же тут плохого,  -  подумал  я  по-другому,  -  если  человек
вспомнил о доме и матери? О ком же он еще должен думать? О службе-матушке,
что ли? Но он еще не умеет  служить.  Служить  умел  Павликов.  Он  научил
служить и своего замполита. И тот  его  не  предал.  А  меня  Железновский
все-таки может предать. За всю мою эту норовистость. За всю мою... Да хотя
бы за все другое! Я удивляюсь, что он, этот лейтенантик, думает о маме.  А
я? Думаю ли о маме? Нет, я даже  подумал:  почему  он  думает  о  маме?  Я
зачерствел на этой шестигодовой срочной. Я все позабыл. Я не помню  запаха
дома. Я не помню улыбки мамы. Я - чужой. Я - ничей! Как  это  я  могу  еще
сидеть около вдовы? И не тронула меня ее слеза. И я окаменел,  потому  что
каменным меня сделала эта длинная служба, этот вечный  Романовский  крест,
этот злой песок, эта невыносимая жара. Потому... Потому - мы уже не  люди.
Нам и нельзя делать, Железновский, карьеру. У нас в душе,  когда  работают
шестеренки,  песок.  Шестеренки  крутятся  туго.  А  скорее  всего   сразу
останавливаются. Каменные души! Они не плачут,  не  дрогнут,  когда  вдовы
сидят на чемоданах...
     Но я был все-таки плохой газетчик, потому что небрежно спросил:
     - Лошадей покормил?
     - А то как же! - обрадованно сообщил Дайнека. - Ты как заглянул туда,
я сразу и приказал...
     - Извозчиком я был, пацаном начинал.
     - Ага, это тоже такое случалось и со мной... Я сразу приказал!  А  то
каждый болтается, а делом не занимается... Ты правда был этим? Конюхом?
     - Ну да.
     - А как же в газету? Грамота-то... Впрочем - все бывает.
     - Бывает, - сказал я.
     Он подошел ближе и сел у моего ложа.
     - Старшина, старшина! - зашептал. - Не нравится все это мне! Бросили,
ушли. Ну нас привели. Ну и что? Это же граница. А, выходит, у нас никакого
опыта... Все так бросить, все открыть! Нате и идите!
     - Тебя по какому принципу сюда назначили?
     - Я всегда покладистый. Не рассуждаю, а - есть!.. Но скажи, старшина,
этого-то по тутошним временам мало. Я завтра  встану  -  что  делать?  Как
прочно закрыть эту теперь дыру? Уже мои троих задержали с верблюдами.  Что
я обязан предпринять - вопрос!
     - Тебе сколько лет?
     - И лет мало. Всего двадцать для таких  дел.  Я  не  верю,  старшина,
пусть и пишут об этом мало, что не боги горшки лепят.  Каждый  Бог  должен
быть в своем деле. Я тебе не Бог, старшина. И ты давеча правильно  говорил
о негативе. Я - негатив тот самый и сегодня есть тут. Приедешь  -  я  тебя
прошу: доложи! Не страшно, мол, что все  и  непривлекательно.  Страшно  от
назначения... Пошел я, извини!
     Дайнека вышел, но вскоре вернулся с шинелью.
     - На, надевай. И попрошу тебя...  Второй  вопрос  -  жена  начальника
бывшего. Это вопрос. Отсюда я ничего  не  сделаю.  Ты  должен  знать,  что
бывший начальник заставы  -  сирота.  И  жена  его  родилась  с  таким  же
счастьицем. По детдомам обитались. Куда им теперь? Вот в чем вопрос!
     Мне  стало  стыдно  от  своего  высокомерия.  От  своих  этих  пышных
раздумий. Моя вставочка о конюхе и ездовом Дайнеку сделала  доступнее.  Он
думал: старшину сажают в кабинку полковника. Это неспроста.  Перед  такими
держи ухо востро.  Но  только  искренне  сказанное  для  него  -  раскрыло
лейтенанта. Он, оказывается, выше, добрее, умнее.
     - Я не знал о сиротстве, - сказал я. - Ты прости меня.
     - Детишек! Птенчиков! Я и  сам  поначалу  обрадовался.  Если  детишки
здесь, так не пропадем. А одумался... Никто ее тут жить не  оставит,  хоть
бы кем ее поставил: уборщицей, телефонисткой или там еще что придумал  бы.
Не дадут ей тут быть. А аул ближний - в  сорока  верстах  отсюда.  Там  бы
пристроить да шефство взять...
     Я вспомнил Железновского: всех, всех! Всех!
     Всех - под вышку? Всех - под подозрение?
     Ее-то в первую очередь.
