Эшелон был подан
почему-то в темноте.  В  темноте  и  производилась  погрузка.  Уговаривали
раненых ребят сестрички:
     - Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре.  Там  вас  всех
положат в хорошие палаты.
     - Сестра, укольчик мне сделай!
     - Потерпи, родненький!
     - Сестричка, воды! Воды!!
     - Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик... Потерпи, сладкий!


     Мне рассказывали,  что  Железновский  в  Афганистане.  Об  этом  я  в
последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала  она  о
Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.
     Но  Игорь  Железновский  -  непромокаемый   и   непотопляемый   Игорь
Железновский -  был  не  в  Афганистане.  Он  был  тут,  на  нашей  земле,
считавшейся уже Афганистаном. С громом,  шумом,  помпой  вдруг  к  эшелону
подкатили машины - пять или шесть. Из них, этих машин,  выделялась  черная
"Волга".  Из  нее  и  вышел  погрузневший,   чуть   ставший   вроде   ниже
Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста  люди
- все в гражданском платье.
     Игорь шел хозяином к эшелону, и  его,  видно,  ждали,  потому  что  с
дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в  их  сторону
начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.
     Он подбежал к остановившемуся Железновскому -  остановилась  сразу  и
вся группа, следовавшая за ним на почтительном расстоянии.
     - Товарищ...
     Начальник  поезда  замямлил,  явно  не  подготовив  доклада.   Да   и
гражданская одежда Железновского  смутила  его.  Он  явно  рассчитывал  на
военную группу.
     - Товарищ...
     Это опять начал говорить молодой начальник поезда.
     - Перестань, - как-то мягко укорил  его  Железновский.  -  А  где  же
провожающие?
     - В прошлый раз были, - стал  оправдываться  начальник  поезда,  -  а
сегодня темно и публика разошлась.
     - А как же с митингом быть? - спросил Железновский. - Ведь он  обязан
состояться!
     - А митинг мы сделаем по прибытии...  -  И  начальник  поезда  назвал
город, в который они приедут и созовут там митинг.
     - Надо бы сделать так... Здесь пару слов сказать.
     Меня шут дернул за язык. Я вышел вперед и предложил Железновскому:
     - А ты скажи перед нами сам, Игорь. И  знай:  тут  три  писателя.  Мы
зафиксируем твою историческую речь и обнародуем ее там, где нам предложат.
     Железновский не  ожидал  найти  меня  здесь.  Мы  не  виделись  целую
вечность, и ему хватило и чувства юмора, и чувства дружбы. Он  кинулся  ко
мне в объятия, стал душить и целовать.
     Потом извинился:
     - Понимаешь, учимся все у главного!
     Я поначалу не понял, кого он имеет в виду. Но один из моих товарищей,
с которым мы были более или менее откровенны,  когда  Железновский  забрал
нас в свою машину и повез в здешний ресторан, - оказывается, им специально
накрывался вот уже вторую неделю отдельный бесплатный стол, - сказал:  "Да
он имел в виду Леонида Ильича! В смысле - целоваться и обниматься".
     Как хозяин, Железновский определил нам места за  столом.  Он  сказал,
что четверо из их группы уехали туда, - кивнул на юг, - а  места  остались
сиротами. Слава Богу, теперь все исправлено. Будете столоваться с нами.
     - А чем ты тут занимаешься? - спросил я.
     Железновский укоризненно покачал головой:
     - Как был партизан, так и остался им. Или ты не в зоне, где все дышит
и живет?
     - Ух, как ты научился! - засмеялся я, пропустив чарку.  -  Ты  иди  к
нам, в писатели. У нас такое  живое  слово  не  умирает  -  отпечатывается
навечно.
     - Ничего, - засмеялся Железновский, - увидите, вдохновитесь - и слово
новое найдете. Вот еще бы с ранеными успели поговорить.
     - Успели послушать, как они стонут, - мрачно несло меня на рифы.
     Железновский не обратил на меня внимания.  Он,  как  мне  показалось,
стал пить много. И я попросил его:
     - Игорь, не пей сегодня.
     - А что? Поговорить потянуло? Не боишься, держать фасон не разучился?
     - Ты где живешь?
     - Это тайна. Впрочем, с тобой рядом.
     - В гостинице, что ли?
     - Ну где еще тут живут?
     Мы говорили тихо, и никто нас не слышал.
     - А к себе, где работал, ходишь? Там ведь все осталось вроде.
