ранной  машине!
Никитка,  стоя прямо за спиной водителя, то и дело взвизгивал и бесцеремонно
уже теребил шевелюру могущественного брата. В конце концов  я сам  его  могу
усыновить,  думал   Борис.  Закон,  кажется,  разрешает   такие   формальные
усыновления.  Главное,  чтобы   пацан  стал  Градовым,  а  не  каким-то  там
Полихватовым!  Взяв вещи из камеры хранения и закупив  провизии в Смоленском
гастрономе -- севрюга, лососина, икра, ветчина, сырокопченый рулет, цыплята,
пельмени, торт "Юбилейный", конфеты "Мишка на Севере", все лучшее, что могла
предложить процветающая в  то  время столичная торговля, --  они вернулись в
маршальскую квартиру.
     -- Пируем! Пируем! -- ликовал маленький Никитка.
     Тут все закипело в руках Таисии Ивановны. Она явно была в своей стихии.
Вскоре уже блюдо цветной капусты дымилось рядом с адекватно дымящимся блюдом
пельменей и все деликатесы были вполне изящным образом разложены на идеально
промытых  блюдах. Ну,  а  после  ужина  с  некоторой  застенчивостью  Таисия
Ивановна обратилась к хозяину:
     -- Борисочка Никитич, давайте  я вам  приборку тут устрою, а? Да нет, я
не  устала вовсе, а только лишь одно сплошное удовольствие будет убираться в
этом доме.
     Глазам  своим  не  веря,  Борис наблюдал, как  переодевшаяся  в халатик
Таисия рьяно со шваброй  и ведрами  набрасывается  на те  углы  квартиры,  о
которых Вера Горда обычно говорила "места, куда  не ступала нога порядочного
человека".
     Повезло  этому  тенору-любителю Полихватову, думал Борис.  Кухня,  дом,
щетки, мыльная пена  -- это же прямо ее стихия! Никитка  между тем водил его
за руку по комнатам и задавал вопросы. А это что? А это? Это глобус, Никита.
А  это такая  напольная лампа,  называется торшер.  Это  барометр,  по  нему
определяют погоду. А это ящик с запчастями, дорогой друг. Вот  это поршни, а
это вкладыши, серьезное дело. Это, мой друг, ты  угадал, скелет человека, по
нему твой старший брат изучал анатомию костей. А это  уже из животного мира,
малец:  шкура уссурийского тигра,  подстреленного,  по  некоторым сведениям,
твоим  отцом, а по другим сведениям,  его  шофером Васьковым.  Энциклопедия,
Никита, энциклопедия, поставь ее на место. А  вот сейчас смотри внимательно:
это портрет твоего  и моего отца маршала Советского  Союза Никиты Борисовича
Градова. Да-да, много  орденов. Ну,  сам сосчитай -- сколько орденов? Только
до десяти умеешь?  Ну, давай считай -- сколько раз по десять? Правильно, три
раза и еще три иностранных креста, значит, все вместе тридцать три ордена. А
это  телевизор.  Что  такое  телевизор?  Ах, ты еще  ни  разу не видел,  как
работает телевизор!
     Последний предмет, здоровенный  ящик с маленьким экранчиком и  выпуклой
водяной линзой,  произвел на Никитку совершенно сокрушительное  впечатление.
Едва  только  сквозь  линзу проникли  к  нему  балерины  Большого  театра  с
укороченными  на   японский   манер   ножками  и   несколько   расплывшимися
головенками, он  плюхнулся на ковер и больше  уже не отрывался от волшебного
зрелища, пока не уснул.
     Звуки  энергичной уборки долго еще долетали  до Бориса, пока он говорил
по телефону сначала с Грингаутом, потом с  Королем, потом  с Черемискиным. С
многочисленными  деталями  и  с  применением  самых   мускулистых  выражений
русского  языка  мотоциклисты  обсуждали  завтрашний  "кавказский  перегон".
Решено было из города  выбираться по отдельности, сборный же  пункт каравана
назначен был в Орле.
     Отделавшись  наконец от телефона, Борис уже  хотел было выключить свет,
когда в  спальню, деликатно постучав, вошла Таисия Ивановна.  Никаких следов
усталости не замечалось, наоборот, дамочка вся как бы лучилась блаженством.
     --  Ну  вот теперь, Борис Никитич, смею  вас уверить, не  узнаете места
общего пользования, -- с торжеством сказала она.
     -- Места общего пользования? -- несколько смешался он. Она засмеялась:
     -- Ну да, у  вас же не коммуналка! Вы один тут сидите в таких чертогах!
