очий разучил знаменитые куплеты. Инесса Арманд  смущенно пела: "Depuis ce
temps dans le village -- On n'entend plus parler  de lui..."  Слова понимали
только она и  слушавший с  упоением  Ленин.  Теща  из  своего  угла  бросала
печальные взгляды.

     На  окраине  местечка, на  возвышении  с довольно  крутым подъемом, был
ресторан,  посещавшийся 313 преимущественно проезжими. Из-за  террасы и вида
он  был  несколько дороже  кофеен  на  главной улице,  и  русские  эмигранты
заглядывали туда  редко.  Именно  поэтому в  кофейню  при  ресторане  иногда
поднимался Ленин.  Там думал  о  своих  работах, что-то про  себя  бормотал,
что-то писал на  бумажке  или на  полях какой-либо  брошюры. Столик  занимал
долго, заказывал только пиво, но на чай оставлял приемлемый, и таким образом
был средний клиент, не очень хороший и не плохой.
     Случалось, с ним  приходила Инесса  Арманд,  пугливо оглядывавшаяся  по
сторонам. Ему  очень хотелось как-нибудь с  ней здесь  пообедать вдвоем. Раз
заглянул в карту и вздохнул: меньше семи,  а то и  восьми франков  истратить
нельзя, -- баловство.
     Он ей заказывал лимонад, а себе "бок", а то и целый "деми".  Становился
весел,  шутил,  писал  ей стишки,  с  рифмами:  "ножка", "немножко", "розы",
"морозы".  Она изумлялась:  Ильич  и  чуть ли не по старинному -- мадригалы!
Часто  уславливался   с   ней   наперед:  сегодня  о   партийных  делах   не
разговаривать. Тем  не менее говорил,  --  без  них долго обойтись  не  мог.
Говорил и о  Карле  Марксе, книги которого  читал  чуть ли не  каждый  день,
находя  в  них  всЈ  новые  глубины.  Инесса  тотчас скисала,  но  старалась
поддерживать разговор:
     --  ...Одно  только... Мне всегда  было  странно, что в  нем  так  мало
морального элемента. -- Она теперь  уже довольно бойко вставляла в свою речь
такие ученые слова.
     Ленин взглянул  на нее  изумленно: "Ох,  всЈ-таки многому  еще надо  ее
подучить".
     -- Даже ни одного золотничка нет. Этим не торгуем, почтеннейшая.
     -- Но как же без этого? Ведь мы, Ильич, служим известному нравственному
идеалу. Разве  вы этого не думаете? -- ВсЈ еще не решалась называть  его  на
ты.
     --  "Известному нравственному идеалу", -- сердито повторил он. -- Очень
у тебя буржуазная манерочка выражаться.
     -- Я за свои выражения не стою. Но у лучших элементов  буржуазии  можно
кое-чему научиться. Ее мыслители разработали системы этики, которые... 314
     -- Об этом ты  лучше поговори с балдой Луначарским!  Он тебе  и системы
изложит, стишок приведет,  и цитатку запустит, хоть не поручусь,  что  не им
самим изобретенную.
     -- Но почему нельзя об этом поговорить с вами, Ильич? Мне давно хочется
знать, какое именно глубинное этическое начало вами руководит, и я...
     --  "Глубинное  этическое  начало"...  "Лучшие  элементы  буржуазии"!..
Провались  они  в  тартарары лучшие элементы буржуазии  вкупе  с худшими! --
перебил он ее  еще  сердитее. Вынул пальцы  из  жилетного  кармана, протянул
вперед руку и,  наклонившись над столиком, страстно заговорил.  Лицо у  него
изменилось и  побледнело.  Инесса испуганно замолчала.  Ленин редко  говорил
долгими  монологами.  Не раз  она  слышала  его на митингах или на небольших
партийных  собраниях, и  всЈ не  могла понять,  какой  он  оратор.  Троцкий,
например, был признанным "оратором Божьей милостью", -- в Петербурге его все
так  называли;   это  было   как  бы  даже  оффициальное  его  наименованье.
Луначарский  был  тоже  оратор  Божьей милостью.  Но  Ленина  никто  так  не
обозначал. Ей казалось, что он обычно десять раз говорит одно  и то же,  как
молотком  вбивает  свои   мысли   в  головы  слушателей,  и  понятливых,   и
непонятливых. Но  иногда,  если его прерывали "возгласами с мест", он  вдруг
обрушивался  на  своих  противников  и  тогда  говорил  так,  как Троцкий  и
Луначарский говорить и не умели.  Голос его становился страшным, -- страшным
особенно  силой ненависти.  В  этих  случаях  у  него  появлялся  и  "жест",
нисколько  не актерский, как у большинства  ораторов, а самый  естественный,
почти, как ей казалось, величественный. Однако  наедине с ней он никогда так
не говорил.