     - Я знаю, вас туда водили. Для проверочки и показухи:  все  меняется,
идет хорошо! -  И  хихикнул:  -  Ну  и  что?  Все  нормально?  -  И  сразу
посерьезнел. - К себе я не ходил. Там - другие берега. Молодые, способные,
разные, но цепкие.
     - Что это значит?
     - Ну что это значит? Там не мы.
     - А вы - это кто вы? Все продолжается?
     - Ну, естественно... Только теперь, видишь, и митингами заворачиваем.
И в другой роли. Впрочем... Давай действительно потом поговорим?
     Я поднял руки вверх.
     Когда мы  поехали,  хорошенько  подвыпив,  я  договорился  со  своими
собратьями,  что  на  время  отлучусь.  Мы  пошли   с   Железновским,   не
сговариваясь, в сторону штаба пограничного отряда. Штаб стоял  на  том  же
месте.  Железновский  был  слишком  нетрезв  и,  по-моему,  говорил  много
лишнего. Он говорил, что знает все: как я собираю  материалы  на  книгу  о
Ковалеве и его вонючем (так, брезгливо сморщившись, и сказал)  учреждении,
этих материалов у меня - куча, в этих материалах, - погрозил мне  пальцем,
- я не найду прокольчики Железновского: "Я - тут, я - не рядом  с  ним.  И
никогда рядом не был"...
     Железновский,  почувствовав,  что  я  насторожился,  немедленно  стал
говорить о другом. Он заговорил о том, чем тут занимается. Они забрасывали
туда, - он кивнул на границу, - людей, своих.
     - Они, - Железновский остановился и вдруг оскалился,  -  резали  тех,
кто нам изменил. Ты понял?
     Я тоже остановился, хмель бросился в голову.
     - Ты чего запугиваешь? Знаешь, от кого мы приехали?
     - Если бы не знал... Так... Чего же ты тогда насмехаешься  надо  мной
при всех?
     - А чего ты выпал из реалки? Какой митинг? Люди стонут, пить  просят,
укола..
     - Половина наркоманов!
     - Не мели, не наговаривай на своих.
     - Я знаю, что говорю. Идут иногда за анашой в пасть  гада.  Продаются
за это.
     - А ты их за это - чик? К стенке? И готово?
     - Надо - всех перережу. Зачем нам тут такие  сдались?  Ну  мусульмане
курят - ладно. А это же свои, славяне! И повалом.
     - На войне же! Раньше - пили. Теперь курят.
     - Идем. Философ!
     Вскоре мы пришли к штабу отряда. И зачем мы сюда пришли?  Я  понимал,
зачем. Мы думали об одной женщине. Неужели это было тут? Здесь  она  стала
круто падать вниз? Мы, конечно же, продолжали любить эту  женщину  и  ради
нее пришли сюда. Лена сказала о пребывании тут  Железновского  с  иронией.
Обо мне, наверное, говорит еще насмешливей.  "Зеленый  огурчик  в  розовых
очках". Ну что же, мы ей все прощаем. Потому оба и молчим.
     - Скажи, Игорь, - решился, наконец, я, - вот теперь тут, как при  ней
скажи. Тогда мы с кем ехали? Ведь все наше и ее начиналось с него.
     Железновский заскрежетал зубами:
     - Да пошли ты все это к...
     Он грязно выругался.
     - Знаешь, -  после  некоторого  молчания,  почти  шепотом  проговорил
Железновский. - Похлеще него были у  нас.  И  -  остались...  Не  тебе  же
толковать о Ковалеве? - Он саркастически засмеялся: -  Папочки  собираешь?
Фотографии? И думаешь, что -  отыщется  истина!  Ха-ха-ха!  "Начиналось  с
него!"  Да  истинное...  Истинное  и  никогда  не  вывернешь!  Особенно  о
Ковалеве. Он при живой своей жене баб новых каждый день в  дом  таскал.  И
тискал их... При бабе своей! Ей  глотку  пистолетом  затыкал.  У  него  на
старую, один раз... извини, пропетую... У него не маячил! А  ты  собираешь
фото!
     - Он ее, Лену, сам пригласил? Или ты ему ее привел?
     Железновский вскрикнул:
     - Подонок! Дегенерат! Чего душу разматываешь?! Чего ты хочешь?
     - Ты сам подонок! Ты же вел ее к тому. Как ты его называешь? Двойник!
Ты карьеру на ней сделал. А ее - этим убил!
     - Ах ты, старшинская гнида! Да куда ты лез бы?! Ну тому приглянулась!
