Славика тут не
было: он учился на летчика, и это тогда  было  почетно.  Приезжал  весь  в
значках, в кожанке, лихо отплясывал дома чечетку, говорили, что  -  как  в
кино американцы.
     Уезжал  из  отпуска  с   приключениями.   До   этого   "врезался"   в
двадцатидвухлетнюю вдову Клаву, мужа которой забили ребята соседнего  села
за ухарство.  Говорили,  молодого  лейтенанта  любовь  так  взяла  в  свои
шершавые руки, что он дважды падал в обморок, когда в доме говорили:
     - Клавка сегодня принимала председателя артели.
     Даже, на что контуженный, его отец, тряся головой, выговаривал:
     - С-сучка в женском виде!
     Клавка сама пришла в дом, когда ей  рассказали  о  лейтенанте  и  его
такой нездешней страсти: тутошние мужики любить -  любили,  но  тихо,  без
надрыва и истерики. В доме уже, рядом с  контуженным,  однако  неглупым  и
работящим отцом Вячеслава, находилась миловидная, ладненькая, манюсенького
роста женщина, мачеха. Клавка ей и зашептала на ушко:
     - Оставила бы нас поговорить с товарищем лейтенантом...
     Никого в доме на тот час не было. Мачеха уважила Клавкину просьбу, но
как женщина подглядывала в окно, что  они  там  делают.  Клавка  бесстыдно
сняла кофточку и прижимала свои полные груди к лицу красивого летчика...
     Через много лет Вячеслав Максимович повторил подобную влюбленность. И
объектом его была уже другая женщина.  Блистательно  она  к  тому  времени
расцвела. Муж привез ее, наверное, на учебу с собой не  зря.  Соблазн  был
для таких, как генерал Ковалев, великий.
     Лена потом рассказывала Павликовой:  один  генерал  упал  в  обморок,
когда танцевал с ней. Генерал был этот - председателем какой-то  комиссии,
которая проверяла академию, где учился ее  муж.  Генерал  потом  писал  ей
письма такого свойства: к нему вернулась-де  молодость,  ибо  в  молодости
случилась с ним подобная история.
     Леночка была тогда в светлом платье, ее великолепные ноги, на которые
всегда заглядывались мужчины, просвечивались через редкой красоты ткань, и
этот генерал это все видел, как во сне, и он просил  Леночку,  пожалуйста,
простить за такую, не мужскую слабость: Боже, упасть в обморок!
     Эта комиссия генерала потом вдруг  занималась  немаловажным,  скорее,
даже сверхважным:  раскрытием  диверсии  в  академии.  И  генерал  Леночке
признался, когда пошел провожать ее, что дело архискверное! В то время вся
группа Павла Афанасьевича Шугова вынуждена была коротать  время  в  наспех
оборудованных помещениях летнего лагеря. Группа была  специально  вывезена
туда на время проверки.
     Генерал все рассказал Леночке про себя. Недавно поместил  в  больницу
жену, теперь временно холостякует... И не  соизволит  ли  Леночка  принять
приглашение посетить  его  обитель?  Ведь  он,  между  прочим,  держит  на
контроле это архискверное дело!
     Леночка сказала: а почему бы и нет? Хочется посмотреть, как  временно
живут одинокие мужчины.
     - Нет, нет! Я не одинок! - возразил генерал слишком горячо. -  С  тех
пор, Леночка... Я скажу о банальных вещах. И скажу банально...  Но  с  тех
самых пор, как я... упал в обморок, я стал не одинок!
     Она засмеялась:
     - Неужели я виновата в этом?
     - Леночка, конечно, вы. Смешно, правда? Но я рядом  с  вами  молодею.
Собственно, я начинаю понимать, почему тогда,  в  седую  старину,  пожилые
люди так украшали себя молодыми женами. Я когда теперь думаю об этом,  мне
невмоготу.
     Генерал открыл дверь замысловатым, неестественно длинным ключом.  Она
посмотрела на него с иронией, однако он  заметил,  что  теперь  это  самый
модный, самый надежный замок. Он говорил это  полушутливо-полусерьезно.  И
она  поверила  ему  уже  в  пятикомнатной  квартире-музее,  где  все  было
настолько тщательно и с любовью подобрано, что, если бы и нашлись  глубоко
разбирающиеся, со вкусом люди, они бы не  смогли  ни  к  чему  придраться.
Здесь  была  старинная,  но  не  пахнущая  тленом  мебель,  а   вызывающая
приглашать  осмотреть  ее,  пальчиком  одним  дотронуться  вначале,  затем
бережно и с  любовью  погладить,  восхититься,  вобрать  в  себя  здешнюю,
божественно сотворенную кровать, низкую, итальянского  образца,  сделанную
лучшей фирмой, которая пользуется всемирной славой; этажерку, куда  можно,
отстегнув от ушей, удобно уместить в нише серьги;  необыкновенную  люстру,
ровно освещающую сказочно подобранный, квадрат к квадрату, пол... Чего тут
только еще не было!
