не  "Аннона", где всегда бывало множество людей и где  не было
ни  одного случая ареста, он  отдышался. Есть почти  не  мог, но  пил  вино,
слушал струнный оркестр. За соседними столиками люди говорили о своих делах.
-- "Об этом надо  очень и очень подумать", -- сказал один из них. "Да, и мне
надо очень, очень подумать. Быть может,  вообще мало думал о  жизни, о самом
главном.  Теперь поздно.  Хотя почему  же поздно? Поговорить не с кем.  Коба
животное. Камо  герой. Все  уверяют, будто он добр,  а  он собирался  сажать
людей  на  кол.  Как  странно,  что  он  был  религиозен!  Теперь,  конечно,
издевается над  верой: Коба научил... Да, я состарился и не заметил этого...
Надо возможно скорее поехать к отцу", -- мелькали у него бессвязные мысли.
     По дороге домой он зашел к тому человеку, по адресу которого  приходили
письма.  Была  только  телеграмма  из  Турции.  Он  поспешно ее  распечатал,
разорвав  края  на складке. Старый друг извещал, что отец скончался ночью во
сне без страданий.

     Очевидно,  заведующий   обсерваторией   сочувствовал   экспроприаторам.
Впрочем, мог, хотя  это маловероятно,  и  не  знать,  что находится в  новом
тюфяке его дивана. Через некоторое время  Джугашвили всЈ из тюфяка извлек, а
Камо отвез Ленину в Куоккалу. Теперь он  путешествовал уже не в первом, а во
втором классе и был не флигель-адъютантом, а только прапорщиком.
     Крупская и Богданова  зашили  деньги в  стеганый  жилет своего товарища
Лядова. "Он очень  ловко сидел на  мне",  <-->  писал  Лядов, -- "без всяких
осложнений деньги были перевезены нелегально через границу".
     У  Государственного  банка  однако  оказались  номера  304   похищенных
пятисотрублевок,  и  они тотчас  были  сообщены  по телеграфу всем  полициям
Европы. Менялись  пятисотрублевки по частям  в  разных западных банках.  При
попытках размена были арестованы Литвинов, Семашко, Равич и некоторые другие
большевики.  Таким  образом,  маленький центральный комитет,  т.  е.  Ленин,
Красин и Богданов, лишился немалой части денег.
     Кроме  того  вышли   неприятности  с   меньшевиками,  которые   подняли
"агитацию,  что не следует иметь ничего  общего  с мошенниками".  Они ругали
Ленина  и Камо самыми  ужасными словами. Но  Ленин  был  не  слишком огорчен
неприятностями. Под его диктовку Крупская приписала к его частному письму об
этом  деле: "Меньшевики уже подняли тут гнусную склоку. Устраивают тут такие
гнусности, что трудно даже верится... Сволочь?"


Часть пятая

        I

     В восемнадцати  километрах  от Парижа, в  красивой долине у реки Иветт,
лежит  местечко Лонжюмо.  В  нем, как в  любом  городке Франции, есть  очень
старая готическая церковь;  местечко  уходит в глубокую  древность. Когда-то
тут  шли какие-то  битвы  и  был  заключен  какой-то  мир между католиками и
гугенотами. Больше, чем они, прославила  городок оперетка Адана. Но о мире и
войнах давно  забыли  жители  городка.  Теперь  занимались в малых  размерах
промышленностью,  торговали  хлебом,  медом,  овощами,  разводили  скот,  по
вечерам собирались в кабачках, пили, играли в  карты и в домино, а в десятом
часу ложились спать.
     Весной 1911 года Центральный  Комитет российской социал-демократической
партии  снял  в  Лонжюмо  старенький  ветхий  домик  с сараем  и основал там
партийный университет, с учащимися и вольнослушателями.  Всего училось в нем
восемнадцать человек; преимущественно это были рабочие, приехавшие из России
и  обязавшиеся   тотчас  после  окончания  курса  вернуться  на  родину  для
подпольной пропаганды.  Партия  их 305 содержала, правда,  очень  скромно, и
оплачивала  переезд. Секретных  агентов Департамента  полиции, как оказалось
после революции, было среди слушателей всего трое.