     - А ехать в Россию ей - голодно там.
     - Ты в России заканчивал училище?
     Он кивнул головой.
     - Шефство взять над ней не дадут, - сказал я.
     - Скажут, что покрыватель чего-то, твоего наподобие негатива.
     - Это точно.
     Утром ни свет ни заря прибежал продрогший насквозь шофер,  с  которым
мы все сюда приехали.
     - Товарищ старшина! Побыстрее, побыстрее! А то опять к вечеру выедем,
гупнемся в темноте в сусличью яму, - не вылезем! А с нами  детишки  будут.
Ночи-то - у-у-у!
     - Ты берешь с собой жену начальника заставы? - спросил я его,  увидев
два чемодана, стоящие рядом с машиной.
     - А что ей тут быть? Она ломоть отрезанный, - спрятал он глаза.
     - Единолично решил?
     - Единолично. - Шофер подошел ко мне вплотную, он изучал меня. - А ты
что, не видишь? Небось, один Егоров достанет за всю шушваль... Я ведь  все
слышал!..  Забросает  бумагами...  И  потому...  Все  решено   единолично.
Согласно уставу, конечно. И просьбе ее самой...  Я,  старшина,  сюда  езжу
давно. Я знаю эту женщину. Вы ей теперь ничего не припишите!  Она  святая,
если детей тут нарожала и в люди их сейчас тянет. Чтобы уехать!  Чтобы  по
сиротским домам их не устраивали потом, после всего, что может быть тут!
     - Поехали! - насупился я.
     - И смотри, старшина! Не играйся! С огнем не играйся! Чего не надо  -
не пиши!
     - Все у нас с тобой насчет ее отъезда совпадает.
     Я старался говорить тихо.



                                    4

                    Первая любовь полковника Шугова.
               Елена Мещерская и загадочный полковник Н.
                        Знакомство с генералом С.
                Две небольшие заметки в районной газете.
                     Поединок Шугова с генералом С.
              Встреча с Игорем Железновским в Ленинграде
                       и судьба Соломии Зудько.

     Все, что  здесь  оставалось,  это  какая-то  неправда.  Дул  неистово
афганец в  ксерофитном  редколесье,  древовидный  можжевельник  плясал  на
ветру. Маленький арык, протянутый до глубочайшего колодца, из которого уже
научились брать с помощью ослика, ходящего по  кругу,  воду  новые  жители
заставы,  засыпало  песком  и  пылью.  Небо   было   мутным,   и   никакие
астрономические приборы и инструменты не могли пробиться туда,  наверх,  к
светлым и желанным в такую погоду облакам.
     Я шел к машине. Зачем я приезжал? Зачем так просился сюда? Никто  мне
не даст написать обо всем этом ни слова. Никто мне  не  даст  написать  ни
слова в защиту жены Павликова и ее детей... Ах, товарищ шофер!  Ах,  Федя,
дорогой! Знал бы ты, как я стал  тебя  уважать  после  того,  что  ты  мне
сказал... Но никто не даст написать, что я увидел! Успокойся.  Мой  цензор
Мамчур, да только я заикнусь, где был и о чем думаю поведать, схватится за
валидол и взмолится:
     - Пожалуйста, и не думай, и не мечтай! У нас нет нарушений границы! И
мы служим не на границе. Мы служим в другом районе страны.
     Мамчур напомнит мне все грехи, которые я совершил за последнее время,
пользуясь его добротой. Я написал  недавно  материал,  благодаря  которому
стало ясно, где расположена наша дивизия. Думается,  всякая  разведка  уже
давно нанесла на карту место дислокации такой громадной части, с  шумом  и
гамом сразу после  войны  ехавшей  из  Прибалтики,  -  там  участвовала  в
ликвидации Курляндской группировки врага, - сюда, в Богом забытый и  давно
покинутый им край.
     Я написал еще и кучу материалов, где привязывалась славная, на  войне
удачливая, а  в  мирное  время  недисциплинированная,  на  взгляд  высшего
начальства, часть, теперь  обосновавшая  свое  разветвленное  оборонное  и
наступательное хозяйство на самой границе, в трех километрах от нее.
     Зачем тревожиться?  Все  равно  не  напишу.  Тем  более,  никогда  не
упомяну, как мне повезло около Железновского. Как повезло и что  я  с  ним
увидел, что пережил в новом аэропорту, и потом, что  увидел  в  дороге,  с
человеком в пенсне, перед которым - я со страхом потом думал, узнав  позже
о его необузданной всесильной власти, - дрожали не  сотни,  не  десятки  -
миллионы людей.