А там же они - и Ковалев, и Лена - рядочком были!  Там  бы...  Лишь  бы  я
пикнул против... И меня, а сразу бы и тебя!..
     - Заслуги твои  велики,  что  я  жив  и  здоров  на  сегодня.  Но  ты
повторяешься. Ты об этом, по-моему, говорил мне уже.
     - Говорил, не говорил... Какая разница! Только знаю, что ты бы ничего
этого не видел. И, может, теперь бы не задавал дурацких вопросов...  Какая
разница, водил или не водил? Тот был или не тот? Я же тебе  говорю,  таких
было... Уйма! А вам зачитали в письме ЦК, как товарищ Берия баб шерстил  и
как пер против всех к власти, вы уши и развесили. Ах, взяли его  и  теперь
же все кончится! Ну что, кончилось? Тюрьмы как были - так  и  остались.  В
тюрьмах  правят  воры,  бандиты,  сволочи.  Ничего  не  изменилось  и   не
изменится... - Он  задыхался  от  гнева.  Тихо,  как  всегда  умел,  вдруг
предложил: - Пойдем! Я покажу тебе кое-что!
     Я пошел за  ним,  часовой  пропустил  нас,  как  только  мы  показали
документы. Я Железновскому по дороге сказал:
     - Про Ковалева я знаю не только от тебя. Ты многое уже забыл.
     - Ничего я не забыл. Оглоушенный я. Всем, всем оглоушенный!
     Железновский схватил меня за руку и потащил за  собой.  Мы  оказались
вскоре у небольшого заборчика. Я заметил там холмики.
     -  Вот  они  лежат,  -  залаял  Железновский.  -  Павликов,  Смирнов,
замполит... Ты не веришь? Не веришь и тому, что я участвовал?  Участвовал.
И Шмаринов участвовал. Но ни Шмаринов, ни я не стреляли. Стрелял Ковалев.
     Я сжал кулаки:
     - Заткнись! "Я участвовал, но не стрелял!" Так вам и верят!
     - А ты возьми и поверь. Хотя  бы  ты  поверь.  Потому  что  я  правду
говорю.
     - У нас не подают, Игорь. У меня -  тем  более.  Я  по  листикам  это
изучаю. И на каждом листике - кровь, кровь!
     - Если бы еще детали тебе подбросить... Детали... Ты бы... Ты  бы  на
моем месте чокнулся!
     - Ну подбрось эти детали! Ты же их прячешь... Расскажи что-нибудь вот
из всего этого, здешнего! - Я показал на холмики.
     - Ты знаешь, как женщины унижаются, когда их хотят к стенке  ставить,
а в пятидесяти метрах дети кричат?
     - Павликовой дети?
     - Догадался!
     - Ну и...
     - Что ну и? Они унижаются пуще, чем их мужья...
     - Когда это было? Когда я привез  Павликову?  И  старшего  лейтенанта
Павликова уже не было?
     - Правильно рассуждаешь. Уже холмики стояли, когда Ковалев... Да он с
ней... И при нас...
     - Врешь ты! Почему же ты не застрелил его?
     - А ты мог бы тогда в дивизионе по своим стрелять?
     - Мог бы! Надо мной издевались!
     - Ты что сумасшедший?.. Хотя... Ты  действительно  сумасшедший,  если
книжку о нем стругаешь!.. Ты помни, вонючий газетчик,  когда  ему  в  душу
лезешь, чтобы вывернуть ее... Ты помни, что он тут делал с ней. И как  она
унижалась.
     - Все, что ты говоришь, чудовищно! Чудовищно! Чудовищно!
     Я помнил. Помнил. Еще я помнил и не забывал  о  главном:  как  Шугова
довели до того, что он  ушел  добровольно  туда,  в  тот  еще  Афганистан,
который считался дружеским.



                                    9

                   Первые показания полковника Шугова.
                      "Я прибыл сюда с иной целью".
                    Генерал Ковалев посылает убийцу,
                 который идет к американцам с повинной.
                      Особое задание Железновского.
                      Самолет берет курс на Мюнхен.

     Как его довели... Очень просто. Очень просто.  В  то  утро,  когда  в
городок приехал генерал Ковалев, подполковнику Шугову стало ясно: над  ним
нависла беда. На последнем курсе Шугов дал генералу Ковалеву бой. Пан  или
пропал!  Шугов  так  решил  на  тот  час  после  многочисленных  бесед   с
подполковником Северовым. Однажды подполковник сказал - проговорился  -  о
том, что Шугов во всей  истории  с  листиками  из  Боевого  устава  как-то
видится больше всех. Наверное, он был все-таки не таким заядлым  служакой,
этот  Северов.  Постоянно  подталкиваемый  всегда  начинает  протестовать.