     Меньшевики  --  Мартов  и  Дан,  --  к большому удовлетворению  Ленина,
отказались преподавать в университете  и  даже  его бойкотировали.  Он  стал
чисто-большевистским учреждением. Для чтения лекций в  Лонжюмо  переселились
Ленин  с  женой и тещей и Зиновьев;  приезжали из  Парижа и другие партийные
светочи. Ленин читал три курса: "Карл Маркс и буржуазные теории политической
экономии", "К  аграрному  вопросу в России", "Теория и практика социализма";
Зиновьев читал историю  партии, Луначарский --  историю  искусства,  Каменев
историю буржуазных  партий  в  России  и  что-то еще  читали  Стеклов, Шарль
Рапопорт,  Станислав Вольский. Среди преподавателей были  очень ученые люди,
вроде Рязанова;  все старались  читать  общедоступно,  но вряд ли  слушатели
много понимали.  По  требованию  Ленина,  они записывали лекции, он  задавал
вопросы, правил ответы. Увлекался  делом и был вообще так весел, как никогда
прежде.
     Переселилась в Лонжюмо и новая партийная работница Инесса Арманд. О ней
в партии много сплетничали. Она была человеком  другого  мира.  Отец ее  был
англичанин, мать француженка. Выросла она в семье богатых фабрикантов. В нее
влюбился и женился на ней молодой Арманд, сын главы фирмы.  В его имении она
устроила школу для детей. Интересовалась общественными вопросами, работала в
Московском  обществе улучшения  участи женщин, примкнула к большевикам  и  в
1909 году, расставшись с мужем, взяв с собой  ребенка, эмигрировала.  Одни в
Париже и в Лонжюмо считали ее  красивой,  другие  только  "еле хорошенькой",
указывая, что  лицо у  нее ассиметричное  и слишком длинное,  а рот  слишком
широкий. В общем ее любили, но говорили, что в партии она выдвигается только
по  протекции: неожиданно  в нее влюбился Ильич! Главный спор в сплетнях шел
преимущественно о том, "живет" ли он с ней или же роман платонический? 306
     Она старалась сблизиться с товарищами, понять и усвоить их политический
жаргон, но боялась их и чувствовала, что они ей чужие. Только Каменев, когда
не говорил о меньшевиках и Троцком, и Луначарский, когда не говорил о  Ницше
или Ибсене, немного походили  на  людей  ее  прежнего  общества. Еще  больше
боялась  она  учеников школы  в Лонжюмо:  рабочих прежде  видела  только  на
фабриках своего  мужа, --  там бывала  очень редко:  так ей было их жалко. С
рабочими она в  школе  разговаривала особенно ласково и пыталась  от них  не
отличаться по языку и по манерам. Это не очень ей удавалось.
     Школа находилась на главной улице городка. В ветхом домике было  тесно.
Инесса, с  сыном Андрюшей, поселилась в  комнатушке  под крышей; рядом с ней
жили три вольнослушателя. Другие учащиеся разместились в местечке где могли.
Ленин с  Крупской и тещей  жили  у сдававшего комнаты французского рабочего.
Обедали же все вместе в столовке, устроенной Катей Бароновой в кухне  дома и
в  коридоре. Лекции  читались в  сарае,  в  котором  прежде  была  столярная
мастерская.  Своими  силами  сколотили  длинный  стол,  достали  табуреты  и
несколько  стульев.  По  требованью  Ленина,  мусор вынесли,  сарай  кое-как
привели в порядок.
     Инесса  Арманд  в самом  деле  очень  быстро повысилась  в  чине: стала
"членом  президиума  парижской группы  содействия  партии".  Она  была очень
полезна,  преимущественно  трудолюбием  и  прекрасным   знанием  иностранных
языков. В Лонжюмо читала "историю социалистического движения  в Бельгии"; но
оттого ли,  что  эта  история уж совершенно не интересовала  рабочих, или по
другой причине,  прочла  всего  три  лекции. Правда,  Крупская не прочла  ни
одной.
     Ленин  был  на всех  лекциях  Инессы;  это была  редкая  честь,  тотчас
оцененная в доме: на лекции других преподавателей он  ходил  редко, а, когда
читали Луначарский или Рапопорт, обходил сарай за версту. Объясняли это тем,
что историей искусства Ильич не очень интересуется, к Луначарскому относится
благодушно-иронически,  а  "Хаима"  недолюбливает. Слушатели,  даже  шпионы,
напротив,  очень  любили веселого,  307  жизнерадостного,  вечно  острившего
Раппопорта,  --  он забавлял  малограмотных  людей  не  меньше, чем забавлял
Анатоля Франса. Но его  русскую речь они понимали плохо и часто называли его
"Хаимом", -- им кто-то  сообщил, что его так  звали  в России.  Луначарский,
многозначительно поднимая палец,  объяснял  им, что Раппопорт -- голова, что
он в  самых  дружественных отношениях с  Франсом, --  это  такой  знаменитый
писатель, -- и  с Жоресом, тем самым, --  "ах,  какой оратор, мне  за ним не
угоняться".  Ленин не  говорил ни о Раппопорте, ни об его друзьях, -- друзья
были скверные: Жорес -- "Дрекгеноссе" не  лучше Эдуарда Бернштейна; книги же
Франса,  во-первых,  какие-то  романы,  а  главное,  буржуазная скептическая
ерунда, просто человеку нечего сказать.
