ветного чувства,
каковым наделили Господь или  природа мою сестру. Если бы провидение вложило
перо  в  руку не мне, а ей, она создала бы, обязательно  создала бы  великое
произведение,  потому как сердце ее не  знает зла,  оно переполнено добром и
любовью к  людям - написать же,  родить и вообще  что-то  путнее  создать на
земле возможно только с добром в сердце, ибо зло разрушительно и бесплодно.
     Я  побайкал   мою   малую  сестренку,   она  почувствовала   мою  руку,
успокоилась.  Взглянув  еще раз на нож и  на  спящих под  ним  родителей,  я
снисходительно  им разрешил: "Живите!" -  ушел в  совхоз, где  грузили сеном
паузок, забрался  в пахучее,  свежее  сено, уснул в  нем и  проснулся уже  в
городе -  шкипер со шкиперихой сбрасывали с паузка сено на берег и чуть было
не  подняли  меня  на  вилах,  как  партизаны  восемьсот  двенадцатого  года
чужеземца - мусью. "Ой, бандюга! Чуть не запороли!.."
     Ломая голову над тем, как  мне теперь с помощью милиции попасть обратно
в детдом,  желательно бы в  тот  же, из  которого вызволила меня моя мама, я
стриганул с паузка по сходням. Шкипериха, зверея от праведного  гнева, крыла
меня  вдогон: "И  зря, и зря не запороли! Незачем  таким головорезам жить на
свете! С эких пор с ножом на людей!.. Че из него будет?..."
     "Че будет?" - а  кто  знает, "че  из детей будет?" Из меня вот не самый
худой солдат  получился,  и пусть  не  самый  лучший, но  все же  семьянин и
литератор. Вполне самостоятельный литератор, как утверждает критика.
     В одна тысяча девятьсот сорок третьем году сестра моя Зоська приехала в
Арзамас, забрала меня  из  госпиталя  и увезла к себе, "до Сибири". Работала
она в ту  пору на обувной  фабрике "Спартак", жила в общежитии, в комнате на
шесть   девчоночьих  душ,  но  как-то   изловчилась,  выхлопотала  отдельную
комнатку. Сестре шел  семнадцатый год,  была  она  заморена, изработана,  но
красива  какой-то  издавна  дошедшей,  тонкой,  аристократической  красотой,
точнее, лишь отблеск,  лишь  тень какого-то древнего рода докатилась до нее,
коснулась ее, и  в  глазах сестры  такое  было  пространство,  такая загадка
времени, кою  не  разгадать, лишь  почувствовать  под  силу  было разве  что
Тициану,  Боттичелли, нашему дивному Нестерову, тут еще отзвук  ее нечаянной
северной родины с  этой предосенней  тишиной  и  бесконечностью предосеннего
света. Мне всегда было  боязно за  каким-то  дуновением донесенную, духом ли
времени и природы навеянную  женскую красоту, которую Зоська не ведала, хотя
и  ощущала, наверное,  в себе,  да  все ей  было  не  до себя.  Она норовила
недоесть, недопить, недоспать, чтоб только  накормить, обстирать,  обиходить
братца, не убитого на войне, ночами просыпалось,  чадо  -  не побоюсь слова,
ей-богу,  святое,-  поднимет  голову,  завертит тонкой  шеей,  что  весенняя
беспокойная синица: "Вава! Ты стонал. У тебя  болит?.." - "Война мне снится,
война. Спи ты. Тебе рано на работу".
     Надо было  и  мне  куда-то  устраиваться, помогать сестре  заработком и
рабочим  пайком. Тут же,  на фабрике "Спартак",  я сделался  вахтером, самая
одноногому подходящая должность.  От  ночного безделья много я  читал  и  на
проходной фабрики  "Спартак", начал  сочинять стихи, которых стыжусь больше,
чем первородного телесного греха.
     Я шел  в литературу просто,  по  проторенной  тропе  стопами,  лаптями,
сапогами и  модными туфлями  многих графоманов, с  той  лишь  разницей,  что
медленнее многих,  потому как на протезе.  Пришкандыбал однажды в молодежную
газетку  со стишками, и их напечатали.  За  патриотическое содержание. Целой
подборкой. Добро, хоть  догадался напечатать то убогое  словесное варево под
псевдонимом.  Зоська разоблачила меня, раззвонила подружкам, кто  скрывается
под  красивой  фамилией -  Саянский, и сделался я  знаменитостью  аж  на всю
обувную фабрику. Зоська по сию пору бережет вырезку из  газеты военных лет с
моими первыми стихами, как, впрочем, и весь хлам бережет пуще своего глаза -
все  газеты, журналы  с моими  творениями. Так уж повелось, что  первый свой
автограф  на  новой  книге я всегда оставляю ей -  моему ангелу-хранителю, и
Зоська подаренные ей книги никому  не дает читать, обернула  их  в целлофан,
выделила  для них  в книжном шкафу отдельную полку и в "экстазе" преданности
автору  написала  на  торце  полки  красной  краской: "Книги  моего любимого
брата". Дело дошло  до того,  что домашний художник  -  племянница  Вичка по
подсказке матери на той же полке изобразила из фольги лавровую ветвь. Ну уж,
такой   славы,  таких  почестей  я   выдержать  не   смог,  упросил   убрать
незаслуженные  атрибуты творческой доблести, пришлось даже  пригрозить,  что
заходить перестану,  если  не прекратится культ  моей личности  в этом доме.