     Теперь Ленин говорил  о буржуазии, об  ее  тупости  и гнусности, об  ее
преступленьях, об ее обреченности, о расплате. Как бы мимоходом, впервые при
Инессе, он  упомянул о казни  своего  брата,  -- "где тогда были твои лучшие
элементы?"  Она еще  в семье Армандов слышала, что его брат был повешен. "Но
что же можно было сделать для помощи человеку, покушавшемуся на жизнь царя?"
-- невольно мыслью прежней, 315  давней Инессы подумала она. Ленин  говорил,
как узнал о казни  брата, что тогда пережил. Ей кто-то сказал, будто он  был
по взглядам чужой брату человек и даже не очень его любил. Она слушала с всЈ
росшим волнением, именно как зачарованная.  И ей впервые показалось, что она
понимает его, чувствует его душу, что он  большой человек и во всяком случае
большая сила.
     Вдруг  он  на полуслове оборвал свой монолог и злобно на нее уставился,
точно по инерции перенося на нее свою ненависть к старому миру.
     -- Как вы говорите, Ильич!.. Как ты говоришь! -- прошептала она.
     Он опомнился,  вытер лоб чистым платком, откинулся на  спинку  стула  и
выпил остаток лимонада из ее стакана (пива у него больше не оставалося).
     -- Уж будто? -- спросил он и положил палец в жилетный карман.

        III

     До войны жизнь Ласточкина была сплошной цепью успехов.
     Его состояние всЈ росло и уже  определялось  в полтора миллиона  рублей
осведомленными  людьми,  у которых были время и охота считать деньги в чужих
карманах. Обогащенье почти  не доставляло ему  удовольствия. Он почти ничего
для этого  не делал. Просто  очень росли в цене принадлежавшие ему акции, --
теперь  уж все  говорил в Москве,  что  Россия  стала  "второй Калифорнией".
Увеличилось   и  число   его   должностей   в  разных   торгово-промышленных
предприятиях.  Дмитрий  Анатольевич этих  должностей  и  не  искал,  ему  их
навязывали. От синекур  он отказывался, и всякий раз, как соглашался принять
звание члена  совета в  каком-либо  учреждении, начинал  в  нем  работать  и
несомненно бывал  полезен. Другие видные люди просто коллекционировали такие
места, только приезжали на заседания и высказывали свои суждения. Все ценили
бескорыстие,  компетентность, энергию  Ласточкина.  Он  давно стал  одним из
самых уважаемых и популярных людей в деловой Москве.
     Развивалась  и его общественная деятельность.  316 Собственно, оба  эти
вида работы не были по существу между собой связаны, но они развивались  как
бы  параллельно.   Для   общественной   деятельности  Дмитрия   Анатольевича
теоретически не имело никакого значения, богат ли он или нет. И тем не менее
он ясно,  с  неприятным чувством, видел,  что  его  общественный вес  был бы
меньше, если б  он не состоял в многочисленных  предприятиях,  не принимал у
себя всю Москву и не жертвовал немалых  денег на  благотворительность. Никто
из  людей, приезжавших с подписными листами или  с  какими-либо билетами, не
встречал  у него  отказа. Так же  поступала  и Татьяна  Михайловна. И всегда
просители,  выходя  от них,  говорили друг другу: "Помимо того, что они дали
много больше  других, которые  их побогаче,  --  как мило, по  джентльменски
дали!"
     Имя  Дмитрия  Анатольевича  теперь  часто  упоминалось   в  либеральных
газетах. Сам он был к этому  довольно равнодушен, но Татьяна Михайловна  всЈ
больше радовалась его успехам и популярности,  помещала в альбом  заметки  о
нем. Иногда не без смущения вырезывала простые упоминания имени мужа в числе
участников важного  заседания  и наклеивала,  надписывая название  газеты  и
число:
     --  Что-ж,  если вырезывать, то  всЈ<,>  -- говорила  она Люде,  иногда
рассматривавшей альбом, который от наклеек разбух и стал  менее  красив: как
ни аккуратно Татьяна  Михайловна их  наклеивала, сложенные газетные страницы
торчали кое-где  из-под кожаного  переплета  и  позолоченного обреза толстых
листов. -- Может  быть, Мите как-нибудь и  пригодится: например, понадобится
дата заседания?
