стью не пошла в вагон и поскорее распрощалась бы со всеми.
     Володя грохал по гитаре и на барышню совсем не смотрел.
     Сергей  Митрофанович  узрел  на  перроне  киоск,  застучал  деревяшкой,
метнувшись к нему.
     -  Куда  же  вы,   батя?   -   крикнул  Еська-Евсей,  и  знакомцы   его
приостановились. Сергей Митрофанович помаячил: мол, идите, идите, я сейчас.
     В  киоске  он  купил  две бутылки  заграничного вермута - другого  вина
никакого  не  оказалось, кроме шампанского, а  трату  денег на шампанское он
считал бесполезной.
     Он поднялся  в вагон. От дыма, гвалта, песен и смеха оторопел  было, но
заметил капитана, и вид его подействовал  на бывшего  солдата успокоительно.
Капитан  сидел  у  вагонного  самовара,  шевелил  пальцами  газету  и  опять
просматривал весь вагон, и ни во что не встревал.
     - Крепка солдатская дружба! - гаркнули в проходе стриженые парни, выпив
водки, и захохотали.
     - Крепка, да немножко продолговата!
     - А-а-а, цалу-уете-есь! Но-очь коротка! Не хватило-о-о!
     И тут же запели щемяще-родное:
     Но-очь ко-ро-отка. Спя-ят облака-а...
     "Никакой  вы службы не  знаете,  соколики!  -  грустно  подумал  Сергей
Митрофанович.-  Ничего  еще  не  знаете. Погодите  до  места!  Это  он  тут,
капитан-то, вольничать дает. А там гайку вам закрутит! До последней резьбы".
Но  старая  фронтовая  песня стронула  с места его  думы  и никак  не давала
сосредоточиться на одной мысли.
     -  Володя!   Еська!   Славик!   Где-ка  вы?   -   Сергей   Митрофанович
приостановился, будто в лесу, прислушался.
     - Тута! Тута! - раздалось из-за полок, с середины вагона.
     -  А   моей  Марфуты   нету   тута?   -  спросил  Сергей  Митрофанович,
протискиваясь в тесно запруженное купе.
     - Вашей, к сожалению, нет.- отозвался Володя. Он поугрюмел еще больше и
не скрывал уже своего худого настроения.
     - Вот, солдатики! Это от  меня, на  проводины...- с  пристуком поставил
бутылку вермута на столик Сергей Митрофанович и прислушался, но в вагоне уже
не пели, а выкрикивали кто чего и хохотали, бренчали на гитарах.
     - Зачем же вы расходовались? - разом запротестовали ребята и  девчонки,
все, кроме блатняшки, который, конечно же, устроился в переднем углу у окна,
успел  когда-то  еще добавить,  и кепчонка совсем сползла на его глаза, шарф
висел на крючке, утверждая собою, что это место занято.
     -  Во  дает!  - одобрил  он  поступок  Сергея  Митрофановича  и  цапнул
бутылку.- Сейчас мы ее раскур-р-рочим!..
     - Штопор у кого? - перешибая шум, крикнула Еськина сестра.
     - Да на кой штопор?! Пережитки,- подмигнул ей  блатняшка. Он, как белка
скорлупу  с орешка, содрал зубами позолоченную нахлобучку,  пальцем просунул
пробку в  бутылку.-  Вот  и  все!  А ты, дура,  боялась! -  Довольный собою,
оглядел он  компанию  и еще раз  подмигнул  Еськиной  сестре. Он лип к  этой
девке, но она с плохо скрытой брезгливостью отстранялась от него. И когда он
все же щипнул ее, обрезала:
     - А ну, убери немытые лапы!
     И он убрал, однако  значения ее словам не придал и  как бы ненароком то
на колено ей руку клал, то повыше, и она пересела подальше.
     На  перроне объявили:  "До  отправления поезда  номер пятьдесят  четыре
остается пять минут. Просьба пассажирам..."
