- Само собой разумеется, - соглашался я, но не  давал  повода,  чтобы
полковник подумал, что я уже готов идти в его контору и разбирать  сердцем
все дела, которые скопились у него в большом количестве. Тем более, что  я
занимаю уже офицерскую должность, она у меня на уровне майора. И  я  люблю
свою работу. Люблю открыто говорить о том,  что  вынес  при  ограниченном,
пусть, сборе материалов о людях. Зачем же мне менять самого себя?
     Когда я  с  досадой  проговорил  "само  собой  разумеется",  Шмаринов
обиделся:
     - Да не само собой разумеется! Я разрешил Железновскому тебя, скажем,
взять с собой. Я  хотел,  чтобы  майор  Железновский  думал  не  только  о
карьере, а хотя бы немножко почувствовал себя человеком,  заинтересованным
в улучшении жизни. А улучшить жизнь - это  объективно  разобраться  в  той
ситуации, в которую попали люди.
     - Вы сказали о Мещерской. И  ведете  разговор  на  ее  примере  и  на
примере ее сбежавшего мужа...
     - Конечно. Если Железновский что-то понял и даст тебе дело Шугова...
     - Почему вы так думаете?
     - Не даст сам - ты у него попросишь. В  это  я  верю...  Ты,  получив
материалы, разберешься, а не просто осудишь человека. Я  это  наблюдал  по
твоим публикациям. Ты досконально копаешься. - Шмаринов то ли  посмеивался
надо мной, подковыривал, то ли говорил серьезно, однако льстил мне, что на
него не часто находило. - Так вот... Шугову инкриминируют предательство  и
играют вокруг его ревности: мол, все начиналось у него с этого.  Но  скажу
тебе... Ведь его как бы специально подталкивали к  этому!  Как  говорится,
все это было! Ведь не успел Шугов  жениться,  как  рядом  с  его  женушкой
пошагали два человека... Уже на то время - два человека!
     - Да, но причем здесь - подталкивали? - возразил я.
     - Обыкновенное дело. Борьба за карьеру и борьба за  красивую  женщину
идут часто рядом. - Сегодня Шмаринов говорил слишком пространно.  -  Разве
это не усек ты из моего разговора? Они, эти двое...  Я  тебе  назову  лишь
буквы. Это полковник Н. и генерал С. У меня нет основания  предъявлять  им
обвинения или выносить частное определение по делу Шугова. Но в  том,  что
Шугов там, у врага, и их вина. Ах как они отнимали у него эту женщину! Как
пытались уничтожить Шугова!
     - И что из всего этого я вынесу? Даже,  если  буду  иметь  материалы,
копаться в них?
     Шмаринов вздохнул тяжело:
     - Чудак! Если бы я имел не Железновского, а другого сотрудника, он бы
все это не обошел стороной. Трудно сказать, а,  точнее,  возражать  против
негатива, если в деле теперь фигурирует враг народа, перебежчик! Я имею  в
виду Шугова. Что бы ты сейчас не сказал в  его  защиту  -  мимо!  На  тебя
поглядят  искоса...  Но  можно  сказать  об  этих  двоих!   Их   подлость,
сводничество, сволочизм... Это же было! Как же все это оставить в стороне!
     Разговор состоялся, естественно, уже после того, как у меня  побывала
папочка с "Делом Шугова". Знал ли Шмаринов о том, что Железновский дал мне
эту папочку? Не думаю. Железновский, свернув папочку, положив  ее  на  дно
чемодана, тут же уехал. Шмаринову не дали даже  проводить  начальство.  Но
что странно, в  "Деле"  не  было  ни  полковника  Н.,  ни  генерала  С.  И
Железновский не сказал мне о них. Может, он скрыл от меня другую  папку  о
Шугове, более увесистую? Более... То есть, где были и Н., и С.?
     Но я помнил этот разговор со Шмариновым. И я пришел  на  второй  день
уже на квартиру Зиновия Борисовича Мещерского, дабы выяснить кое-что  хотя
бы об этом полковнике, и об этом генерале, видно задевших судьбу Шугова.
     Марины Евгеньевны не было дома. Мещерский пил чай на кухне.
     - Я знал, что вы приедете. Вы хотите тоже обелить Павла Афанасьевича?
Я это понял. И мы помогли вам вчера. Мы говорили о нем  хорошо,  хотя,  вы
должны это знать, в нашем доме не стоит упоминать о  веревке  повешенного.
Знаете, мне не положено якшаться со шпионом. И я всячески  отмежевался  от
бывшего  зятя.  В  конце  концов  моя  идеологическая  работа  не   терпит
компромиссов. Для меня изменник  Родины  есть  изменник  Родины.  И  никто
больше. Сват, брат, зять, жена. Только так!
