угнетен. От его  веры  в графа Витте ничего не
осталось. Прежде можно было думать, что  главе  правительства,  по принятому
выражению,  "вставляют  палки  в  колеса".  Теперь  ясно  было, 202  что всЈ
делается  по  его приказу,  хотя  руководит  подавлением  восстания  адмирал
Дубасов.  "Но  что-же всЈ-таки  должен  был делать  Витте?" --  с  тягостным
недоумением спрашивал себя Дмитрий Анатольевич.
     Не могло быть и речи о том, чтобы на улицу выходила Татьяна Михайловна.
Он  сказал  ей  это так решительно,  что  она  не  спорила. В  самом деле из
знакомых дам ни одна на улицах не показывалась.
     -- Митя, но тогда и ты не выходи! Умоляю тебя!
     -- Посылать Федора мы  имеем моральное право только  в том случае, если
буду выходить и я, -- ответил Ласточкин.
     В  их районе,  довольно  далеком от центра,  беспорядки  были  особенно
сильны.  Федор  не  очень  желал  выходить,  но  пример барина  и  очевидная
необходимость  на  него  подействовали.  Они  отправлялись  утром  вдвоем  и
покупали  всЈ,  что  можно было  достать,  преимущественно  консервы,  сухое
печенье, и тотчас возвращались домой уже на весь остаток дня. Однажды издали
видели, как неслись по улице казаки с поднятыми  нагайками.  В них откуда-то
стреляли  из  револьверов. Дмитрий Анатольевич  вернулся сам  не  свой. "Это
неслыханно!.. Этому имени нет!" -- говорил он растерянно  жене, которая тоже
повторяла:  "Неслыханно!" и  думала,  как  устроить,  чтобы  Митя  больше не
выходил.
     Скоро загремела и  артиллерийская пальба, которой Москва не  слышала  с
1812-го  года.  Началась паника. Затем  пальба затихла, перестали трещать  и
пулеметы. Стало  известно,  что Пресню,  главный  очаг  восстания, разгромил
пришедший  из Петербурга Семеновский полк. А  еще  немного позднее  телефоны
разнесли  весть,  что   восстание   подавлено,  что   революционеры   частью
истреблены, а в большинстве скрылись.
     Нормальная жизнь восстановилась с удивительной быстротой и на окраинах.
В  лавках  появилась  еда,  точно подвозившие мужики отлично  разбирались  в
событиях. На улицы выехали извозчики, даже лихачи. Москвичи не только  стали
выходить из  дому,  но проводили на  людях чуть ли не весь день, -- так всем
хотелось обменяться впечатленьями. 203
     К Ласточкиным первый, в необычное  время, еще утром,  приехал профессор
Травников.  Татьяна  Михайловна обрадовалась  ему  чрезвычайно.  Хотела  всЈ
узнать и надеялась, что  Митя  хоть  немного развлечется.  Гостя  усадили  в
столовой  и зажгли  электрический кофейник. Федор с радостным  видом  принес
первые, еще горячие булочки и свежее масло.
     -- Господи! С неделю этого не видел! Ну, дела! -- сказал профессор.  Он
поправел, хотя и не совсем уверенно.
     -- И мы до нынешнего утра не  видели.  Кушайте на здоровье,  и, умоляем
вас, рассказывайте поскорее всЈ, что знаете!
     --  Убиты тысячи людей!.. Может быть, цифру и  преувеличивают, но жертв
великое  множество.  Вот  что  сделали эти господа!  Я собственными  глазами
видел, как...
     Вопреки своему обычаю, Татьяна Михайловна его перебила:
     -- Какие господа? Ради Бога, объясните, кто они и чего они хотели?
     -- По имени, барынька, я их  знать не  могу. А чего они хотели, это я у
вас хочу  спросить. Говорят, какие-то большевики и еще  эсэры.  Один чорт их
разберет!