     Сергея Митрофановича  и  приблудного парня  оттиснули за  столик  разом
повскакивавшие ребята и девчонки. Еська-Евсей обхватил сеструху и ее подруг,
стукнул их друг о дружку.  Они плакали, смеялись.  Еська-Евсей тоже плакал и
смеялся. Девушка в розовой кофточке намертво вцепилась в Славика, повисла на
нем и вроде бы отпускать не  собиралась.  Слезы быстро катились по  ее и без
того  размытому лицу,  падали  на кофточку,  оставляя на ней серые  полоски,
потому как у этой девчонки глаза были излажены под японочку и краску слезами
отъело.
     - Не  реви ты, не реви! - бубнил сдавленным голосом Славик и даже  тряс
девушку за плечо, желая привести в чувство.-  Ведь  слово же давала! Не буду
реветь...
     - Ла-адно-о, не бу... лады-но-о-о,- соглашалась девушка и захлебывалась
слезами.
     -  Во  дают!  -  хохотнул   блатняшка,  чувствуя  себя  отторгнутым  от
компании.- Небось вплотную дружили... Мокнет теперьча. Засвербило...
     Но  Сергей  Митрофанович не  слушал  его.  Он  наблюдал  за  Володей  и
барышней,  и  все  больше  жаль  ему  делалось Володю.  Барышня притронулась
крашеными губами к Володиной щеке:
     - Служи,  Володя. Храни Родину...- и стояла, не зная, что делать, часто
и нервно откидывала белые волосы за плечо.
     Володя, бросив на вторую полку руки, глядел в окно вагона.
     -  Ты  пиши мне,  Вова,  когда желание  появится,-  играя  подведенными
глазами, сказала  барышня  и  обернулась  на  публику,  толпящуюся в проходе
вагона: - Шуму-то, шуму!.. И сивухой отовсюду прет!..
     - Все!  -  разжал губы Володя.  Он повернул  свою барышню  и  повел  из
вагона, крикнув через плечо:
     - Все, парни!
     Ребята с девушками двинулись из вагона, а Славикова подружка вдруг села
на скамейку:
     - Я не пойду-у-у...
     - Ты че?! Ты че?!  - коршуном  налетел на нее  Славик.- Позоришь,  да?!
Позоришь?..
     - И пу-у-у-у-у-усть...
     -  Обрюхатела!  Точно! - ерзнул  за столиком блатняшка.-  Жди,  Славик,
солдата! А может, солдатку!..
     -  Доченька! Доченька! -  потряс  за  плечо  совсем  ослабевшую девушку
Сергей Митрофанович.-  Пойди,  милая,  пойди, попрощайся ладом. А  то  потом
жалеть будешь, проревешь дорогие-то минутки.
     Славик благодарно глянул на Сергея Митрофановича и, как больную,  повел
девушку из вагона.
     "Во все  времена повторяется  одно и то  же, одно и то  же,- подпершись
руками,  горестно думал  Сергей Митрофанович.-  Разлуки да слезы, разлуки да
слезы... Цветущие свои годы в казарму..."
     - Может, трахнем, пока нету стиляг? - предложил блатняшка и потер руки,
изготавливаясь.
     - Выпьем, так все вместе,- отрезал Сергей Митрофанович.
     Поезд  тронулся.   Девчата  шли  следом   за   ним.  Прибежал   Славик,
взгромоздился на столик, просунул большую свою голову в узкий притвор окна.
     Поезд убыстрял ход, и,  как  в прошлые  времена, бежали за ним девушки,
женщины, матери,  махали отцы и деды с платформы,  а поезд  все набирал ход.
Спешила за  поездом  Еськина сеструха - с  разметавшимися  рыжими волосами и
что-то кричала, кричала на  ходу. Летела нарядной птичкой  девушка в розовой
кофточке,  а  Володина  барышня   немножко   прошла   рядом  с  вагонами   и
остановилась,  плавно,  будто  лебяжьим  крылом,  помахивая  рукою.  Она  не
забывала при  этом  откидывать  за  плечо волосы  натренированным  движением
головы.