     --  А всЈ-таки ты  мужняя жена, -- ответила Люда, впрочем  без малейшей
злобы или зависти. Искренно говорила Мите, что "аб-бажает" Таню. Они недавно
перешли на ты.
     --  Кем  же  мне  быть  как не мужней  женой?  И что  это,  собственно,
означает? -- с недоумением спрашивала Татьяна Михайловна.
     И о ней  самой  изредка попадались упоминания в газетах.  В Москве было
немало  дам,  имена  которых  упоминались еще  чаще,  чем  имена  знаменитых
адвокатов 317  и  профессоров,  хотя их  заслуги были  не  очень ясны,  да и
жертвовали  они  не  так много денег; зато, правда,  часто принимали в своих
роскошных  домах, кто  писателей и артистов, кто политических и общественных
деятелей. Татьяна  Михайловна заметок с упоминанием своего имени никогда  не
вырезывала. Люда не могла этого не ценить, по контрасту.
     -- Если б эта перезрелая дура не была так богата, то никто и не знал бы
об  ее существовании,  -- говорила она о той или другой из общественных дам.
-- Ненавижу этот культ богатства!
     Ее  фамилия  в газетах  не появлялась,  но  она тоже была  общественной
деятельницей,  получала  уже  недурное  жалованье,   обзавелась  собственной
квартирой. Жила не  так  замкнуто,  как  прежде,  приглашала  людей  к себе.
Никаких  увлечений у нее  не было.  Ласточкины про себя  этому удивлялись, и
теперь уже скорее грустно.
     Порою Дмитрий Анатольевич писал статьи в "Русских Ведомостях". Это само
по  себе  было  немалым  общественным  чином.  Из  одного  его  "подвала" по
экономическим   вопросам   были   даже   перепечатки   в   петербургских   и
провинциальных газетах  с  очень лестными  комментариями.  Травников  сказал
Татьяне  Михайловне,  что  ее муж теперь  имел  бы  немалые шансы  пройти  в
Государственную Думу или, по выборам, в Государственный Совет:
     --  А  то,  право, барынька, подчас  досадно, что ваш  богдыхан  делает
дельные предложения, a tulit  alter  honores,  -- сказал  профессор. Татьяна
Михайловна  потребовала  перевода  цитаты  и вечером  сообщила  мужу  мнение
"одного нашего приятеля". Имени не сообщила, но  по латинской цитате Дмитрий
Анатольевич догадался.
     -- Ты хотела бы?
     -- Только если б ты сам этого хотел. Жаль правда, что тогда пришлось бы
переехать  в  Петербург.  Нет, уже  поэтому я не очень хотела бы.  А  как ты
думаешь?
     -- О Государственном Совете и речи  быть не может. Что я там делал бы с
сановными старичками! А в Думу, -- право, не знаю. Уж скорее пусть наш Алеша
баллотируется. Ниночка очень этого хочет. Два члена 318 Государственной Думы
от одной семьи -- этого уж слишком много, -- смеясь, сказал Ласточкин. -- Да
и оба мы верно не прошли бы: есть достаточно более заслуженных кандидатов. И
от какой партии?
     -- Кадеты очень тебя зовут, но, я знаю, ты левее кадет.
     При очередном письме к Нине она  переслала подвал Дмитрия Анатольевича,
упомянула  о перепечатках,  привела мнение  профессора и  даже  его  цитату.
Статьи  мужа  она  всегда пересылала  его  сестре, обычно  добавляя  шутливо
что-либо  вроде: "Препровождаю  при сем  новый  шедевр  богдыхана".  Нина  в
ответном письме неизменно говорила: "Статья Мити превосходна", или "И Алеше,
и мне чрезвычайно  понравилось", или  "Алеша читал  с еще большим интересом,
чем я, и думает, к  статье  Мити очень  прислушаются"... Татьяна  Михайловна
старалась не замечать невинной и полезной неправды. На этот же раз ответ был
восторженный и уж вполне искренний:
     "Мысль о Государственной Думе кажется мне  прекрасной!" --  писала Нина
Анатольевна. --  "И, знаешь, потом мы проведем  туда  и  Алешу!  Он, правда,
слышать  не хочет, но я его уговорю, мне уже осточертела жизнь заграницей. В
его губернии у него есть друзья, сторонники и даже "почитатели". Как было бы
хорошо! И прав этот ваш милый  чудак. Наши  два Аякса пусть, по разу в месяц
каждый,  показывают  с  трибуны фигу правительству, а мы с тобой опять будем
неразлучны.  Жаль,  что  выборы  не  скоро  и  что  Государственная  Дума  в
Петербурге, а не в нашей Москве!"...