     -- Но на что же они надеялись! На правительство Троцкого или Носаря?
     -- Господа  вожди  были,  к  счастью,  вместе со всем  Советом  Рабочих
Депутатов, арестованы чуть не  накануне восстания.  Кстати, этот  Бронштейн,
именующий себя Троцким, и они все дали себя арестовать как бараны, -- сказал
Травников  и  спохватился,  вспомнив,  что  Татьяна   Михайловна  еврейского
происхождения.
     -- Догадался, наконец, ваш граф Витте!
     -- Он не "мой", -- мрачно ответил Ласточкин.
     -- Кто же руководит этими большевиками?
     --  Я  слышал,  какой-то Ленин.  Он у них  самый главный. Троцкий, тот,
кажется,  меньшевик.  Большевики  хотят, барынька,  сцапать  у  нас  всЈ,  а
меньшевики,   спасибо  им,  только   половину...  А  как  же,  Дмитрий   204
Анатольевич, Витте не ваш? Вы его всегда зело одобряли.
     --  Теперь  никак  не могу.  Действия  наших  властей  были  совершенно
возмутительны!
     --  С этим я не спорю, но, во-первых, одно дело власти, а другое Витте.
А во-вторых, что же властям  было  делать,  когда  в городе начался кровавый
бунт?
     -- Во всяком случае не то, что они делали.
     -- Тьер и французские республиканцы подавили восстание коммунаров никак
не с меньшей жестокостью.  В  1871-ом  году  было убито и казнено, помнится,
около тридцати тысяч человек.
     -- Очень французские  богачи  испугались тогда  за  свои  капиталы!  --
сердито сказал Дмитрий Анатольевич.
     -- Да, именно, -- подтвердила Татьяна Михайловна.
     --  Я  нисколько  их  не  защищаю,  но  ведь  и  вы, барынька,  не  так
порадовались  бы,  если  б  у  вас всЈ  это отобрали,  -- сказал  профессор,
показывая взглядом на обстановку комнаты.
     -- Не порадовалась бы, но казней не требовала бы!
     -- Да я и не требую. Однако, и грабежей никак не  одобряю. Помните, как
сказано в  "Дигестах": "Nemo ex suo delicto meliorem suam conditionem facere
potest".
     -- Я не помню, как сказано в "Дигестах", и даже не знаю, что это такое.
     Профессор добродушно засмеялся.
     --  Не   сердитесь,  барынька.  И  Дубасова  уж  я  никак  не  защищаю.
Действительно, расправа была жестокая.  Представьте, я видел своими глазами,
как....
     Почта  опять  стала  работать  правильно. В  первый  же день Ласточкины
послали двоюродному брату  успокоительную  телеграмму: "Оба  невредимы как и
все  друзья знакомые домашние  точка ждем письма обнимаем таня митя".  Ответ
пришел: "рад обнимаю аркадий".
     -- Странная редакция.  Почему  в  единственном  числе?  Аркаша  мог  бы
подписать и Люду, -- сказала с недоумением Татьяна Михайловна. 205
     -- Уж не арестована ли она!  Завтра верно будет письмо, -- ответил  так
же Дмитрий Анатольевич.
     Письмо  пришло  не сразу  и было краткое и тоже  странное. Обычно  Люда
приписывала  к письмам  Аркадия Васильевича: "Сердечный  привет  и от меня",
или,  для разнообразия, "Я тоже  шлю сердечный  привет". Теперь  приписки не
было;  привета  от  нее  не  передавал и  Рейхель.  Ласточкины  не на  шутку
встревожились.  Посоветовавшись,  они   написали   осторожно:  спрашивали  о
здоровье  Люды, затем описывали московские  события и свои переживания.  Еще
через несколько дней пришел ответ, совершенно их поразивший:
     "Я здоров и  благополучен", -- писал Рейхель.  -- "Много работаю и, как
вы  знаете, то место мне обещано твердо.  Очень о вас беспокоился и искренно
сочувствую, что вам пришлось столько пережить. Здесь всЈ было тихо. С  Людой
я  разошелся.  Она от  меня ушла  к какому-то кавказскому  разбойнику  и, ни
минуты не сомневаюсь,  благоденствует. Больше  меня, пожалуйста,  о  ней  не
спрашивайте,  я ничего  не  знаю  и, скажу откровенно,  не  интересуюсь. Она
предпочла мне разбойника, и этим всЈ сказано. Ее адрес, на случай, если б вы
пожелали ей написать, мне неизвестен".