     Дальше  всех гналась за поездом  девушка Славика.  Платформа кончилась.
Она  спрыгнула на междупутье. Узкая юбка мешала ей бежать, она  спотыкалась.
Задохнувшаяся,  с остановившимися,  зачерненными  краской  глазами, она  все
бежала, бежала и все пыталась поймать руку Славика.
     - Не бежи, упадешь! Не бежи, упадешь! - кричал он ей в окно.
     Поезд  дрогнул   на  выходных  стрелках,  изогнулся  дугой,  и  девушка
розовогрудой птичкой улетела за поворот.
     Славик мешком  повис  на  окне. Спина  его мальчишеская  обвисла,  руки
вывалились за окно и болтались, голову колотило о толстую раму.
     Ребята  сидели потерянные, смирные,  совсем не те, что были на вокзале.
Даже блатняшка притих и не ерзал  за столом, хотя перед ним стояла непочатая
бутылка.
     Жужжала электродуга над потолком. По вагону пошла проводница с веником,
начала подметать и ругаться. Густо плыл в открытые окна табачный дым.  Вот и
ребра  моста  пересчитали  вагонные  колеса.  Переехали реку. Начался дачный
пригород и незаметно  растворился  в  лесах и  перелесках.  Поезд  пошел без
рывков и гудков, на одной скорости, и  не шел он, а ровно бы летел уже низко
над землею с деловитым перестуком, настраивающим людей на долгую дорогу.
     Еська-Евсей не выдержал:
     - Славка! Слав!..-  потянул он товарища за штаны.- Так и будешь торчать
до места назначения?
     Изворачиваясь шеей,  Славик  вынул из окна голову, втиснулся в угол  за
Сергея Митрофановича и натянул на ухо куртку.
     Сергей  Митрофанович  встряхнулся,  взял   бутылку  вермута  и  сказал,
отыскивая глазами стаканчик из-под сыра:
     -  Что  ж  вы,  черти,  приуныли?!  На смерть  разве  едете?  На войну?
Давайте-ка лучше выпьем, поговорим, споем, может. "Кота" я вашего не знаю, а
вот свою любимую выведу.
     - В самом деле! - зашевелился Еська-Евсей и потянул со Славика куртку.-
Слав, ну ты че? Ребята! Человек же предлагает... Пожилой, без ноги...
     "Парень ты, парень! -  глядя на Славика, вздохнул Сергей Митрофанович.-
Ничего, все перегорит, все  пеплом обратится. Не то горе, что позади,  а то,
что впереди..."
     -  Его  не  троньте  пока,-  сказал  он Еське-Евсею  и  громче добавил,
отыскавши измятый,  уже  треснутый с одного  края,  парафиновый  стаканчик.-
Пусть вам хороший старшина попадется!
     - Постойте!  - остановил его,  очнувшись, Володя.-  У нас  ведь кружки,
ложки, закусь  -  все  есть. Это  мы на  вокзале пофасонили,- усмехнулся  он
совсем трезво.- Давайте как люди.
     Выпивали  и  разговаривали  теперь  как   люди.  Горе,  пережитое   при
расставании, сделало ребят проще, доступней.
     -  Дайте  и  мне!  -  высунулся  из  угла  Славик.  Расплескивая  вино,
захлебываясь им, выпил, с  сердцем отбросил  стаканчик  и снова спрятался  в
уголке, натянув на ухо куртку.