     Ласточкины  благодушно читали  это  письмо, и некоторое  время в  семье
держалась кличка  "два Аякса". Рейхелю  Татьяна  Михайловна  статей  мужа не
посылала. Знала,  что он будет только ругаться.  Он  ненавидел всЈ  и  всех:
социалистов,   либералов,   консерваторов.   Аркадий   Васильевич  уже   был
экстраординарным  профессором. До Ласточкиных  доходили  слухи, что товарищи
очень его не любят: над всеми издевается, и всех критикует, не имея по своим
скромным заслугам никаких на это прав. 319
     ВсЈ  было  бы хорошо,  если б  только было  лучше здоровье. Сам Дмитрий
Анатольевич ни на  что, кроме  одышки, особенно  не  жаловался,  но  Татьяна
Михайловна чувствовала себя  нехорошо и старалась скрывать это от  мужа.  Он
что-то замечал и поглядывал на нее с тревогой.
     Очень его беспокоили слухи  о возможности европейской войны, всЈ  более
упорно ходившие по  России. Думал, что хоть в этом отношении было бы хорошо,
если б вернулся к власти граф Витте; разочаровался в нем в пору декабрьского
восстания, но имел к нему, как сам с улыбкой говорил, "влеченье род недуга":
любил очень умных людей, вышедших на верхи собственным трудом и дарованьями.

        IV

     Тонышев  занимал большую  должность в  венском посольстве.  Посол очень
хорошо к нему относился, оценил  его способности, познания, добросовестность
и  выдвигал  его  в  докладах  министру.   В  пору  отлучек  посла,  доклады
"Певческому  Мосту"  составлял  он  сам,  и  министр читал  их  с  особенным
интересом. В молодом дипломатическом  поколении Алексей Алексеевич выделялся
и   превосходным  знанием  иностранных  языков.   Внутренняя   переписка   в
министерстве иностранных дел  теперь  велась почти  исключительно по-русски;
это всем  было удобнее, хотя некоторые  старые  дипломаты еще говорили,  что
по-французски  им писать  легче. Но  в сношениях с иностранными  дипломатами
Тонышеву нередко случалось писать бумаги по-французски,  по-английски,  даже
по-немецки, и  он это  делал прекрасно,  часто  с цитатами, со  ссылками  на
забытые   прецеденты.  Он  нередко  посещал  "Балльплатц",  разговаривал,  в
историческом  кабинете  Меттерниха,  с  самим  Эренталем,  который  тоже его
хвалил.
     Поселились Тонышевы в лучшей  части города.  Сняли большую  квартиру  и
прекрасно  ее  обставили. Алексей  Алексеевич  выписал  свою  обстановку  из
Парижа. Много мебели  они докупили.  Покупали с  толком и с радостью. Имение
Тонышева очень повысилось в цене:  около  него прошла новая железная дорога.
Он выгодно продал  лес.  320 Продал и почти  всю землю:  часть --  дорого --
соседнему сахарному заводу,  часть -- дешево  --  крестьянам. Остался только
дом с огромным парком. Вырученные деньги он вложил, по  совету Ласточкина, в
разные акции, которые  приносили  большой доход и быстро повышались  в цене.
Средства у  Тонышевых  теперь были очень хорошие.  На деньги, полученные  от
брата в подарок к свадьбе, Нина Анатольевна, посоветовавшись с мужем, купила
несколько рисунков Сезанна.
     Оба они хорошо одевались, имели отличного повара, устраивали обеды -- и
понемногу вошли в высшее общество Вены. Не бывали  у них лишь лица из высшей
знати, князья Виндишгретцы, Ауерсперги, Шварценберги, -- эти  ездили в гости
только друг к  другу,  к членам  императорской  семьи  и  далеко не  ко всем
послам. Но однажды Тонышевых посетил один из эрцгерцогов, выразивший желание
посмотреть на их Сезаннов. Несмотря на либерализм этого гостя, принимать его
надо было по особому порядку.  Никакой из разновидностей  заметного снобизма
ни  у Нины Анатольевны, ни у Алексея Алексеевича  не было, всЈ же этот визит
был  приятен, тем более, что  посол  их  с ним поздравил, как поздравил бы с
орденом или с  повышением  по  службе.  Разумеется, бывали у них  не  только
аристократы и сановники, но также писатели, музыканты, банкиры,  журналисты.