     Они только ахали, читая. Татьяна Михайловна негодовала.
     -- Такого я не  ждала даже от нее! -- сказала она.  В  первый раз у нее
прорвалась неприязнь  к Люде, всегда  ею  скрывавшаяся. Дмитрий  Анатольевич
чрезвычайно расстроился.
     -- Мы всЈ-таки слышали только одну сторону, и во всяком случае мы им не
судьи.
     -- Говори: мы ей не судьи, и это, конечно, будет верно. Но Аркаша ни  в
чем, я уверена, не виноват, -- ответила Татьяна Михайловна, смягчившись. Она
была  привязана к Рейхелю,  однако  всегда  думала,  что очень  тяжело иметь
такого мужа.
     -- Едва ли он может быть тут беспристрастен. И  уж наверно тот кавказец
никак не "разбойник". Аркаша всех революционеров называет либо разбойниками,
либо бандитами. Надо бы всЈ-таки написать Люде, но куда же? 206
     -- Кажется, Аркаша не хочет, чтобы ты ей писал. Бедный, мне его страшно
жаль!
     --  Как ты понимаешь, мне тоже. Мне впрочем и прежде  казалось, что они
не любят друг друга. Никак не то, что мы с тобой.
     -- Да, не совсем то... Бог с ней, я погорячилась.
     -- Как же она теперь будет жить? "Разбойник", верно, и беден.
     -- Конечно, пошли ей денег. Да куда послать?
     -- Именно.
     -- Может, она скоро напишет?
     -- Мне  очень  ее  жаль.  Она  совершенно  шалая  женщина. Что-ж,  надо
написать Аркаше. Просто  не знаю,  что ему сказать. Я и по случаю  смерти не
умею писать  сочувственные письма, всегда выходит так плохо и стереотипно. А
тут уж совсем беда!
     -- Да, это трудное письмо. Нельзя и сочувствие выразить, он ведь пишет,
что "не интересуется"! Хочешь, я напишу, а ты только припишешь?
     -- Пожалуйста,  очень прошу.  У женщин всегда  выходит  лучше, у тебя в
особенности.

     Московская  жизнь  в первые недели после  восстания всЈ же  стала менее
шумной. Ласточкины на время  отменили свои вечера. Дмитрий Анатольевич бывал
на политических совещаниях. Все возлагали надежды на Государственную Думу.
     В том же  году еще  другое известие внезапно его поразило, как и других
москвичей его круга. В Канн, совершенно для всех неожиданно покончил с собой
Савва  Тимофеевич Морозов.  Незадолго до того говорили, что  его здоровье  в
последнее время ухудшилось, что  нервы у него расстроились совершенно  и что
врачи  послали  его в Париж и  на  Ривьеру,  --  развлечься  и отдохнуть.  В
гостинице  он воспользовался  минутой,  когда жена вышла,  лег  на  диван  и
застрелился. По  Москве поползли самые странные  слухи.  Одни говорили,  что
Морозов  убит  каким-то  врачем,  которого  к  нему  подослала революционная
партия. Другие, неизменно  повторяя "ищите женщину",  рассказывали  интимные
сплетни. Третьи уверяли, что Савву Тимофеевича 207 должны были тотчас по его
возвращении  в Россию арестовать  и предать военному суду за то, что  он дал
миллионы  на московское восстание.  Четвертые сообщали,  что у Морозова была
какая-то "теория самоубийства": все умные люди должны кончать  с собой,  так
как жизнь слишком ужасна, и  это самый лучший,  самый  безболезненный способ
расстаться  с ней, --  он  будто бы высказывал  такую  мысль  в разговорах с
друзьями. Трезвые москвичи только пожимали плечами: так эти объяснения  были
неправдоподобны и даже бессмысленны.