     Ее терзала одна  мысль:  когда  он,  этот  пожилой  красавец-генерал,
начнет приступ? И это волновало, воображение ее было  вспыхивающим.  Кроме
этого, она давно не жила с Павлом Афанасьевичем. Не жила с тех самых  пор,
когда, после того самого вечера, он осудил ее за то, что она  искусственно
взбодрила и себя, и окружающих, надев  такое  тонкое,  пусть  и  красивое,
платье, через которое все можно рассмотреть. Его ревность не имела границ,
и в этот раз она решила его проучить. Но все это давалось им с  трудом,  и
две недели они спали порознь, а потом вдруг эта отправка группы  в  летние
казармы...
     - Коньяк? Водочка? Вино?
     Он упрашивал учтиво. Он уже переоделся. И как ни странно,  без  формы
он выглядел намного моложе, интереснее и значительнее. У него была  гордая
седеющая голова, широкий лоб, прямой и красивый нос,  полные  и  жадные  к
любви губы. Он чуточку уже пах духами,  и  нежный  этот  запах  постепенно
молодую женщину тревожил, тревожил все больше и больше.
     - Кто будет хозяйничать? - спросила она.
     -  Как  пожелаете.  Я  бы  на  вашем  месте  сходил  в  ванну,  можно
освежиться. А я пока приглашу нашу домохозяйку Марью Ивановну. Она  здесь,
рядом. Минута хода.
     - Идет, - кивнула она головой.
     "Я не хочу, - сказала она себе, уходя в ванную. - Я здесь не первая и
не последняя". Но тут же, второй, какой-то чужой и очень взвешенный  голос
перебил: это архискверное дело, Боже! Ведь в самом деле  -  скверно,  если
впутать в историю мужа... А потом... Генерал не падал в обморок от других!
Он упал рядом с тобой!
     Она или шутила,  или  просто  издевалась  над  ситуацией,  в  которой
оказалась.
     Когда она вернулась из  ванной,  все  сияло  на  столе,  и  было  это
уважительное серьезное угощение. Даже  в  доме  ее  отца,  жившего  всегда
нескудно, такого сдержанного обилия и величия  стола  не  было.  От  икры,
балыка, арбуза свежего и крупного инжира, ананасов... Скорее,  можно  было
бы что-то пропустить, не назвать, чем вспоминать, чего тут не хватает.
     Сдержанность ему изменила потом, когда выпил много коньяка, ничуть не
опьянев. Он ей сказал потом на ее комплимент, что  он  так  в  таком  виде
хорошо держится: в том и счастье - уметь пить в  этом  не  избавленном  от
подозрений мире. Уметь и владеть собой потом!
     Она взяла инициативу в свои руки, и ему это  понравилось,  и  он  был
неистощим, это был великий любовник.
     - Так в чем же еще счастье? - шептала она,  и  он  то  ученически  ей
подчинялся, радуясь этому, то повторял, наверное,  уже  испробованное,  но
всякий раз по-новому восхитительное.
     - Ты всегда такова? - спросил он ее вечером.
     - Я хочу ребенка.
     Леночка все это передала потом Павликовой. И та ей сказала:
     - Думаешь, если бесится в постели, значит, сразу и  ребеночек  будет?
Надо при всем том любить. Это же главное.
     - Я любила Шугова.
     - А сейчас не любишь?
     - Но по сравнению с ним Шугов в этом мальчик!
     - А  ты  когда-нибудь  с  Шуговым  так  делала,  как  с  этим  пьяным
старикашкой?
     - А ты со своим делаешь? Шугов же - муж!
     - Дурочка! Когда мой приезжает с заставы, приезжает усталый, пыльный,
потный, я веду его к большому корыту... Я обмою  каждый  его  пальчик.  Ты
думаешь, только дети любят ласку? Я... Ах, что я делаю в любви к нему, мне
стыдно и говорить! И он млеет... Я веду его в своем халатике... И  красота
моя, и красота моей любви к нему кричит, как жаворонок в небе. Я задыхаюсь
в чувстве уважения к его такой замечательной профессии.  Я  знаю,  что  он
нужен и мне, и другим, такой мной любимый. Я люблю его за  всех.  За  тех,
кто ему верит. Я люблю его за детей. Я люблю его - как женщина...
     - А я сама соскучилась по ласкам. И этот старик ласкал меня  столько,
сколько Шугов не ласкал за все годы совместной со мной жизни...


     Лена была не точна. Шугов был для нее всем. И мужем.  И  мужчиной.  И
отцом. И ребенком. Шугов любил ее, но он был нетерпим  к  ее  необдуманным
шагам. Ей казалось, ничего нет проще вести себя с мужчиной открыто, как  с
равным, не стыдясь. И выходило так: иные женщины в гарнизонах  говорили  о
ней  нелестно:  мол,  сама  лезет  на  приключения.  Тогда  Шугов,   когда
происходило это, делал ей замечания. Они  ссорились,  даже  несколько  раз
доходило у них из-за этого до развода.