     - Вы хотели сказать о дочери еще. О ее связях в первые дни замужества
с загадочным для меня полковником Н.
     - Да, уже с полковником. Тогда он был подполковником.
     - Генералом не стал?
     - Думаю, и не станет. Мы тоже кое чего-то стоим.
     - И еще с генералом С.
     - Генерал-полковником С.
     - А был?
     - Генерал-майор в то время.
     Мещерский назвал генерал-полковника подлецом, а нынешнего  полковника
Н. недоноском. Это они, по мнению Зиновия Борисовича, вбили первый клин  и
в семейную жизнь Шуговых, и в карьеру главы семьи.
     Меня в этом не надо было убеждать. Я  это  уже  понимал.  Нужны  были
детали, и Мещерский на этот раз разговорился.
     - У Павла Афанасьевича  все  было  поначалу  безоблачно,  -  печально
склонился к столу Зиновий Борисович. -  А  какой  родитель  не  мечтает  о
счастье своих детей! Н. - это всего-то был прихлебатель. Он  интриговал  и
писал куда-то на Павла Афанасьевича. Добился  или  нет  расположения  моей
дочери, это же, вы сами понимаете,  тайна.  Я  никогда  бы  не  спросил  у
дочери, как  она  распоряжается  своим  временем  и  своими  симпатиями  и
антипатиями. А что касается С., сударь, я его застал в собственном доме  в
тот момент, когда он атаковал мою дочь, не  закрыв  даже  дверь  на  ключ.
Павел Афанасьевич был тогда в длительной командировке. И С. воспользовался
случаем. С. был начальником Павла Афанасьевича. Но беда-то не  в  этом  во
всем. После того, как я показал ему  на  дверь,  и  появились  в  районной
газете, - понимаете, в органе райкома партии, где я состоял первым  лицом!
- две заметки о моем якобы, извините, жидовском происхождении.  Тогда  это
было модным. Неслыханно! Чтобы газета  в  то  время  отважилась  выступить
против первого лица! Но боролись то ли с космополитами, то ли еще с кем. И
кто-то публикации разрешил!  А  у  Павла  Афанасьевича  в  кабинете  стали
появляться подложные письма о якобы  связях  моей  дочери  с  С.  Нетрудно
догадаться, кто их автор. Проиграв  в  атаке,  он  выиграл  в  другом.  Он
нарушил покой Павла Афанасьевича.
     - И что же было потом?
     - Павел  Афанасьевич  был  горяч,  молод.  Он  принес  эти  письма  в
партийную организацию. Но он не знал нашей системы, у  него  всегда  глаза
были в розовых очках. А нам, партаппаратчикам, только и надо  того,  чтобы
покопаться в белье  грязном,  потрусить,  поставить  по  стойке  смирно  и
сказать: "Служи, если простим! А нет -  выкинем  и  останешься  без  куска
хлеба, да еще оплеванным на всю Вселенную".
     - Сражение состоялось?
     - Поединок Шугов проиграл. Я отговаривал его от  этого  поединка.  Он
мне тогда не поверил. Шугов запятнал подозрением свою жену, мою дочь, и  с
тех пор потерял уважение в ее глазах.
     - Почему они не разошлись?
     - Легко сказать! Павел Афанасьевич любил ее так, простите, не как  вы
или Железновский. Он был всегда человеком цельным, устремленным. Про таких
говорят: любят одну женщину, одну землю, одну Родину.
     - Как раз этого о полковнике Шугове и не скажешь.
     - Да, этого теперь не скажешь. Но я всегда говорю  это  про  себя.  Я
всегда думаю, что наше отношение к таким, как он, надрывает душу и  делает
сердце холодным. - Он вдруг спохватился: - Надеюсь, все, что тут я  говорю
вам, не появится в какой-нибудь газете?
     Я пообещал, что в газету писать не стану.
     - Тогда в журнал? А вдруг будет узнаваемость?
     - Вы боитесь?
     - Я уже ничего не боюсь. Даже тогда  не  боялся,  когда  мою  фамилию
приписали к еврейской.  Правда,  Зиновий  Борисович...  Вы  чувствуете?  И
приписывать не стоит! Само собой вроде разумеется. Но так уж случилось.  Я
Зиновий Борисович, потому что отец мой дал мне имя своего  друга  Зиновия,
действительно, еврея. Сам отец был Борис. Но Борисом был  и  Годунов.  Что
же, и ему надо было приписывать, что он еврей?