Ну,  я  имела в виду  ванную,  туалет, кухню,  кладовки...  Ну  вот  пойдите
посмотрите, ну, пойдите же, пойдите! -- Она взяла его пальчиками за запястье
и слегка потянула. -- Ну вот, пойдите, посмотрите, Борисочка Никитич!
     Вдруг  сладкая  тяга прошла  от руки  по всему его телу. Этого  еще  не
хватало. Он убрал руку.
     --  Я верю, верю,  Таисия Ивановна! Сразу видно, какая вы замечательная
хозяйка...
     Она обвела глазами стены спальни:
     -- Конечно, тут за один  вечер не  управишься, в таких-то  хоромах. Вот
если бы мы так не спешили, Борис Никитич,  я бы у вас тут на неделю осталась
и навела бы полный  блеск. Вы, наверное, читали роман "Цусима", да?  Вот как
там  адмирал-то проверял  чистоту  на корабле?  Вынет белоснежный платок  из
нагрудного кармана, -- она изобразила извлечение адмиральского  платка, -- и
к палубе прикладывает, -- она нагнулась, чтобы показать, как адмирал чистоту
проверял, и посмотрела на Бориса снизу.
     Жар опять  прошел по его телу. Ну вот, только этого не хватало. Нет уж,
этого не будет, это уж слишком даже для такого скота, как я...
     --  Вы, наверное,  устали, Таисия Ивановна? Наверное, чертовски  устали
после такого-то  дня, да?  Там  в Никиткиной  комнате вторая кровать, вполне
удобно...
     -- Вовсе я не устала, Борис Никитич. Ни капельки совершенно не  устала.
У меня  такое сегодня  радостное чувство,  Борис  Никитич,  и  такая  к  вам
благодарность, что вы Никитушку признали и меня приветили. -- Рыдания  снова
подошли  к  ее  горлу и, словно для  того чтобы не  дать им разразиться, она
быстро  сняла  халатик и  отшвырнула  в  сторону, оставшись лишь в лифчике и
трусиках. -- Я просто  не знаю, как  вас отблагодарить,  Борисочка миленький
Никитич. -- Она присела на кровать спиной к нему и попросила: -- Расстегните
мне, пожалуйста, лифчик, Борис Никитич...
     Прошло  довольно   продолжительное  время,   пока  после   череды  всех
излюбленных Борисом классических поз они наконец отпали друг от друга.
     -- Вот  теперь-то  уж я  устала, Борис Никитич,  -- прошептала она.  --
Теперь уж ни рук, ни ног не поднять... Ой, давно уж я так не уставала...
     Ну вот, еще одну мамочку приобрел, идиот, зло думал Борис,  в то время,
как нежно поглаживал спутанные светло-каштановые волосы Таисии Ивановны.
     -- Спасибо,  Таисия  Ивановна, -- проговорил  он.  --  Спасибо  вам  за
нежность, а теперь идите, пожалуйста, к Никитке в комнату. Ну, хотите, я вас
туда на руках перенесу?
     -- Не могу даже  мечтать  об этом, -- пробормотала она.  Он поднял ее и
пронес  в другую спальню, бывшую детскую, где сейчас как раз  и спало  новое
градовское  дитя.  Положив  голову  ему  на плечо,  она  все бормотала слова
благодарности. Когда они вступили в  комнату,  Никитка вдруг сел в  кровати,
слепо посмотрел на  них  и  тут же  рухнул башкой  в подушку. Борис  положил
Таисию Ивановну на вторую кровать и накрыл одеялом. Она тут же заснула.
     Хорошо  еще, что Вера  не явилась  со своим ключом среди ночи, как  это
часто  с ней  бывает, подумал он,  возвращаясь  к себе. Опять бы разгорелось
что-нибудь чрезвычайно драматическое. Ей  почему-то можно  ревновать,  а мне
полагается  не  спрашивать  ни  о  ком,  уж  тем более  о ее муже.  О  муже,
собственно говоря, ведь она сама мне рассказала, я ее за язык не тянул.
     Знаешь, он очень ранимый человек, просто огромный ребенок, как-то вдруг
стала  рассказывать она. Его  родители в лагерях, то есть  отец  в лагере, а
мать в ссылке, но он придумал  себе фиктивную биографию, чтобы окончить МАИ.
Теперь он работает  в "почтовом  ящике" и  дрожит, что  дело раскроется.  Он
вообще  всего вокруг боится, и  меня тоже. Когда мы поженились, он  месяц не
ложился со мной в постель, боялся своей несостоятельности. Напивался, хамил,
безобразничал, ох, как  он меня оскорблял, ты себе  не  представляешь. А вот
теперь как-то  стал  гораздо лучше,  во  всех  отношениях  стал  человечнее,
добрее. Я ведь уже хотела его  выбросить на помойку, а теперь мне как-то его
жалко:  все-таки  муж.  На него как-то хорошо действует дружба с  этим твоим
другом, ну, "лордом Байроном", ну, этим исключительным Сашей Шереметьевым.