     Опять   пристали  ребята   насчет   ноги.   Дорожа  их  дружелюбием   и
расположением, стал рассказывать Сергей Митрофанович о том, как, застигнутые
внезапной  танковой  атакой  противника  в  лесу,   не  успели  изготовиться
артиллеристы к бою. Сосняк стеною вздымался на гору, высокий, прикарпатский,
сектор для стрельбы выпиливали  во время боя. Два расчета из батареи пилили,
два  разворачивали гаубицы. С наблюдательного  пункта, выкинутого  на опушку
леса, торопили. Но сосны были  так  толсты, а пилы всего две, и топора всего
четыре.  Работали  без  рубах,  мылом   покрылись,  несмотря  на  холод.   С
наблюдательного пункта по телефону матерились, грозились и наконец завопили:
     "Танки рядом! Сомнут! Огонь на пределе!"
     Нельзя  было  вести  огонь  и   на  пределе.  Надо  было  свалить   еще
пяток-другой сосен впереди  орудий. Но на войне часто приходится переступать
через нельзя.
     Повели беглый огонь.
     Снаряд из того орудия, которым командовал Сергей Митрофанович, ударился
о   сосну,  расчет  накрыло  опрокинувшейся  от  близкого  разрыва  кургузой
гаубицей, а командира орудия, стоявшего поодаль, подняло и бросило на землю.
     Очнулся он уже в госпитале, без ноги, оглохший, с отнявшимся языком.
     - Вот так и отвоевался я, ребята,- глухо закончил Сергей Митрофанович.
     - Скажи, как бывает! А мы-то думали...- начал Еська-Евсей.
     Славик высунул  нос из воротника куртки и изумленно таращился на Сергея
Митрофановича. Глаза у  него  ввалились,  опухли  от слез, голова  почему-то
казалась еще больше.
     -  А вы думали, я ногой-то амбразуру затыкал?!  - подхватил  с усмешкой
Сергей Митрофанович.
     - А  жена? Жена  вас встретила  нормально? - подал голос Володя.- После
ранения, я имею ввиду.
     - А как  же? Приехала за  мной в госпиталь, забрала. Все честь  честью.
Как  же  иначе-то?  - Сергей Митрофанович  пристально  поглядел  на  Володю.
Большого  ума  не требовалось, чтоб догадаться,  почему  парень  задал такой
вопрос.
     Ему-то  и  в голову не приходило, чтобы  Паня  не приняла его.  Да и  в
госпитале он не слышал чего-то о таких случаях. Самовары  - без рук, без ног
инвалиды - и те ничего такого не  говорили. Может,  таились? Правда, от  баб
поселковых он  потом  слышал всякие  там  повествования о том, что  такая-то
курва отказалась от такого-то мужа-калеки.  Да не очень он  вникал  в  бабьи
рассказы. В  книжках читывал о  том же, но книжка,  что она? Бумага стерпит,
как говорится.
     - Баба, наша русская баба,  не может бросить мужа в увечье. Здорового -
может, сгульнуть, если невтерпеж,- может, а калеку и сироту спокинуть - нет!
Потому как баба наша во веки веков - человек! И вы, молодцы, худо про них не
думайте. А твоя вот, твоя,- обратился он к Славику,- да она в огонь и в воду
за тобой...
     -  Дайте я  вас поцелую!..-  пьяненько  взревел Славик и  притиснулся к
Сергею Митрофановичу. А ему  захотелось погладить Славика  по голове,  да не
решился он это сделать и лишь растроганно пробормотал:
     - Ребятишки  вы, ребятишки! Так споем, что ли,  орел? - обратился  он к
Володе.- Детишек в вагоне нету?
     - Нету, нету,- загалдели новобранцы.-  Почти  весь вагон нашими  занят.
Давай, батя!
     По голосам и улыбкам ребят Сергей Митрофанович догадался, что  они  его
считают совсем уж захмелевшим и  ждут, как он сейчас затянет:  "Ой,  рябина,
рябинушка" или "Я пулеметчиком родился и пулеметчиком помру!".
     Он  едва  заметно улыбнулся, поглядев  сбоку  на  парней, и мягко начал
грудным, глубоким голосом, так  и не испетым  в запасном  полку  на морозе и
ветру, где он был ротным запевалой.