     Резко и требовательно зазвонил телефон. Мещерский важно  встал  и  не
спеша подошел к столику, где аккуратно, в нишу был упакован белый аппарат.
     Он слушал внимательно, говоря при этом "да, да, да". Вдруг повернулся
ко мне и пальцем подозвал меня к телефону.
     - Ты можешь сама поговорить с ним. Он сейчас рядом со мной.
     Я взял трубку  и,  грешным  делом,  надеялся  услышать  голос  Марины
Евгеньевны. Но мне  страшно  везло  в  этот  день.  Во-первых,  откровения
Мещерского, а, во-вторых, там на той стороне, на том конце  Планеты,  была
Лена с простуженным хрипловатым голосом и теми вольными манерами,  которые
были приобретены в его доме, где ей всегда дозволялось говорить  все,  что
она думает.
     - Мама не дала тебе мой адрес, - когда мы  обменялись  приветствиями,
прохрипела она. - Ты знаешь,  зеленый  огурчик,  она  тебя  испугалась,  -
ха-ха-ха! Ты только не  обижайся.  Но  твой  удел  покорять  официанток  и
комендантш общежитий. На нашего брата ты не тянешь.
     - Это почему же? - стал я ерничать.
     - Так захотел бы - нашел.
     - Но мама твоя не велит?
     - Мама оставляет тебя для себя, ха-ха-ха!
     Смех ее был груб, раскатист. Мне теперь показалось, что ничуть она не
больна, а просто у нее такой теперь голос. Это от курения, как  я  вычитал
недавно в газете, и от того, что женщина  пьет.  Мне  не  хотелось  в  это
верить. Лена все  равно  волновала  меня  даже  на  расстоянии.  И  я,  не
стесняясь ее отца, стал напрашиваться к ней в гости.
     - Я, зеленый огурчик, не в форме.
     - Что это для меня значит?
     - Много. Я, мой милый, выгляжу так же, как  моя  дорогая  молодящаяся
мамаша.
     - А разве это плохо?
     - Для моих лет?
     - Мы еще с тобой действительно зеленые огурчики.
     - Нет, нет! И не напрашивайся... Вот если  после  твоего  приезда  из
Ленинграда...
     - Но я не собираюсь в Ленинград.
     - Ты должен поехать в Ленинград.
     - Зачем?
     - Там Игорь Железновский. Он давно сказал, что хотел бы видеть тебя.
     - Твоя мать дала мне его московский адрес.
     - Он долго будет в Ленинграде. Я тебе  советую  поехать.  Ты  кое-что
узнаешь... У тебя есть время?
     - Двадцать дней с гаком. А где я его найду?
     - Он звонил мне вчера из гостиницы.
     - Она назвала гостиницу и  номер,  в  котором  остановился  полковник
госбезопасности Железновский.
     - Поедешь?
     - Поеду.
     - Только, пожалуйста, не рассказывай ему, как относятся мои предки  к
этому... к этому беглецу, ха-ха-ха!
     - Постараюсь.
     - Постарайся, зеленый огурчик. И потом постарайся  приплыть  ко  мне,
лады?.. - Неожиданно голос ее стал мягким, женским, очень дорогим  мне:  -
Она уже шептала: - Все-все! Как помню, зеленый огурчик!..
     "Зеленый огурчик!" Это тогда, когда за нами захлопнулась дверь, когда
она спросила, не боится ли мальчик, который пришел  к  ней,  ревнивого  ее
мужа, не боится ли, если вдруг он - с пистолетом,  тогда  она,  прижавшись
губами к моему лицу, сказала: "Ах, ты еще совсем зеленый огурчик!"
     Пип-пип-пип! Лена положила трубку, а я в недоумении глядел на нишу  и
спрятанный  в  ней  аппарат.  Зиновий  Борисович  же   глядел   на   меня,
неодобрительно щурясь.
     - О чем вы договорились? - спросил, наконец, он.
     - Лена хочет, чтобы я поехал в Ленинград, к Железновскому.
     - Он разве там? - подозрительно поглядел на меня Мещерский.
     - Лена уверяет, что там.
     - Да не может этого быть! Я звонил ему позавчера в Москву... А что вы
решили?
     - Если честно признаться, меня это волнует  вот  уже  год.  Я  прожил
тогда год спокойно. А потом, когда пришло письмо  от  вдовы  Павликовой  в
адрес полковника Шмаринова, то я подумал... В общем, после этого как-то  я
завертелся. И верчусь, верчусь вокруг да около. А не знаю - зачем?
     - А кто такая Павликова?
     - Вы не знаете? Это вдова начальника заставы, где перешел границу ваш
зять.