     В кузове машины я увидел сиротливую стайку Павликовых.  Вдова  (я  ее
иначе и не называл - не мог же Игорь  Железновский,  ради  просто  словца,
сказать  о  уже  свершившемся  расстреле  старшего  лейтенанта  Павликова)
усадила их полукружием, и для всех у нее нашлось то, что  им  понадобилось
бы в такой трудной дороге, при дующем  неистово  ветре.  Она  им  закутала
глазки и ротики, и когда я попытался с самыми маленькими усадить ее  рядом
с шофером, в кабинке, она наотрез отказалась покинуть и старших.
     - Нет, нет, нет! - испугалась она, не доверяя мне детей.
     Мы стали препираться, водитель тронул  машину,  и  я  сразу  отгадал,
почему приехал сюда: увидеть, где все произошло. Увидеть, откуда начинался
горький путь Саши Павликова к мертвым пескам, к захоронению,  невинному  и
злому... Что же есть тогда жизнь? - подумал я, кутаясь  в  плаще,  который
передал  мне  лейтенант  Дайнека.  -  Почему  так   скоропалительно   люди
распоряжаются и приговаривают друг друга к смерти?  Почему  они  не  щадят
друг друга? Разве от быстро принятого решения выиграла и без того  тяжелая
жизнь? И разве не прав лейтенант Дайнека, наговаривая на  себя  компромат,
негатив? Человек покаявшийся не должен быть убитым так, как убит Павликов.
     Я оглянулся и понял: мне жгуче интересно, просто по-подлому интересно
все. И не по себе было бы мне всю жизнь, если бы я не приехал  сюда  и  не
узнал все, что связано с последними шагами  человека,  который,  наверное,
очень крепко любил женщину, в которую и  мы  с  Игорем  Железновским  были
влюблены. "Я должен узнать, почему он ушел туда,  к  чужим!  Неужели  были
иные  причины,  а  не  только  несложившаяся  любовь  полковника   Шугова,
выведенная так  искусно  кем-то  в  папочке,  теперь  покоившейся  на  дне
чемодана майора госбезопасности Железновского?"
     Я говорил, я произносил какие-то высокие слова, обязывающие меня быть
объективным, честным, чистым. Я  не  верил,  что  Лена  Мещерская  так  уж
запятнана, что довела своего мужа, полковника Шугова,  до  измены  Родины.
Нет, изменить Родине не заставит никакая женщина  на  свете.  Это  лишь  в
книгах, - уверял себя я. - Я давал слово тут, на этой страшной пустынности
разобраться когда-то во всем. Во всем, что видел  собственными  глазами  и
что в страхе пережил.
     Судьба подарила мне это время. Два года спустя,  после  моего  нового
назначения, я однажды вечером, предварительно  созвонившись  по  телефону,
подходил к красивому двухэтажному домику на окраине одного города. Зиновий
Борисович Мещерский сказал, что примет  меня  на  даче,  там  будет  время
поговорить, попить чего-нибудь... Сказав, попить чего-нибудь, он почему-то
хихикнул услужливо.  Выходило  так:  он  ближе  ко  мне  хотел  быть,  чем
следовало. Мещерский не понимал, зачем я иду к нему. Я рассказал  вкратце,
зачем. Но он хихикал, обволакивал меня шуточками, свойство  которых  опять
же быть со мной на дружеских началах, все, что от  него  зависит,  сделать
нашим общим.
     Я знал по  "Делу"  полковника  Шугова  Зиновия  Борисовича.  Это  он,
собственно, свел Леночку, свою дочь, и  Шугова.  Так,  во  всяком  случае,
представлялось мне по тем бумагам, которые я когда-то изучал с  помощью  и
при непосредственной опеке майора Железновского.
     Но когда я лицом  к  лицу  встретился  с  Зиновием  Борисовичем,  мне
показалось, что он - другой, не такой  и  солидный,  -  верткий,  хваткий,
вездесущий. Это был невысокого роста человек, круглый, с животиком. Одет в
бархатный длинный халат, у него чуть  отвисал  дородный  подбородок,  щеки
тоже чуть свисали, они были отполированы хорошей  бритвой,  блестели,  как
напомаженные.
     - Садитесь,  милый,  садитесь!  Какой  гость,  какой  гость!  Марина!
Марина! Ты погляди, кто к нам пришел! Марина, он знает Шугова!
     Нет, я думал, что в этом доме боятся произносить имя зятя - предателя
и шпиона. Они же громко называли это имя. К  нам  вышла  прекрасно  одетая
женщина, и если бы не потускневшее лицо, чуть усталые глаза не потому  что
она перетрудилась на работе, а потому, что проходят годы и любая из женщин
не подвластна стереть со своего лица эти годы, я мог бы сказать, что это -
Лена. Однако это была Марина Евгеньевна, мать Лены Мещерской.