     Ясным ли днем,
     Или ночью угрюмою...
     Снисходительные  улыбки, насмешливые взгляды - все это разом стерлось с
лица  парней. Замешательство,  пробуждающееся внимание и  даже  удивленность
появились  на них.  Все  так же  доверительно, ровно бы  расходясь в беседе,
Сергей Митрофанович повел дальше:
     Все о тебе я мечтаю и думаю...
     На этом месте он полуприкрыл глаза и, не откидываясь, а со сложенными в
коленях  руками,  сидел, чуть  ссутулившись, раскачиваясь вместе  с  бегущим
вагоном,  и совсем уж тихо,  на натянутой какой-то  струне, притушив готовый
вырваться из груди крик, закончил вступление:
     Кто-то тебя приласкает?
     Кто-то тебя приголубит?
     М-милой своей назовет?..
     Стучали разбежавшиеся колеса, припадая на одну ногу, жужжало над крышей
вагона, и в  голосе  его,  без пьяной мужицкой дикости, но и  без лощености,
угадывался весь характер, вся его душа  -  приветная и уступчивая. Он  давал
рассмотреть  всего себя оттого,  что не было в  нем хлама,  темени, потайных
закоулков. Полуприщуренный взгляд его, смягченный временем, усталостью и тем
пониманием жизни,  которое  дается людям, познавшим  ожесточение  и  смерть,
пробуждал  в людях светлую печаль, снимал  с сердца горькую накипь житейских
будней.  Слушая  Сергея  Митрофановича,  человек переставал  быть  одиноким,
ощущал потребность в братстве, хотел, чтоб его любили и он бы любил кого-то.
     Не  было уже перед ребятами инвалида  с осиновою деревяшкой, в суконном
старомодном пиджаке,  в  синей  косоворотке, застегнутой  на  все  пуговицы.
Залысины, седые виски,  морщины, так не идущие к его моложавому лицу, и руки
в царапинах и темных проколах - уже не замечались.
     Молодой, бравый командир орудия, с орденами и медалями на груди виделся
ребятам.
     Да и сам он, стоило ему запеть эту песню,  невесть  когда услышанную на
пластинке  и переиначенную им в словах и в мотиве, видел себя там,  в  семье
своего расчета, молодого, здорового, чубатого, уважаемого не только за песни
и за покладистый характер.
     Еще  ребята,  слушавшие Сергея Митрофановича, изумлялись, думали о том,
что  надо  бы  с таким голосом и умением петь  ему не здесь.  Они  бывали  в
оперном театре своего  города,  слышали  там перестарок-женщин и пузатеньких
мужчин с жидкими, перегорелыми голосами. Иные артисты не имели вовсе никаких
способностей  к пению, но  как-то попали в оперу, и зарабатывали себе  хлеб,
хотя зарабатывать его им надо было совсем в другом месте.
     Но в искусстве, как в солдатской бане,- пустых скамеек не бывает! Вот и
поет где-то вместо Сергея Митрофановича безголосый, тугой на ухо человек. Он
же все, что не  трудом добыто, ценить не  научен, стыдливо  относится к дару
своему  и  поет,  когда сердце  просит  или когда  людям край подходит и они
нуждаются в  песне  больше, чем в хлебе, поет, не закабаляя своего дара и не
забавляясь им.
     Никто не разбрасывается своими талантами так, как русские люди. Сколько
их, наших  соловьев,  испелось на ямщицком облучке,  в  солдатском строю,  в
пьяном  застолье, в таежном одиночестве позатерялось в российской глухомани?
Кто сочтет?!
     Только  случай, только  слепая удача зачерпнет иной раз из моря русских
талантов одну-другую каплю...