Ковалев был подталкивателем. И Северов вскоре вышел на него. Северов узнал
по своим каналам, что жена Шугова ходит к Ковалеву. Ходит порой открыто. И
что это, - решил он, - как не устранение мужа? Догадка его не  подвела.  И
потому он сказал Шугову: надо защищаться - раз такое дело, раз он,  Шугов,
видится из курса по делу исчезновения злосчастных листиков больше других.
     Шугов кинулся в омут. И если бы он даже уже не хотел плыть, его плыть
бы заставили. Все уже покатилось по колее, разработанной системой. С одной
стороны - враги того, кто пишет и ходатайствует о том, чтобы его защитили,
с другой стороны - враги того, на  кого  пишут.  Стороны  раздувают  дело,
греют руки, оставаясь тайно незаметными. И бьют того, кто  пишет.  И  бьют
того, на кого пишут. Но в  конце  концов  принимает  решение  всегда  один
человек. Всегда - один. Главный в цепи системы.
     У генерала Ковалева оказалось немало врагов. Вторая комиссия, которая
разбирала дело полковника Шугова, написавшего рапорт-заявление на генерала
Ковалева (что-де он был пристрастен как председатель комиссии при проверке
фактов похищения Боевого устава,  что-де  Ковалев  лично  заинтересован  в
наказании Шугова), придирчиво повернула вначале  против  написавшего.  Тут
вступили в бой враги Ковалева. Третья комиссия отмела все поклепы в  адрес
написавшего и обличила генерала Ковалева  во  всех  смертных  грехах.  Тут
вступили в бой враги Шугова. И четвертая комиссия посчитала, что в  равной
степени виноваты оба и, наконец, пятая комиссия впервые поставила вопрос о
женщине, которая стояла перед этими двумя - написавшим и на кого написано.
И уже завихрилось-закружилось. Генерал попал в такой штопор, в который  не
попадал никогда, будучи летчиком неплохого класса.  Здесь  посыпались  его
грехи. Грех за грехом. Страшные грехи. И если бы он не  был  генералом,  а
подполковник всего подполковником, если бы  решение  не  принимал  один  -
главный начальник в системе - Ковалеву бы не сдобровать. Но таков уж финал
разборов того времени - генерал побеждал младшего по  званию  в  девяноста
случаях из ста. Если это не убийство, конечно, совершенное генералом.
     Шугов все же получил  перед  выпуском  полковника,  генерал  даже  не
извинился.  И  ждал  только  случая,   чтобы   поставить   новоиспеченного
полковника на место. Многое сменилось в руководстве за последний тогдашний
год, Берия шерстил кадры, ставил везде  и  всюду  своих.  И  когда  возник
вопрос ехать с проверкой в дальний гарнизон, где  полковник  Шугов  теперь
исполнял обязанности коменданта, генерал Ковалев, окольными путями прознав
о командировке, планируемой на южную границу, окольными путями  выбил  эту
командировку и возглавил комиссию по проверке боевых пограничных объектов,
а заодно службу засыла туда, за рубеж. Никто  не  знал,  что  еще  Ковалев
везет в своем секретом портфеле. Не знал никто, что он думает о встрече  с
женщиной, которая была какое-то время его.
     Беда была в том, что Шугов работал и на  службу  засыла.  И  там,  по
информации, которую накануне получил Ковалев из верных рук, случилось  два
провала. За этот срок, что комендант отбыл здесь и случились эти провалы.
     Утром полковник Шугов встречал  комиссию.  Лишь  в  последнюю  минуту
лично Берия назначил председателем комиссии генерала Ковалева. Шугову один
из кадровиков, осевший в управлении, считавшийся другом,  успел  передать,
кто едет в дальний пограничный отряд. Шугов не спал всю ночь. Он ничего не
сказал жене. И  теперь,  когда  Шугов  встретился  с  Ковалевым,  выглядел
несимпатично, сонным и каким-то замедленным в действиях.
     Ковалев всем подал руку, за исключением коменданта.
     Он не сел в машину Шугова, а  оглядев  его  молодцевато,  повернул  к
машине второстепенного в отряде начальника. Никто не знал, что происходит.