     Я поцеловал ей ручку,  она  изящно,  чуть  играя,  подала  ее  мне  -
выхоленную, уже взятую тем же временем ручку.
     ...Мне не трудно представить, по их рассказам, как зарождалась любовь
Павла Афанасьевича Шугова. Он приехал  тогда  в  первый  свой  курсантский
отпуск.
     - Тогда еще не дрались ремнями. - Марина Евгеньевна, сказав так, мило
и мягко улыбнулась. - Леночку он  защищал  кулаками.  За  Леночкой  всегда
вилась стайка, этакая приятная струя обожания. - Марина  Евгеньевна  слово
это произнесла с прононсом. - Он, видите ли, тогда впервые в  жизни  выпил
вина. Естественно, когда дрался с мальчишками, ему разбили бровь. Если  вы
Павла Афанасьевича видели, то заметили - у левой  брови,  чуть  выше  идет
небольшой, аккуратный в общем-то шрам. Павел  остался  ночевать  у  нас  в
связи с травмой. Вы знаете, что Шуговы живут и  по  сей  день  в  деревне.
Может, это и к лучшему. Их ведь так и не тронули после того, как  Павел...
- После паузы, проговорив это, Марина Евгеньевна взглянула извинительно на
своего мужа,  он  зачем-то  покрутил  пальцем  в  воздухе,  снисходительно
улыбнулся.
     - Это естественно, - опять после паузы поправилась Марина Евгеньевна,
- здесь не обошлось без благородного вмешательства моего  мужа.  Он  нашел
ход, чтобы их не тронули.  Так  вот...  Павел  остался  у  нас.  А  вскоре
состоялась и свадьба. Я не скажу, что  мы  свадьбу  отмечали  напоказ,  но
около ста персон в ресторане было. На  то  время  это  показатель.  Шумно,
весело, без особых  эксцессов  мы  праздновали  замужество  своей  дочери.
Зиновий Борисович говорит, что это был самый счастливый день его жизни. Мы
радовались тому, что Павлик стал членом нашей семьи.
     Я опущу все детали того, надо сказать, приятного  вечера  на  богатой
даче Мещерских. Была великолепная вечеринка с  обильной  пищей,  коньяком,
пахнущим для меня  лично  клопами,  была  непонятная  игра  этой  красивой
сорокапятилетней  женщины,  с  обнаженными  нечаянно  атласными  коленями,
округлыми и вызывающе красивыми, причем обнажение  было  тогда,  когда  мы
музицировали, а Зиновий Борисович,  старчески  согнувшись  -  это  он  так
играл, приложив руку к уху, тем самым намекая на свой час сна, поплелся  в
свою комнату... Пахло теми же духами, как от Лены, и моя кружащаяся голова
не могла понять, Лена ли это или всего-навсего ее тень.
     Мы сидели почти рядом на пышном диване, Мещерская  рассказывала,  как
Павел приходил домой и выбегал в одних  трусах  из  ванной.  У  него  была
великолепная фигура. Почему же он ревновал Леночку? Таким мужчинам не надо
ревновать! Они должны быть  уверены.  Неуверенный  мужчина  всегда  терпит
поражение! Это так. Это закон.
     - Вы посмотрите на Зиновия Борисовича. Он ушел. Вы  молоды,  красивы.
Но он не ревнует.
     - Скажите, - я боролся с желанием взять ее руку и  снова  поцеловать,
но что-то сдерживало меня: то ли то, что в комнату  внезапно  может  войти
Зиновий Борисович, то ли то, что я знал Лену и был именно в нее влюблен, -
где теперь ваша дочь?
     - Живет в нашем городе. У нее отдельная квартира.
     - Она... замужем?
     - Нет, она любит Павла Афанасьевича. Любит по-прежнему.
     - Вы можете дать мне ее адрес?
     - А вам лучше дам адрес Железновского.
     - Железновского?! Он тоже тут? В вашем городе?
     - Нет, он в Москве. Вы спросите, почему я предложила вам его адрес, я
отвечу. Железновский несколько раз рассказывал нам о всем том,  что  тогда
было. Всякий раз упоминал он при этом и о вас. -  Мещерская  улыбнулась  и
погладила мою руку. - Железновский о вас хорошего мнения. Говорит, что  из
щелкопера вы выросли в порядочного умного писаку.
     - Спасибо, - смутился я. -  Что  же,  если  не  хотите  давать  адрес
дочери, давайте адрес Игоря.