     Но то, что произошло один раз с генералом, почему-то не повторилось в
другой раз, когда генерал прислал за ней машину и ввел снова в  свой  дом.
Она решила, что он - метеор. Почему она так придумала? От случившегося.
     В третий раз она ему шутя высказала:
     - Ты как всякое атмосферное явление. Как метеор. Как дождь, как снег,
радуга, зарница, мираж. Произвел первый эффект и исчез, иссяк.
     - Ты, Лена, цинична. Еще тогда, в первый раз, я это понял.
     - Я просто нерастраченная женщина.
     - А я теряю голову только при новизне.
     - Я видела в твоей ванной новое женское белье.
     - Это не установленная очередь. Хотя... У нас, Лена,  есть  феномены.
Они часто меняют женщин. У нас это может быть легко.
     - У вас? В учреждении?
     - Да, у нас.
     - Ты из госбезопасности?
     - Давно бы могла догадаться, раз я возглавил такую  комиссию.  Откуда
же я могу быть?
     - Неужели ты думаешь, что женщины в страхе так охотно идут с вами  на
связь?
     - А что бы ты сделала, Лена, если бы тебя - да в каталажку?
     - Надо найти за что? У меня чисты предки. И чиста я.
     - У тебя с некоторых пор нечист муж, Лена. И я думаю, что ты, приходя
сюда, ни на минуту об этом не забываешь.  Ты  и  старалась  так  потому...
Сознайся, боишься за своего Шугова?


     Генерал детально  ей  впервые  рассказал,  что  случилось  в  учебном
заведении, где учится ее муж. Это  чрезвычайное  происшествие!  И  генерал
уверен: не все еще  поняли  на  курсе  всю  трагичность  своей  дальнейшей
судьбы.
     - Что? И Павел в их числе? - Она притворилась.
     - Я думаю, карьера его на этом кончилась.
     - Почему ты так говоришь? - вдруг вспыхнула.  -  А  я?  Разве  ты  не
потянул меня в постель для того, чтобы сделать моему мужу исключение?
     - Нет, - жестко сказал генерал. - Я уже объяснял тебе... Объясню  еще
раз. - Глаза у него позеленели,  стали  непроницаемы,  бесчеловечны.  -  Я
потянул тебя... Прихоть! Я перед тобой упал к тому же в обморок!
     - Теперь ты спокоен, когда я рядом?
     - Теперь я метеор. Может, это и верно. Я сгораю. И буду сгорать, лишь
приближаясь к тебе! - Взгляд его бы ненежен, сух, бесцветен.
     - Кому же нужны такие старики! - свистнула она по-мужски.  -  Чудеса!
Мальчик!


     Шел високосный год. И все свои невезения Шугов сваливал на него.  Ему
действительно  не  везло  по  службе.  Каждодневно  что-то  случалось.  То
занизили явно оценку, то придрались на дежурстве,  то  заставили  написать
рапорт, когда он патрулировал в городе, и  гражданские  стали  отнимать  у
него задержанного солдата, твердя,  что  тот  ничего  плохого  не  сделал.
Взбунтовалась толпа. И, выходит, он, Шугов, ее спровоцировал, хотя вину на
себя он взять не мог:  задержал  солдата  законно,  не  грубил,  вел  себя
тактично, согласно уставу.
     Его стали обходить по службе. Иногда ему  казалось:  он  не  нужен  в
группе. Все в  ней  чувствовали  себя  неуютно  после  того,  как  каждого
вызывали и просили  написать  рапорт  по  делу  исчезновения  листиков  из
Устава. "Может, я мнительный?" - спрашивал он Лену после  того,  как  они,
вся группа, вернулись на зимние квартиры.
     Шугов сам вызвался ехать куда-то на край света, на  дальние  северные
острова. Им разрешили ехать с женами. Это была практика. И ехали  не  все.
Многие не хотели ехать, но Шугов сам напросился, потому что  ему  надоело,
что обходят, не нагружают и не разгружают. Будто  его  нет.  Будто  он  не
офицер. Не боевая единица.
     Генерал, сопровождавший их к тем дальним островам, где - вечные снега
и где такие морозы, что человек  может  превратиться  в  сосульку,  сказал
Шугову:
     - Товарищ подполковник, если уж едете сами, добровольно, то не берите
с собой жену. Зачем же ей мучиться?
     Этот генерал делал вид, что ничего не знал об отношениях жены  Шугова
с председателем грозной комиссии  по  пропаже  Боевого  устава.  Что  жена
подполковника бежит, спасаясь, от этих отношений он мог лишь догадываться.
     Собственно, отношений уже не было. Елена Мещерская прервала  их.  Она
думала, что уже сделала все для Шугова: ее  старик-любовник  (в  душе  она
называла Ковалева стариком) не тр