     -- Позволь! -- изумленно воскликнул тут Борис.
     -- Ну, конечно, это  он, -- засмущалась звезда  ресторанной эстрады. --
Ты же его знаешь, ну,  это же Николай Уманский, они  еще  его  зовут Николай
Большущий...
     После  этого  неожиданного  признания  между   Борисом  и  Верой  вдруг
образовалось некоторое чужое пространство,  куда  вошли не только Большущий,
но  и Сашка  Шереметьев, и все  другие члены "кружка  Достоевского".  Борису
казалось,  что вовсе не теплые чувства  Веры  к  своему  незадачливому  мужу
отталкивают  их друг  от друга, а  вот именно ее косвенная принадлежность  к
этому так называемому кружку.
     За  прошедший год он несколько раз  бывал на их собраниях  и всякий раз
ощущал не очень-то прикрытую неприязнь в свой адрес. "Достоевцы" явно его не
принимали  всерьез,  с  его  мотоциклами  и маршальской  квартирой на  улице
Горького. Единственный раз  он пригласил  компанию собраться у  него (читали
тогда и  комментировали запрещенных  "Бесов"),  однако это приглашение  было
немедленно всеми, включая даже и Сашку, отвергнуто. Вряд ли они меня считают
стукачом, однако явно не доверяют как представителю "золотой молодежи". Ну и
черт  с   ними,  думал  Борис.  И  без  них  в  конце  концов  могу  освоить
Достоевского: вон у деда полное  собрание сочинений стоит в старом  издании.
Тоже мне "мудрецы и  поэты", расковыряют под бутыль банку "ряпушки в томате"
и машут друг на друга вилками! Огорчало  только,  что с  Сашкой дороги пошли
врозь. Не надо  было, конечно, и думать, что в  личных тренерах он удержится
надолго,  при столь гомерической гордости. Однажды он ему сказал: "Ваш  ВВС,
Борька, это  грязная  придворная конюшня, и я  не хочу  с ним  иметь  ничего
общего!" Оказывается, уже сторожем  устроился на книжный склад. Вас,  Сашка,
когда-нибудь погубит  пристрастие  к  печатному  слову, сказал  другу Борис.
Шереметьев расхохотался:  это  вы,  сукин сын, очень  точно  в кофейную гущу
заглянули!
     Борису  в  его  поспешной  жизни,   по  правде  говоря,   некогда  было
разбираться  в психологии этого  человека, которого он когда-то  спускал  на
обрывках парашютных строп из горящего, обваливающегося  дома на Старом Мясте
и с тех пор стал полагать своим едва  ли не братом. Нынешняя Сашкина мрачная
поза казалась ему наигранной ролью некоего  современного варианта "лишнего",
комбинацией  "байронита" и "человека из подполья".  Иные девушки в  нем, что
называется, души не чаяли, замирали, трепетали, едва появлялась на горизонте
прихрамывающая   фигура  в  резко  скошенном  черном  берете.  Иной  раз  он
снисходительно  устраивал,  как  он  выражался,  допуск к  телу,  однако  на
серьезные увлечения, вроде романа Бориса и Веры Горды, ни  одна из поклонниц
не могла  рассчитывать:  что-то  было  такое  в  Шереметьеве, что  исключало
романы.
     Однажды  он исчез из  Москвы  месяца на два  и,  вернувшись,  пригласил
Бориса  заехать  "раздавить пузырь". Первое,  что заметил  Борис  в Сашкиной
каморке, был стоящий на этажерке среди книг человеческий череп. Привыкший за
последнее время к  такого рода  учебным пособиям, он  не удивился,  но потом
сообразил, что Шереметьев-то не имеет к урокам анатомии никакого отношения.
     -- А это у вас что за новшество? -- спросил он. Они по-прежнему  то  ли
по инерции,  то ли из снобизма придерживались обращения на "вы",  однако для
придания  то  ли  некоторой  естественности, то  ли  еще  большего  снобизма
постоянно добавляли осколочки матерщины: "что, бля, за новшество?"
     -- Это  она,  -- как  бы  между  прочим заметил Шереметьев и  замолчал,
увлекшись откручиванием проволоки с пробки. В моду  тогда вошло розовое вино
"Цимлянское  игристое"  как отличный стимулятор  основного напитка, то  есть
водки.