     -- ВсЈ это  чистый  вздор!  -- говорил  Ласточкин.  --  Никогда никакие
революционеры подобными делами не занимались и не могли заниматься, да и  не
в их интересах было бы убивать Савву Тимофеевича, который  их поддерживал. И
полиция давным давно знала, что он дает  деньги на революционное движение, и
его не  трогала,  как  не  трогает  и других  богачей, тоже дававших на него
деньги, хотя и гораздо меньше. И никто из них не кончает с собой. Специально
на восстание он не дал бы ни гроша, и  никакая каторга ему не  грозила. И не
такой  он  уж  был влюбчивый человек, а  романов  у  него  и  прежде  бывало
достаточно, как почти у всех...
     -- Не у вас,  Дмитрий  Анатольевич,  -- шутливо перебивали его  друзья.
Татьяна Михайловна улыбалась.
     -- Да, не у меня, но согласитесь, что  из-за любовных  романов половина
Москвы должна была бы покончить с собой, -- отвечал Ласточкин.
     Особенно поразило людей то, что  покончил  с  собой  человек,  которому
миллионы давали решительно все блага жизни.
     Татьяна  Михайловна   пыталась   развлечь  мужа.  "Никогда   до   этого
несчастного  года  он не бывал мрачен". Нерешительно предлагала  съездить  в
Крым или заграницу, говорила  с  ним попрежнему  весело. По природе она была
менее жизнерадостна, чем ее муж, но всегда старалась быть бодрой; знала, что
он это в ней любит, как  любит и ее благодушные шутки. Теперь шутить было не
о чем.  Про себя она  думала, что  никуда ему  уезжать не  надо: успокоится,
когда  опять  погрузится  208  в  свои  обычные  дела.  Дмитрий  Анатольевич
понемногу  в них  и  втягивался.  К  его,  на  этот раз  почти  неприятному,
удивлению, ценности на бирже повышались.
     Единственным  радостным  в  их жизни теперь было  то, что, как говорила
мужу с улыбкой  Татьяна  Михайловна, Нина и Тонышев  "быстро и  верно шли  к
законному браку".  Алексей Алексеевич  бывал у  них  очень часто даже  в дни
восстания,  когда все  сидели по  домам,  --  точно щеголял своим мужеством.
Приносил огромные коробки конфет, -- "единственное, что  еще можно достать".
Отдавал всегда конфеты Татьяне Михайловне, но сидел обычно  с Ниной  вдвоем,
-- Ласточкины почти бессознательно оставляли их.  Один раз  под вечер тайком
вышел  с  ней "погулять",  хотя  пальба гремела  как будто довольно  близко.
Правда, вернулись они  минут  через десять,  -- Нина была очень взволнована.
Татьяна Михайловна не на шутку рассердилась.
     -- Помилуйте, Алексей Алексеевич, как  же можно  так рисковать! Это Бог
знает что такое!
     -- Ради Бога, не гневайтесь, Татьяна Михайловна.  Это в самом деле было
непростительно, вся  вина  моя,  --  говорил Тонышев; в действительности, он
долго  убеждал Нину отказаться от "прогулки" и уступил  только  тогда, когда
она сказал ему: "Может быть, вы боитесь? В таком случае не надо!"
     -- Могли  вас  обоих принести на носилках! Это было бы,  конечно, очень
поэтично  умереть  на  баррикадах,  но  баррикады  вдобавок  чужие  и весьма
сомнительные. Очень прошу вас больше Нину не выводить.