Осведомленные  люди сообщили  Тонышевым,  что  еще  совсем  недавно  венское
общество строго  делилось на  три  разряда:  "Erste  Gesellschaft",  "Zweite
Gesellschaft", "Dritte Gesellschaft", которые почти никогда друг с другом не
встречались; но  теперь это  уже  меняется,  хотя  медленнее,  чем в  других
странах. Алексей  Алексеевич  тотчас  стал  звать к  себе людей из "третьего
общества"; не очень знал, к какому обществу принадлежат они сами:
     -- Ты к первому, а я ко второму, и то в самом лучшем случае, -- скромно
говорила Нина.
     -- По  моему,  и я ко второму: у  меня нет  не только шестнадцати, но и
восьми поколений дворянства<,> -- весело отвечал он.
     -- А у  меня и ни одного нет, такой уж ты  сделал 321 мезальянс. Так не
лучше ли послать всЈ это к чорту? Будем общаться с кем нам угодно.
     Почти все в австрийской столице больше интересовались театром, обедами,
игрой,  балами,  скачками,  маскарадами,  чем  политикой.  От  тех  же,  кто
занимался политическими делами и даже ими ведал, Тонышев слышал удивительные
суждения.  Еще  в первое время  своего  пребывания в  Вене он  узнал, что  у
Эренталя есть свой  замечательный проект:  замена Тройственного Союза Союзом
четырех  великих  держав:  Австро-Венгрии,  России,  Германии и  Франции,  с
фактическим   преобладанием  двух  первых.  Этот  союз  оказался  бы   столь
могущественным,  что  мог   бы  распоряжаться  полновластно  судьбами  мира;
вдобавок, он положил бы конец англо-французскому соглашению, сближению между
Англией  и  Россией  и какой  бы то ни было международной  роли  Италии.  На
вопросы Тонышева,  что  будет делать такой  всесильный союз, зачем он нужен,
отчего  не  привлечь  к  нему Англию  и  Италию, почему Франция  и  Германия
согласятся на русско-австрийское преобладание, как и  в чем это преобладание
будет выражаться, осведомленные люди отвечали соображениями, казавшимися ему
уж совершенной чушью: необходимо положить конец интригам Англии на Балканах;
надо построить железную  дорогу через  Ново-Базарский санджак; можно считать
обеспеченной поддержку Ватикана, он ненавидит Квиринал, а  папа преклоняется
перед  Вильгельмом  II  и называет его "quel  Santo Imperatore!";  без Союза
Четырех нельзя разрешить македонский вопрос; в Союзе же Четырех, разумеется,
номинально все будут равны, Франция и Германия согласятся, да,  может  быть,
при искусстве Эренталя, и не заметят, -- объясняли ему осведомленные люди.
     Он  недоумевал.  Было  совершенно ясно, что  все эти  доводы  -- чистый
вздор, но говорили люди неглупые,  образованные и, главное, профессиональные
дипломаты! И еще более удивительно было то, что бессмысленный план предлагал
сам Эренталь, новый Меттерних. Алексею Алексеевичу только изредка и то  лишь
ненадолго приходила мысль: вдруг все эти  господа думают преимущественно или
даже  исключительно  о себе, о  322 своей славе, о причинении  неприятностей
соперникам  и --  в лучшем случае  бессознательно  --  из кожи  лезут, чтобы
придумать  что-либо свое, связанное  с их  именем и якобы очень полезное  их
странам? Почти  невольно Тонышев иногда  сам старался  придумать  свой план:
этот, разумеется, полезный России без малейшего сомнения.
     Впрочем,  о  плане  Союза  Четырех  очень  скоро  совершенно  перестали
говорить, точно такого плана никогда и не было. Заговорили о других столь же
странных  проектах.  Тонышев  видел только,  что  в  Европе  с  каждым  днем
становится всЈ  беспокойнее: еще  года четыре тому назад  ни о каких больших
войнах и речи не было.
     Однако тон влиятельного венского общества нравился Алексею Алексеевичу.
Еще  больше   нравился  ему  древний  ритуал  Габсбургского  двора.  Он  был
представлен императору, который ему, как иностранному дипломату, подал руку.
Франц-Иосиф его очаровал. Тонышев  любил старину, -- Бург, как все говорили,
был