     - Меня волнует только зять, - жестко сказал  Мещерский.  -  И  то  он
здесь! - Приложил руку к сердцу. - Только здесь.
     - А меня волнует  и  Павликова,  и  мама  замполита  заставы,  и  все
солдаты, и все сержанты, которые теперь тянут лямку в тюряге! - крикнул я.
     - Хорошо, что  же  вы  кричите?  Вы  хотите,  чтобы  я  уточнил,  где
Железновский? И даст ли он вам материалы еще и про Павликову? Я  не  знаю,
не знаю... И не хочу знать... А уточнить... Я завтра вам  сообщу.  Где  вы
остановились?
     Я назвал, где остановился.
     - Я узнаю ваш телефон.
     - Зачем? Я вам его назову. - И дал ему номер  телефона.  После  того,
как я выступил несколько раз в центральной прессе,  меня  стали  селить  в
хороших номерах, как правило, с городскими телефонами.
     На следующий день, ранним поездом, я  выехал  в  Ленинград.  Я  давно
мечтал побывать там. А тут случай. Когда я  позвонил  Мещерскому  сам,  не
дождавшись его звонка, он извинился и заверил, что только-только собирался
со мной связаться, однако дела не позволили ему сделать этого.
     - Вы поезжайте к Игорю. У него действительно для вас кое-что имеется.
     - В каком смысле? Я ведь  тоже  мотался  без  отпуска  два  года.  Не
хочется ехать вхолостую. Может, и ждать придется. А надо заехать домой.
     - Но он в самом деле звонил моей дочери. И просил, узнав,  что  вы  в
городе, к нему приехать. Железновский  не  может  принять  вас  в  Москве,
потому что действительно останется надолго в  Ленинграде.  Тут  Лена  была
точна.
     Итак, я поехал в Ленинград. Железновский встретил меня на  вокзале  -
ему позвонил Зиновий Борисович.
     - Знаешь, я тебе снял номер. Не в моей гостинице. Так будет лучше.
     Я  согласился.  А  что,  собственно,  изменилось  бы?  Полковнику  не
хотелось показывать меня своим. Когда-то на танцах я оделся в  гражданский
костюм и выглядел, надо сказать, комично.  Особенно  дурацки  выпирал  мой
галстук. Мы завязывали его с начальником типографии Толей Алябьевым  вроде
умело, но узел не получился, все было смешно,  однако  мне  казалось,  что
выгляжу я шикарно: до армии у меня не было ни одного костюма,  ходил  я  в
рванье.
     Тут же, на  вокзале,  я  предстал  перед  новоиспеченным  полковником
этаким щеголем. На мне была тройка, через плечо перекинут самый дорогой на
то время фотоаппарат. И  полковник  одет  с  иголочки.  Железновский  был,
правда, утомлен, лицо как-то сжалось, появилась залысина и поседели виски.
     Мы наняли такси, он сказал водителю куда ехать. И через полчаса я уже
разместился.
     - Я тебя оставлю до вечера. - Железновский подошел вплотную  ко  мне,
долго оглядывал. - Пижон! Хвалю.
     - Ты чего-то хотел. Почему позвал меня?
     - Соскучился. Веришь?
     - Нет. Говори. А то закрутишься и вечером не  приедешь.  Как  сказала
мать Лены, ты работаешь в основном по вечерам.
     - А ты? Газетчики тоже ведь работают по вечерам.
     - По ночам и по вечерам. У нас ненормированный рабочий день.
     - И у нас тоже. Но вечером я приду.
     - Когда? Скажи, чтобы я не был привязан. Я хочу побродить по  городу.
Представляешь, мою дыру и это царство красоты!
     - Не представляю. Как тебя угораздило там остаться?
     - Игорь, меня не  спрашивали.  Прилепили  одну  маленькую  звездочку,
оставили на той же должности, с тем же трусливым редактором. И  что  бы  я
мог сделать?
     -  А  я,  видишь,  отхватил...  Перепрыгнул  через   большую.   Сразу
полковника. - Железновский кисло усмехнулся. - Ладно, все-таки до вечера!
     В этот вечер он не пришел. Мы договорились,  что  я  буду  ждать  его
после восьми. Я сидел в номере и просматривал все свежие  газеты,  которые
купил в местных киосках. По этим газетам я понял, чем занимается полковник
Железновский.  В   них   сообщалось   об   очередном   каком-то   заговоре
ленинградской интеллигенции. Где-то разоблачены инженеры Петухов, Васильев
и Бернштейн. Они хотели продать какие-то изобретения, и в последнюю минуту
их  поймали  за  руку  рабочие  завода.  В  газетах  этих  рабочих  широко
представляли. Многие  из  них  прошли  войну,  громили  немецко-фашистских
захватчиков: они, эти  люди,  не  могут  жить  в  одной  дружной  семье  с
предателями и врагами народа, спекулирующими общим  богатым  достоянием  -
изобретениями, так нужными заводу.