     Когда Инесса Арманд кончила свои лекции, Ленин поручил ей  семинарий по
политической экономии.  В доме  шутили,  предполагая --  быть может, не  без
основания, -- что Инесса о политической экономии не имеет  никакого понятия.
Однако она и  с этой  задачей  справилась добросовестно,  как  добросовестно
делала всЈ: по  вечерам,  когда  Андрюша засыпал, до поздней ночи при  свече
читала учебники и даже  что-то выписывала  из "Капитала". Ильич  бывал  и на
семинарских  занятиях. Хотя кое-чем  оставался как будто не очень доволен  и
"дополнял",  но  хвалил  Инессу, сомневавшуюся в своих силах. Крупская на ее
лекциях и практических занятиях не бывала.
     Сплетники  на этот раз  не ошибались: Ленин  по настоящему влюбился, --
вероятно, в первый и в последний раз в жизни.
     Тремя  годами позднее он -- не очень ясно -- писал Инессе Арманд: "Даже
мимолетная страсть и связь"  "поэтичнее  и  чище", чем  "поцелуи  без любви"
(пошлых  и  пошленьких) супругов. Так  Вы пишете. И так собираетесь писать в
брошюре.  Прекрасно.  Логично  ли  противопоставление?  Поцелуи  без любви у
пошлых супругов грязны.  Согласен. Им надо противопоставить... что? Казалось
бы:  поцелуи   с  любовью?  А  Вы  противопоставляете  "мимолетную"  (почему
мимолетную?) "страсть" (почему 308 не любовь?) -- выходит,  по логике, будто
поцелуи  без  любви  (мимолетные)  противопоставляются  поцелуям  без  любви
супружеским... Странно. Для популярной брошюры  не лучше ли противопоставить
мещански-интеллигентски-крестьянский (кажись п. 6 или п. 5 у меня) пошлый  и
грязный брак  без любви -- пролетарскому гражданскому  браку  с  любовью  (с
добавлением, если уж непременно хотите, что и мимолетная связь-страсть может
быть  грязная,  может  быть  и чистая). У  Вас вышло  противопоставление  не
классовых  типов,  а  что-то  вроде "казуса", который  возможен, конечно. Но
разве в казусах дело?  Если брать тему: казус, индивидуальный случай грязных
поцелуев в браке и чистых в мимолетной связи, -- эту тему надо разработать в
романе  (ибо  тут  весь  гвоздь  в   индивидуальной  обстановке,  в  анализе
характеров и психики данных типов). А в брошюре?"
     В этом странном письме о любви,  с какой-то брошюрой и с пунктами пятым
и шестым, говорится также о пролетариате, о смущении рабочих, об объективной
и классовой точке зрения. Он писал  ей  то на вы, то на ты. Во всяком случае
это единственное письмо Ленина, где тему составляют любовь и поцелуи.
     Крупская  столь неожиданную  для  нее  историю приняла  с достоинством.
Относилась к Инессе Арманд корректно; позднее предложила, что уйдет от  мужа
и предоставит ему свободу. После некоторого колебания, он этого  предложения
не принял.
     Почти "Тургеневская" любовь к  Инессе едва ли не самое странное в жизни
этого человека. Любовь  эта никак не была "мимолетной". Он любил Инессу весь
остаток своей жизни. Она умерла в России от сыпного тифа в  1920 году. За ее
гробом  он  шел,  "шатаясь".  Больших  должностей  она  не  заняла  и  после
революции.  Если  б не  Ленин,  окольничьи,  вероятно,  не  явились бы  и на
похороны. Из-за него они провожали ее к могиле и испуганно на него смотрели:
сейчас упадет в обморок.