     --  Танечка,  это моя  вина!  Это  я,  по глупости, пристала  к Алексею
Алексеевичу.
     -- ВсЈ твое любопытство!.. Слава  Богу,  что сошло благополучно. Медали
за храбрость и боевые заслуги вы не получите,  зато  я вас награжу:  к обеду
достали шпроты, картошку и два фунта колбасы. Будете есть их с альбертиками.
Вино, конечно, есть.  Дмитрий Анатольевич  теперь  пьет немного больше,  чем
обычно.  Верно, как  вы и как  все. Какого  прикажете к нашему лукулловскому
обеду? Шампанского вы, Алексей Алексеевич, не любите, да и  неприлично  было
бы теперь пить шампанское. 209
     -- Разумеется!.. Русские люди убивают русских людей! -- сказал Тонышев.
Он вначале говорил в доме  Ласточкиных о восстании  несколько осторожно.  Но
тотчас оказалось, что хозяева относятся к восстанию так же отрицательно, как
он. Алексей Алексеевич успокоился и обрадовался.
     --  Я распоряжусь, чтобы  перед обедом подали водку. Ведь адский холод!
Восстания  и вообще  ужас, но устраивать восстание в 20-градусный мороз  это
вдобавок совершенный идиотизм! Вы любите зубровку, Алексей Алексеевич?
     -- Очень люблю, Татьяна  Михайловна. А нельзя ли выпить рюмочку сейчас,
чтобы немного согреться. Ведь до обеда еще далеко.
     -- Танечка, пожалуй, выпила бы, и  я. Какая ты умница, что в свое время
запаслась!  Вы знаете, Алексей Алексеевич, у нас есть "погреб", просто как у
старых  помещиков! Митя  говорил,  больше ста бутылок.  У  вас наверное  нет
"погреба"?
     -- Вот и  ошиблись, в имении небольшой есть. Как жаль, что вы не видели
моего имения! В Вене я куплю старого токайского, это мое любимое.
     -- Не уверена,  что у нас есть  токайское. Сейчас посмотрю. А имение  у
вас верно отберут,  да  и  в Вену вы не попадете. Министром  иностранных дел
будет,  должно  быть,  какой-нибудь  Носарь,  и  он  едва  ли  вас  назначит
советником, -- сказала Татьяна Михайловна. "Уже совсем  ведет себя как свой.
Идиллия на фоне восстания!" -- радостно подумала она и вышла распорядиться о
водке.
     Когда восстание кончилось, Тонышев, приехав на обед уже не из колбасы и
шпротов, вскользь  сообщил, что  решил отложить отъезд в деревню. Ласточкины
постарались не переглянуться.
     -- А разве ваш отпуск еще не истекает? -- спросил Дмитрий Анатольевич.
     --  Я  послал  в  Петербург просьбу  о  продлении.  Министр,  наверное,
продлит, он очень милый человек и хорошо ко мне относится. В крайнем случае,
горестно отправлюсь в Вену, не заезжая в имение. 210
     -- Очередной бюллетень:  завтра они идут в оперу. Предлагают и  нам, но
без  настойчивости.  Я  ответила:  "Как жаль, мы с Митей заняты", -- вечером
говорила мужу Татьяна Михайловна.  -- Увидишь, Митенька, он  на днях сделает
предложение! И  по  всем  правилам:  сначала поговорит с тобой.  Впрочем, не
"сначала". Ты, разумеется, грубо откажешь! Откажи, но всЈ-таки уж не слишком
грубо: без непристойных слов. Ах, как я рада!
     -- Я тоже страшно рад. Он прекрасный человек.

        IV

     Люда узнала о московском  восстании из газет. Знакомые  по комитету  ей
предварительно  ничего   не   сообщили,  Ленина  она,  после   редакционного
совещания, больше не видела. И то, и другое было обидно.