     --  Что это значит --  "она",  Сашка? -- спросил Борис. --  Перестаньте
выебываться и рассказывайте: ведь для этого же и пригласили.
     Далее  последовала   некоторая   патологическая  история,  рассказанная
намеренно беззвучным тоном. Это череп первой женщины Александра Шереметьева,
девятнадцатилетней радистки  Риты  Бурэ. Они любили друг друга,  как Паоло и
Франческа, хоть и  находились  в  разведывательном  центре вблизи  корейской
границы.  Именно  Рита  стала  яблоком  раздора  между  юным  лейтенантом  и
полковником Маслюковым. Старый козел начал дрочить на нее со страшной силой,
каждый день вызывал к себе и требовал, чтобы она ему села на хер.  Именно он
загнал Шереметьева  на Итуруп, а  Рите запретил следовать за ним под угрозой
трибунала. По всей вероятности, она сдалась,  и полковник  порядком над  ней
поиздевался  со  своими  похотливыми  фантазиями.  Потом  что-то  между ними
произошло. Тот  парень, который Шереметьеву все это рассказывал уже здесь, в
Москве, думает, что  был какой-то колоссальный бунт со стороны Риты, попытка
освободиться  от  ублюдка  Маслюкова.  Тот  начал ее  шантажировать,  пришел
однажды на  комсомольское  собрание и  обвинил  девчонку  в том,  что  у нее
родственники за границей, белогвардейская ветвь, и что она  это скрывает при
заполнении анкет. Ну, дальше все пошло, как по нотам: вызовы в особый отдел,
допросы, ждали только из  штаба округа санкции на арест. В медсанчасти также
было известно,  что Рита беременна. Короче говоря, она исчезла с лица земли,
по официальной  версии  ушла  в  тайгу и там покончила самоубийством. Спустя
время  после  этого   ее  возлюбленный  Саша,  сам  едва  не  сыгравший  эту
дальневосточную  версию  Ромео и Джульетты --  похоже на  то, что он стрелял
себе в бок именно в тот день, когда она  исчезла, -- появился в штабе, и вот
тогда-то выяснилось, что у полковника Маслюкова слишком хрупкая челюсть.
     Говорят, что все быльем порастает, но под этим "все", наверное, имеют в
виду всякую чепуху. Любовь и  преступления не  порастают равнодушным быльем.
Не  было дня,  чтобы  Саша  Шереметьев не вспомнил  Риту Бурэ  и  полковника
Маслюкова.  Как будто он знал, что  история на этом не  закончится. И точно:
через три года перед ним появился парень, с которым  вместе кончали языковую
школу;  тоже  демобилизовался.  Этот  парень  рассказал ему версию, которая,
оказывается,   бытовала   еще  три  года  назад,   но  осталась  Шереметьеву
неизвестной,  потому  что  все  бздели,  как  запуганные  скоты.  Вот  такие
оказались дела...
     -- Дальше? -- спросил Борис, стараясь быть таким же  хладнокровным, как
и  рассказчик.  Череп,  чистый  и  матовый,  стоял  теперь  на  столе  между
опустошенной  бутылкой  "Цимлянского" и  почти пустой  "Московской  особой".
Нижняя челюсть, то есть mandibula, была аккуратно прикручена проволочкой.
     -- Стоит ли дальше? -- заглянул ему в глаза Шереметьев.
     -- Кому же еще вы расскажете дальше, если не мне? -- усмехнулся Борис.
     -- Ну, хорошо, слушайте, Борька, но  только потом не  шипите на меня за
то, что потревожил чистую душу советского спортсмена. Я выкопал из загашника
свой "ТТ" и отправился на Восток. Из Благовещенска неделю лесом пробирался в
запретную зону.  Маслюкова  я  увидел утром, когда он провожал свою  младшую
дочку  в  школу.  Положительный  такой  дядяша, образцовый  отец  семейства,
челюсть починил, папироской попыхивает, дочку поучает... На обратном пути от
школы  я его  и затащил в  кусты. Когда  он  очухался, я  ему  сказал:  "Вы,
кажется,  поняли,  что  я  не шучу, а теперь  вставайте  и показывайте,  где
закопали  Риту".  По  правде  сказать,  не  понимаю,  почему   он  меня  так
старательно вел к этому месту. Может быть, выжидал момент, чтобы сбежать или
обезоружить похитителя. Много говорил патриотического, взывал к моей совести
комсомольца. Мы шли почти весь день, и потом передо мной, как в бреду, среди
бурелома открылось заболоченное  озерцо и над  ним бугор с тремя елками  и с
глубоким проемом в восточную  сторону, к Японии. Я сразу  понял, что это  то
самое место. И Маслюков тут сказал: "Вот здесь лежит шпионка Бурэ, и здесь я
часто сижу и вспоминаю, какая она была".