        II

     Любовь  не  мешала  делам,  или мешала  им  очень  мало.  Дела  были  в
большинстве  прежние.  Были  и  некоторые  новые.  Сотрудников,  помощников,
окольничьих 309  стало  больше;  больше стало  и врагов. Но  состав  и тех и
других, как всегда, был текучий, беспрестанно меняющийся. Теперь он особенно
поносил  именно тех, к кому  прежде относился мягче или даже  совсем хорошо.
Так, Потресова называл подлецом, болваном и жуликом. Врагом стал и Богданов,
еще недавно очень близкий. Его  он возненавидел  не столько по политическим,
сколько по философским причинам.
     Прежде Ленин  охотно признавал свое философское невежество. В два года,
проведенные им в России и в Финляндии, ему было не  до философии.  Но когда,
осенью 1907-го года, он  вернулся с женой заграницу, он принялся за изучение
философских  трудов и стал  писать  книгу против  "распроклятых  махистов" и
против "философской сволочи" вообще.  Поклонники недоумевали: вздумал старик
писать об  ерунде,  да еще  в  такое  время, когда меньшевики делают  всякие
гнусности!  Ленин говорил  о  своем "философском запое",  но  это  слово  не
следует  понимать  в обычном русском  смысле:  работал он  очень  регулярно,
читал,  делал  выписки.  Все  философы,  кроме  материалистов,  внушали  ему
отвращение. Философией стали заниматься и некоторые его соратники во главе с
Богдановым. И тотчас он их возненавидел, рассорился с ними и всех их признал
"богоискателями" и "богостроителями". У него образовалось нечто вроде личной
вражды к Богу. Он писал о Боге всем, особенно же Максиму  Горькому, которого
подозревал  в  "поповщине".  Выражал  надежду,  что  Горький исправится  под
влиянием своей жены: "Она, чай, не за бога, а?"
     "Философский  запой"  никак  не  мешал  ему заниматься  и  практической
политикой. "Говорят,  что  с.-р.  Чернов  написал  даже водевиль  по  поводу
объединения  у с.-д. под названием "буря в стакане воды" и что  сей водевиль
дают  здесь на  днях  в  одной из (падких  на  сенсации) групп  эмигрантской
колонии.  Сидеть  в  гуще  этого "анекдотического",  этой склоки и скандала,
маеты и "накипи" тошно;  наблюдать всЈ это -- тоже тошно. Но непозволительно
давать себя во власть настроению. Эмигрантщина  теперь во  100 раз  тяжелее,
чем  была  до  революции. Эмигрантщина  и склока  310 неразрывны. Но  склока
отпадет;  склока остается на  9/10  за  границей;  склока, это аксессуар.  А
развитие партии,  развитие  с.-д.  движения  идет и  идет вперед  через  все
дьявольские трудности теперешнего положения", --  писал  он из Парижа за год
до школы в Лонжюмо.
     Едва ли писал вполне искренно. Вопреки распространенному мнению, склока
в эмиграции не настолько уж сильнее, чем бывает склока на  родине. И вряд ли
Ленину  было  тошно от нее, от маеты и  накипи: он  всЈ это любил, это  было
издавна частью его  жизни. И  не так  уж  быстро  шло тогда  вперед развитие
партии и социал-демократического движения. Скорее было верно  обратное, и он
не мог этого не видеть. "Интеллигенция бежит из партии.  Туда и  дорога этой
сволочи", -- писал он.
     Работе  опять  мешало безденежье. Он писал,  что денег  нет  ни  у него
лично, ни (что было для него всегда гораздо важнее) у Центрального Комитета.
Савва  Морозов умер, другие богачи больше ничего не давали. Красин не только
не находил  денег,  но и не  искал  их.  "Это  мастер посулы  давать и  очки
втирать", -- говорил Ленин о своем бывшем и будущем любимце.
     В этом  безденежьи  есть  всЈ  же нечто не совсем понятное. Несмотря на
частичные провалы при размене денег в европейских банках, от  большой суммы,
похищенной   при   тифлисской   экспроприации,   немало  осталось   в  кассе
Центрального Комитета. Повидимому,  тысяч  80 или 85  попало к  Богдановской
группе   "Вперед".  Ленин   называл   людей   этой   группы   "жуликами"   и
бесстыдно-язвительно добавлял, что их 85 тысяч -- "от эксов".