     -- Я переехала сюда именно потому, что восстание должно  было произойти
в  Петербурге! И  вот какой сюрприз! Нам надо сейчас же вернуться в Москву и
принять участие в деле! <--> взволнованно говорила  она Джамбулу. -- Сегодня
же поедем!
     -- Разве  на  ковре-самолете?  Движение  прекращено, и все  подступы  к
Москве, конечно,  охраняются войсками, --  ответил Джамбул, пожимая плечами.
Он был тоже взволнован, но гораздо меньше, чем Люда.
     -- Может, ты знал и ничего мне не сказал?
     -- Нет, я не знал. Сказал  ли бы тебе, не знаю. Восстания уже совсем не
женское дело.
     -- Почему не женское дело?
     -- Из-за твоей горячей головы тебя убили бы в первый же день.
     -- ВсЈ-таки у тебя восточный взгляд на женщин! -- сказала Люда сердито,
хотя его объяснение немного ее смягчило.
     -- Тогда у твоего Ленина тоже: он Крупскую в Москву не отправил. И, что
много хуже, сам туда не поехал.
     -- Почем ты знаешь? Ильич наверное уже давно в Москве! Кто тебе сказал?
     -- Я вчера слышал, что он здесь.
     -- Может быть, ты считаешь Ильича трусом? 211
     -- Нет. Он просто  находит, что  должен  заниматься  другим делом.  Это
всЈ-таки несколько странно.
     -- Это клевета! Я сегодня же всЈ узнаю, и тебе будет стыдно!
     Еще недавно  Люда  ежедневно бывала в  редакции  своей газеты. Со всеми
перезнакомилась, хотя ничего не писала. "Не могу найти интересной темы",  --
говорила она. Но  в начале декабря  там  был произведен  обыск, и, наверное,
полиция  устроила засаду. Люда в тот  же день разыскала Дмитрия.  Он куда-то
торопился и был очень взволнован. Адреса Ленина он не знал, или говорил, что
не знает.
     -- Во  всяком  случае, всЈ в  Москве  делается по  точнейшим директивам
Ильича, -- сказал Дмитрий. -- А откуда он их дает, это не ваша печаль. Скоро
все будем знать. Пан или пропал!
     -- Я уверена, что пан! -- восторженно сказала Люда.
     Она вернулась домой на лихаче. Джамбул только усмехнулся.
     -- Даром погибнут сотни людей. Восстание, я уверен, обречено на провал.
     -- Почему? Что ты каркаешь?
     -- Потому,  что у них  по безденежью  ничего  нет, кроме револьверов и,
быть может, трех с половиной пулеметов. Вице-Бебели впрочем останутся живы и
здоровы, да  и сам обер-Бебель с  директивами  тоже. Разве посидит в тюрьме,
как  Мунэ-Сюлли-Троцкий,  которого  со  всем  его  Советом  беспрепятственно
арестовал скромный наряд полиции.
     -- Ты тоже еще не погиб геройской смертью, -- съязвила Люда.
     -- Ваше русское восстание не совсем мое дело.
     -- Этого я не  знала!  Я  думала,  что это наше  общее дело. А Ильич не
может драться с казаками.
     -- Да, это не безопасно.
     --  Ты всЈ понимаешь  не  так,  как  надо!  Главнокомандующие  сами  не
дерутся.
     -- Прежде дрались. У нас на Кавказе дерутся.
     -- Какие "у вас на Кавказе" главнокомандующие!
     -- Есть, есть. И они не сидят за шестьсот верст в 212 тылу. Твой  Ильич
в  Женеве  говорил,  что теперь мы все должны учиться владеть  оружием: надо
бить врага в самом буквальном смысле слова, если не из револьверов,  то хоть
дубинами. Очевидно, забыл.
     Люда читала газеты и волновалась всЈ больше. Через несколько дней стали
приходить известия, что  восстание  провалилось.  Из  Москв