     Могила,  Борька,  вернее, эта яма была  давно  разрыта зверьем, так что
можете не думать,  что я совсем уже  с резьбы сошел  и копался там наподобие
вурдалака. Я  просто взял  вот  именно этот,  столь  знакомый вам  по  вашим
штудиям  предмет, что  сейчас  смотрит на нас глазницами  пустыми, как  весь
космос. Он был почти в таком же виде, что и сейчас, я только лишь хорошенько
протер его плащ-палаткой...
     -- А что же Маслюков? -- спросил Борис.
     --  Его  больше  нет, -- пробормотал,  свесив  волосы над  пепельницей,
Александр и  вдруг грянул  кулаком по столу:  -- Что  же  вы хотите? Чтобы я
разыграл  сцену  христианского  всепрощения? Чтобы вместе с  убийцей  пролил
слезы над объектом общей любви?!
     -- Перестаньте  орать!  --  в свою  очередь шарахнул кулаком  по  столу
Борис. -- Вы что, не понимаете, что об этом нельзя орать?!
     Два  этих   мощных  удара  нарушили  гармонию  стола.  Темная   бутылка
покатилась и упала вниз, на коврик,  не разбившись. Прозрачная  бутылка тоже
покатилась,  но  была вовремя  подхвачена и опорожнена в  стакан, после чего
заброшена на  стоящее  почти вплотную  лежбище Шереметьева  с  зеркальцем  в
изголовье и с декадентской Ледой, вырезанной по дубу.
     -- Хотел бы я знать, сколько в  этой  истории правды, -- сердито сказал
Борис.
     -- Не знаю, -- хитро  сощурился  Шереметьев.  -- Иногда я кладу руки на
этот  череп, и мне  кажется, что  это  именно  те бугорки, которые я ощущал,
когда гладил  ее такое  прекрасное  лицо. Я в  этом  просто уверен,  что это
именно те самые бугорки... Значит, она всегда  со мной.  Хотя бы  это я могу
сделать: посреди полной беспомощности и  заброшенности  соединить ее прах со
своим...
     --  Слушайте,  Сашка, а вы не заигрываетесь,  а?  -- В Борисе почему-то
нарастало раздражение. -- Вам не кажется, что вы тут стараетесь перещеголять
всех героев  Достоевского? Я боюсь, как бы  вы, ребята, вообще не заигрались
вкрутую с этим  вашим кружком. Знаете,  я недавно  у деда прочел, что самого
Достоевского за такой же вот кружок к смертной  казни  присудили и уже мешок
на  голову надели, а ведь время тогда не такое было, как сейчас.  Вы слышали
об этом?
     --  А  как  вы  думаете?  -- надменно,  с черепом  в ладонях,  вопросил
Шереметьев. -- Неужели вы думаете, что мы не знали об имитации  расстрела на
Семеновском  плацу? К вашему сведению,  мы именно  и начали с петрашевцев, и
все поклялись на этом мешке, что не струсим.
     -- Ах вот как! -- воскликнул Борис. -- Я вижу, что этот кружок у вас не
только для самообразования!
     -- Идите  на  хуй, Борька, --  отмахнулся  Шереметьев. -- У вас все еще
какой-то школьный подход к действительности. Поэтому ребята вас  и чураются.
Вам на мотоциклах гоняться, а не... а не Достоевского читать...
     Проклиная себя за столь неуместное раздражение -- чем оно было вызвано,
странной  завистью ли к Шереметьеву, злостью ли  на себя за отсутствие таких
глубоких и страшных провалов в подсознание,  -- Борис  встал и сделал  шаг к
выходу. Вдруг положил руку Шереметьеву на плечо:
     -- Простите, Сашка, что я  не совсем поверил в ваш рассказ. Может быть,
вы правы, у меня  развивается какое-то  спортивное, безобразное легкомыслие,
какая-то  наглость  от  причастности  к ВВС.  Однако я  хотел вас  спросить:
помните вы хоть один случай, когда я струсил или предал?
     --  Нет,  не  помню,  --  мрачно  ответил Шереметьев.  На  этом  они  и
расстались. Дружба вроде бы была подтверждена, однако оба начали ловить себя
на том, что к новым встречам не очень-то тянет.

     ...Вспоминая  сейчас,  в ночь  перед выездом  на Кавказ,  эти  недавние
разговоры, Борис совсем разгулялся. Сна не было ни  в  одном глазу. Он ходил
по спальне, прислуш