     ...Незадолго до  того,  как  погибнуть расчету Сергея Митрофановича, по
гаубичной батарее шарился  лейтенантик  с бакенбардами  -  искал  таланты. В
сорок  четвертом  году  войско наше уже  набрало силу  - подпятило  немцев к
границе,  и  все большие соединения начали  обзаводиться ансамблями. Повсюду
смотры  проходили.  Попал  на смотр и Сергей  Митрофанович, тогда еще просто
Сергей, просто товарищ сержант, прошедший служебную лестницу от хоботного до
хозяина орудия.
     Смотр проводился  в западноукраинском большом селе, в церкви, утонувшей
в черных тополях, старых грушах и ореховых деревьях.
     На  передней скамье  сидели  генералы  и полковники. Среди  них  был  и
командир бригады, в которой воевал Сергей Митрофанович.
     Когда сержант в начищенных сапогах напряженно вышел на алтарь, командир
бригады что-то шепнул на ухо командующему корпусом. Тот важно кивнул в ответ
и с интересом поглядел на молодецкого вида сержанта с двумя орденами Славы и
медалями на груди.
     Сергей  Митрофанович  пел  хуже,  чем  при  своих  солдатах,  очень  уж
волновался  - народу много набилось в  церковь, и голос  гулко,  ровно бы  в
доте,  разносился  под  сводами  церкви.  Однако  после популярных фронтовых
песенок: "Встретились ребята  в лазарете,  койки рядом, но привстать нельзя,
оба  молодые, оба  Пети..."  или  "Потеряю я  свою кубанку  со  своей удалой
головой", после  всех  этих  песенок  его  "Ясным  ли  днем" прозвучала  так
неожиданно, так всех  растрогала, что  сам командир корпуса, а следом за ним
генералы и полковники хлопали, не жалея ладоней.
     "Поздравляю! Поздравляю!" - тоже хлопая  и пятясь в алтарь, восторженно
частил  лейтенантик  с бакенбардами, главный  заводила  всего  этого  смотра
фронтовых талантов.
     Быть  бы  в корпусном ансамбле  Сергею Митрофановичу,  быть бы с ногой,
быть бы  живу-здорову,  детишек иметь и не таскаться на  врачебные комиссии,
работать бы ему по специальности, а не пилоправом.
     Да  к  массовому  культурному   мероприятию  высшее  начальство  решило
приурочить еще мероприятие воспитательное:  в обеденный перерыв  на  площади
возле церкви вешали человека - тайного агента гестапо, как было оповещено  с
алтаря тем же лейтенантом с бакенбардами.
     Народ  запрудил площадь. Гражданские  и военные перемешались меж собою.
Большинству фронтовиков-окопников не доводилось видеть, как вешают  людей  -
суды и расправы свершались позади них, на отвоеванной земле.
     Зафыркал ЗИС, новый,  маскировочно покрашенный в зеленые  полосы. Народ
пугливо  расступился   перед  радиатором   машины,  целившейся  под   старую
обрубленную грушу, на которой осталась  макушка с  плодами и толстый сук.  К
суку привязана веревочная петля.
     Поднимались люди на  цыпочки,  чтобы увидеть  преступника,  а главное -
палача.
     Живых  палачей  Сергей  Митрофанович  тоже  еще  никогда  не  встречал.
Предполагал, что  выйдет  сейчас  из  церкви,  из  густых  дерев  волосатый,
рукастый  человек  и  совершит  свое  жестокое  дело.  II  когда  в  машину,
подпятившуюся  кузовом  под грушу, запрыгнул молодой парень  в перешитых  на
узкий  носок кирзовых  сапогах, в не  сопревшей  от пота гимнастерке с белым
подворотничком  и со значком на клапане  кармашка, он  все еще ждал, что вот
сейчас  появится палач, какого он не  единожды  видел  в  кино, узколобый, с
медвежьими глазами, в красной рубахе до пят.
     Парень тем  временем открыл задний  борт машины.  Площадь  колыхнулась.
Возле  кабины,  затиснувшись  в  уголо