     Она неловко встала. Хмель от  коньяка  ударил  мне  снова  в  голову.
Теперь только я поверил, что это - Лена. Это она. Она! Я припал на  колени
и придержал ее за талию. Я поцеловал ее это гладкое бархатное колено,  она
опустила руку на мою нетрезвую голову и пошевелила в волосах пальцами:
     - Ну, ну, ну!
     Я отпрянул от нее и знал уже, что больше так не поступлю. Это  же  не
Лена, это же ее мать!
     Мещерская, шурша своим богатым убранством, проплыла мимо меня,  вошла
в другую комнату и вскоре вернулась с блокнотиком.
     - У вас есть ручка?
     - Да. - Я теперь отводил от нее глаза.
     -  Ну  пишите.  Москва,  улица  Кропоткинская,  восемь...   Записали?
Квартира   двадцать   четыре.   Телефон   семнадцать,    двадцать    один,
шестнадцать... Звонят ему обычно около десяти часов утра. Вечером  звонить
бесполезно. Не дозвонитесь.
     Она плавно уплыла вновь, и я вновь был потрясен  женской  красотой  и
этими великолепными  ее  формами,  формами  этой  женщины  Лены  -  Марины
Евгеньевны...
     - Ведите себя скромненько, - вернувшись,  тихо  шепнула  она  мне  на
ушко, - Зиновий Борисович, по-моему, еще не спит.
     - Простите, - забормотал я.
     Мещерская махнула рукой и села вновь показательно. Боже,  как  это...
прекрасно! Я мог бы тогда увидеть Лену. Что  меня  удержало?  Я  ее  тогда
любил. Я мог поклясться, что я ее люблю. Я бы... стал перед ней на  колени
и долго умолял бы полюбить меня.  И  она  не  виновата,  что  Бог  ей  дал
красоту, и она не могла справиться с этой красотой.
     - Оч-ни-тесь! - проворковала  Марина  Евгеньевна.  -  Видите,  как  я
права! И почему не даю адрес Леночки... Вы же  тоже  так  пойдете  к  ней.
Игорь рассказывал, как вы увели ее от  него.  Вы  соблазнитель.  Нужно  ли
теперь это моей дочери?
     - Вы шутите...
     - А вот и нет, не шучу. Есть мужчины, которые все могут. Павел был из
таких. Он сейчас там, вероятно, соблазняет. К нему идут потоком.  Говорят,
у таких,  как  он,  там  деньги,  положение.  У  них  там  все  проще.  Не
заглядывают в скважину: а что ты  там  поделываешь?  Это  у  нас  всеобщий
аврал, когда к мужчине заходит женщина. Я  не  нашла  слова  и  сказала  -
аврал. Это всеобщее помешательство. Павел от этого избавлен.
     Я вспомнил письма-доносы, слова Лены, которые зафиксировал  доносчик.
Эти слова - копия теперешних. Научилась ли Лена от матери глядеть  на  все
проще? Однако я произнес:
     - Вы говорите злые вещи!..
     - Полноте! - Мещерская вдруг похолодела лицом и четко, как бы  диктуя
мне, добавила: - Запомните, я ничего не боюсь. Я не боюсь при вас сказать,
что если бы моя дочь уехала туда,  к  нему,  я  бы  была  счастлива...  Вы
посмотрите на него! - Кивнула на дверь, куда ушел недавно ее муж. - У него
трясутся   руки!   Улаживание,   улаживание...    Сколько    нужно    ума,
изворотливости, чтобы жить у нас неприкосновенным!
     Елена Мещерская... Полковник Шмаринов еще  тогда,  в  нашем  городке,
предложив мне место  Железновского  (тоже  ведь  офицерская  должность!  -
уговаривал он), раскладывал мне, как на картах, с чем могу  столкнуться  я
на новой работе.  Тут  и  логика,  тут  и  психология,  тут  и  судьбы,  и
неожиданные повороты. А самое главное - нужны  порядочные  люди,  которые,
разбирая то или иное дело, не будут слепо прикладывать  руку  к  головному
убору и выполнять всякие распоряжения и приказы.
     - Ты сам подумай, - говорил он, - Леночка Мещерская  и  ее  сбежавший
муж, к примеру. Да, разбирая архивные наброски  разных  людей  -  честных,
получестных, непорядочных вообще, злых и завистливых,  а  они  пакуются  в
деле любом на равных - невольно придешь к определенному выводу  на  основе
всего этого. Но когда разберешься глубоко,  сердцем,  многое  покажется  в
человеке не так грешно, как ему приписывается. Многое не так!