     Были и еще другие  поступления  в кассу. Какой-то англичанин сдуру, под
обещание Горького, положившись на его  славу, дал партии в 1907 году немалую
сумму взаймы  с обязательством вернуть ему долг  через  полгода.  Англичанин
давно жалобно просил о выполнении обязательств. Ленин назвал  эти требования
"ростовщичеством". Долг  был возвращен после октябрьской революции, да  и то
не сразу после нее, а в 1922-ом году. 311
     Появились и "матримониальные  деньги".  Таратута и Андриканис с  полной
готовностью женились на сестрах Шмидт. Ленин женихов никак не идеалиризовал.
Называл лучшего из двух "сутенером".  Но, повидимому, надеялся, что они хоть
часть приданого отдадут партии. Действительно "сутенер" отдал больше двухсот
тысяч  франков, за  что  после революции  был вознагражден, хотя и не  очень
щедро: получил какую-то незначительную  должность,  работал при  французских
коммунистах в России -- официально  переводчиком, а  по уверению  одного  из
них, наблюдателем из Ч.  К. С другим женихом вышло гораздо хуже. Он уехал  с
молодой женой  в  Париж,  там  "буржуазно переродился", и  убедил жену,  что
передавать  партии  наследство ее  брата  незачем.  Ему  грозили  убийством,
говорили, что выпишут  кавказских боевиков. В конце концов  он согласился на
"суд  чести", с  тем,  чтобы  судьями  были  люди  из других  партий или  же
беспартийные. Этот "суд чести" состоялся; львиная доля приданого осталась за
молодоженом, но всЈ же и от него кое-что перепало в партийную кассу.
     Таким  образом  деньги  должны  были в кассе быть.  На восстания они не
отпускались,  новое   восстание   было   признано   безнадежным.   Партийные
журнальчики стали  платить гонорары. Однако, требования с разных сторон  шли
немалые. Они иногда раздражали Ленина. Троцкий  "хочет устроить на наш счет,
негодяй,  всю теплую  компанийку  "Правды"!" -- сердито  писал он в редакцию
газеты "Социал-Демократ".
     Были впрочем и хорошие признаки будущего. Где-то произошли студенческие
волнения.  "Что  студентов начали  бить,  это,  по  моему, утешительно",  --
говорил Ленин. Скончался Лев Толстой. Плеханов, тактику которого  он  теперь
считал   "верхом   пошлости  и  низости"   был  тоже   раздражен  чрезмерным
восхвалением Толстого (хотя оба  были поклонниками). Появилась и  надежда на
новый союз с Плехановым. "Будем мы сильны -- все придут к нам".
     Он  думал об Инессе -- и неприятности как рукой снимало. ВсЈ заливалось
светом. Теперь ему иногда (очень редко) казалось, будто он прежде чего-то не
312 понимал в жизни. Тотчас гнал от себя эту вздорную мысль: какое отношение
к делу могла иметь любовь! Был очень оживлен и весел.

     Сообщение  с Парижем поддерживалось трамваем к Одеону, ходившим редко и
медленно. Ленин  предпочитал ездить туда,  в Национальную Библиотеку или  по
другим  делам, на велосипеде.  В  Лонжюмо был и дамский велосипед, но Инессе
Арманд  было совестно им  пользоваться: он принадлежал  Крупской. Два раза в
неделю  приезжал из  Парижа Каменев,  теперь  один из  ближайших соратников.
Летом,  вдвоем,  сидя на  траве,  они обсуждали  подготовлявшуюся  Каменевым
грозную  брошюру против меньшевиков: "Две партии". Ленин хохотал при удачных
полемических выпадах, многое переделывал, многое прибавлял. Крупская участия
в этой работе не принимала. Не приходила и Инесса: это было бы тоже неловко,
да она всЈ-таки  еще  недостаточно разбиралась в  такой  работе; привыкла  с
ранней  юности  к  другим книгам. Ленин  всЈ  ей  рассказывал,  когда, после
скудного обеда в столовке  Кати Бароновой, Крупская с матерью возвращались к
себе.   За  столом,  строго-печальное  выражение   на  лице  тещи,  взгляды,
бросающиеся ею  на Инессу, приводили  его в дурное  настроение. В комнатах у
французского  рабочего  обе  женщины,  верно,  плакали:  кто  мог  бы  такое
предвидеть?
     Иногда  по  вечерам устраивались  импровизированные  концерты. Один  из
рабочих   имел  балалайку.   Под   его  аккомпанемент,   Малиновский,  шпион
Департамента полиции, пел "Дубинушку".  Ленин и  все другие  подтягивали. За
забором  не  без  удовольствия  слушали  соседи-французы.   Немногочисленные
музыканты местечка  имели, конечно,  партитуру "Le Postillon de Longjumeau".
Раб