Потому что Шугов не докладывал, что произошло  с  ним  в  академии,  когда
прибыл в отряд и становился на партийный учет. Об  этом  знали  кадры,  об
этом знало крупное начальство.
     Шугов не придал поведению Ковалева особого  значения.  Так  и  должно
было быть. Вежливо предложил генералу, когда они  приехали,  свои  услуги.
Генерал бросил сквозь зубы:
     - Увы, полковник! Теперь я не нуждаюсь в любых ваших услугах.
     Генералу отвели кабинет для работы, всех, с кем  он  пожаловал,  тоже
разместили. Коменданту срочно надо было ехать по делам в один из  районов,
находившихся не в зоне границы. Он попросил разрешения уехать.  Вернувшись
часа через два, Шугов прошагал в кабинет, отведенный для Ковалева, но  там
того не оказалось. Шугов нахмурился. Он понял, что генерал у него дома.
     И не ошибся. Елена Мещерская позволила сегодня себе  много.  И  когда
Шугов подошел к дверям собственной квартиры, он услышал голос жены. И  это
был голос...
     Нет, ревность не разбудила в нем зверя. Он понимал, что  хладнокровие
спасет его на этот раз. Он всегда проигрывал горячностью. Теперь, - сказал
он сам себе, - надо действовать тихо, но... жестко.
     Пистолет его был заряжен, и он открыл легким толчком плеча дверь.
     Шугов хотел бы увидеть другую картину. Но он не увидел того, что  ему
могло показаться, когда он стоял за дверью и слышал подозрительные шорохи.
Лена одевалась, она стояла у зеркала, а генерал лежал на мягком диване. То
есть не лежал буквально. Он сидел, утонув в мягких удобных подушках.  Этот
диван им подарил  отец  Лены.  Это  был  великий  диван.  Ему  всегда  все
завидовали. В нем можно было утонуть, сидеть и одновременно лежать. Так  и
сидел и одновременно лежал генерал.
     Ковалев  глядел  на  вошедшего  отсутствующим  взглядом.   Ничто   не
разбудило его любопытства, в нем не было любопытства. Он  был  равнодушен.
Будто вошел не муж этой красивой, в белом, женщины, а посторонний человек,
ничего общего не имеющий с этим домом. Хозяин здесь генерал.
     Шугов растерянно глядел на них. В свою очередь он,  не  увидев  того,
что должен был увидеть, разочарованно переводил взгляд то на жену,  то  на
генерала.
     - Вы думали, что поймаете нас на месте преступления?
     Ковалев не пошевельнулся даже, сказал это  вроде  одними  губами.  Но
Шугов все услышал. До единой буквы разобрал. Он подошел к жене.
     - Позволь спросить, куда ты собираешься?
     Елена повернулась к нему и, подкрашивая губы,  ответила  вопросом  на
вопрос:
     - А тебе не все равно?
     - Нет. Ты знаешь о наших с генералом отношениях. Он после всего,  что
между нами было, не должен входить в дом, который ему навсегда закрыт.
     Ковалев поднялся, покачиваясь на носках, произнес:
     -  Я  пришел  сюда,  полковник,   как   человек   инспектирующий.   И
сомневающийся. Вы видите... Ваша жена, из-за которой мы тогда  с  вами  на
разборах по вашему делу много спорили, меня не волнует так, как  волновала
когда-то. Вы понимаете, я ее любил. Но все прошло,  все  там,  за  годами.
Хотя немного их и прошло.
     - А почему вы тогда тут? - спросил Шугов устало.  У  него  все  время
кружилась голова и он не мог справиться с постоянной дрожью в теле.
     - Тут я потому, что подозреваю вас... - Генерал  закурил  и  небрежно
бросил спичку на пол. - Вы  тогда,  в  академии,  ловко  выскользнули.  Вы
попытались доказать, что я позволил себе  много  лишнего  по  отношению  к
вашей жене. И главное, в чем я вас обвинил, ушло само собой в  сторону.  И
осталось лишь это женское разбирательство. Осталось мелкое-мелкое. Сегодня
вы не ускользнете и не обвините меня ни в чем таком, за которым  последует
разбирательство.
     - Вы в чем-то хотите меня обвинить?
     - Я хочу  вам  сказать,  что  уже  в  данную  минуту  вы  -  мертвец,
полковник.
     Елена резко повернулась, и странный ее взгляд побежал по ним.
     - Это громко и  слишком  ответственно  сказано!  -  крикнула  она.  -
Генерал, не за