     Я ждал звонка на второй день. Звонка не было. Не было Железновского и
на третий, и на четвертый день.
     Мне ничего не оставалось делать, как взять обратный билет. Вечером  я
должен был уезжать, поначалу в Москву, потом оттуда я помчусь в свою милую
Среднюю Азию, где меня всегда ждут мама и братишки. Хватит всего этого для
меня. От здешних тайн уже тошнит!
     Мне оставалось всего два часа. На вокзал я мог доехать на  трамвае  -
всего несколько остановок.
     Я уже собрался и хотел  уходить.  Лучше  приду  пораньше,  похожу  по
вокзалу. Люблю отъезжающий, суетящийся, шумливый народ: сколько  потешного
и человечески теплого в провожаниях, встречах!
     Только взялся за чемодан - звонок. Я мог  и  не  отгадывать.  Товарищ
полковник!
     - Слушай, - не поздоровался Железновский, как она с тобой говорила?
     - Что значит как? - взбесился я. - Ты извинись  вначале,  что  вызвал
меня сюда и морочил голову.
     - Слушай ты, младшой! Я тебя могу вызвать повесткой! И спросить:  что
ты копаешься в дерьме? Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не копался?
     - Это точно, предупреждал! Я это всегда помню.
     - Тогда, почему ты копаешься? Почему спрашиваешь, нюхаешь?
     - Кого я спрашивал? И кого я нюхал?
     - Ты ходишь вокруг пограничников! Ты им слагаешь  и  поешь  песни!  А
нам... Нам ты отказываешь в честности, порядочности! Они  все  у  тебя  не
виноваты. А мы, те, что выполняли свой воинский долг, негодяи!
     - Я это не говорил ни Мещерскому, ни его жене, ни его дочери.
     - Ох, какой точный! Ты кое-чему научился! Называешь фамилии!
     - Не кривляйся. Я все равно не пойму  тебя  и  твоей  этой  хохмочки.
Вызвать, а потом облаять! Ну спасибо...
     - Да пошел ты!.. Впрочем, загляни в свой портфель... Загляни!
     - Пьяная рожа! - крикнул я. - Сам пошел! Чтобы ты больше  никогда  не
звал меня к себе! Понял?
     - Дурак, младшой! Зря тебе звание дали. Старшиной ты был умнее.
     Я нажал на телефонный рычажок, медленно  оглянулся.  Что-то  не  так,
что-то не так! Это - не Железновский.  Это  -  клоун.  Это  ему  так  надо
сделать, так надо сделать! Телефон  прослушивается.  И  я,  следовательно,
прослушиваюсь. Это ясно. Это результат письма, которое я отправил за своей
подписью в ЦК. Это потому, что в  письме  идет  речь  о  вдове  начальника
заставы Павликовой. Это еще, может, связано с...
     Я на цыпочках, вроде это мне  поможет,  вышел  в  коридор  гостиницы.
Сдавать номер я не буду, - твердил себе. - Это, это...
     ...Уже в вагоне, необыкновенно безлюдном, тихом и спокойном, я  полез
на дно своего портфеля: там лежал конверт,  хорошо  заклееный  и  бечевкой
связанный. На конверте стояла моя  фамилия.  Кто-то  стукнул  в  дверь.  Я
быстро спрятал конверт, сел прямо и сказал:
     - Войдите!
     Вошла девушка. Оказывается, ее место рядом с моим. Ну что ж! Я глядел
на ее милые ножки, на смазливое личико: неужели она будет следить за мной?
Меня уже ведь не раз предупреждали: брось  этих  своих  пограничников!  Не
лезь в такие дела!
     Плевать на эту девочку! Плевать на всех вас!
     Я достал конверт и  распечатал  его.  Девчонки  не  было,  она  пошла
переодеваться. Размашистым почерком Игоря Железновского мне  сообщалось  о
судьбе Соломии Зудько. Приговорена к расстрелу! Приговорены к расстрелу  и
семь железнодорожников моей маленькой станции.
     "Как ты скушаешь все это? Напишешь ли? Или промолчишь в тряпочку?"
     Железновский издевался еще надо мной! Он знал, что я написал в ЦК и о
Соломии Яковлевне Зудько, и о ее муже, разжалованном майоре Соловьеве, и о
семи