Сестра  моя огорчилась, считая, что меня затирают, оттесняют более пробивные
люди, что и я, и книги мои достойны иной участи...
     Да ладно, пойдем "упярод",  как  говорил мой  второй номер  у пулемета,
Ероха Козлокевич, не спеша вылазить из стрелковой ниши,- всегда у него в это
время находилось неотложное дело: надо было скручивать и  прижигать цигарку,
без которой он ни жить, ни тем более биться с врагом не мог.
     Пан Стас в том же, сорок третьем году, чуть раньше моего возвращения из
госпиталя,  подался  "до  града  Рязань",  где  формировалась  армия  Войска
Польского. Маму мою он  в Карасине оставить не решился, ее  б там прикончили
мстительные сельдючихи, вывез и пристроил ее уборщицей в городской  магазин,
определив  на  жительство  в переселенческий  барак под номером два, жилища,
смахивающего на древний испанский галеон,  плывущий по болоту и год от  года
все глубже погружающийся в оттаивающие от человеческих тел болотные хляби.
     Мама моя ныла в письмах,  просила не бросать ее, называла нас с Зоськой
"любимыми детками". Но Зоська отчего-то  не спешила вызволять маму с севера,
я тем более - мы едва-едва справлялись со своей жизнью и не пропали с голоду
только потому, что на Покровской горе у  нас был картофельный участок. Мама,
не глядя на мою инвалидность  и на Зоськино малолетство, не постеснялась  бы
сесть  нам  на шею и  сделаться  нахлебником,  еще  и  "болеть"  примется  -
привычное ее занятие; да и жилье наше - комнатка в десять метров с кирпичной
плитою об одну  дырку, с  двумя  топчанами  да дощатым столиком меж них - не
располагала к расширению "жилого контингента".
     Ну,  а жизнь шла, двигалась "упярод". Кончилась война.  Зоське повысили
разряд, я пересел с  вахтерской скамейки на редакционный, задами расшатанный
стул,  сделался "литрабом"  в отделе культуры молодежной газеты. Вскорости в
Зоську  влюбился  молодой  инженер,  по фамилии Рубщиков, по имени Роман. Но
хоть сам-то он Роман и еще Рубщиков, да Зоська никакого с  ним  романа иметь
не хотела.  "Вава! -  рыдала  она.-  Ты  для  чего хочешь  прогнать меня  до
постороннего мужчины? Чьто я тебе плохого сделала?" Зоська, когда  волнуется
или радуется, малость прихватывает  польского акцента - от папы Стаса это ей
единственное наследство досталось, да  и  я вечно  ее высмеиваю и дразню. Но
тогда уж  без всякого дурачества орал: "Дубина стоеросовая! Ты что, век меня
пасти собираешься? Как божью овцу?.."
     С грехом  пополам изладил  я все же первый, настоящий  в  жизни роман -
вытолкнул сестру замуж. Шурин за этот самоотверженный поступок возлюбил меня
еще больше, чем сестру, и  живем  мы с ним ладно, пожалуй  что, как братья -
старший и младший.
     Но вот пришла пора и мне определяться. Я  женился на молодой, "подающей
надежды"  журналистке,  по  имени  Анюта,   балующейся  стихами.  Тут  семья
складывалась  со   многими   спотычками:  Зоська   привыкла   опекать  меня,
направлять, оберегать,  поить,  кормить, за  руку водить, как я ее  когда-то
маленькую  водил,  и с обязанностями своими расставаться не собиралась.  Ох,
дурная  баба! Откуда бы я ни возвращался:  с севера, с  юга, из столицы,  из
зарубежной ли поездки,- в любое время  дня и ночи, в любую  погоду торчит на
перроне с цветочком в руке. На сносях была - и то  явилась. Я и ругал ее,  и
побить сулился, она свое:  "Вава! Разве тебе неприятно, когда встречают?" Да
приятно,  приятно, даже более чем приятно, еще самолет катится по полосе или
поезд подходит к перрону, я уж отыскиваю глазами мою сестру-красавицу, увижу
- и сразу камень с души: "Слава богу, Зоська здесь, значит, все в порядке".
     Анюта ревновала меня к  сестре до  истерик,  до  хворей,  вгорячах даже
ногой топнула:  "Я или она?!". Но тут со мной сладить невозможно, тут я тоже
характер проявил: "И ты, и она!" - сказал. Надолго растянулась семейная наша
история.  Жена  моя чуть не  в  шею выталкивала Зоську из нашего  дома,  та,
гляди, уж  звонит:  "Вава,  скажи Анюте, чьто  я заняла  на  нее  очередь за
яйцеми".  Но допекла ее  все-таки  моя  женушка,  допекла. "Анюта,-  плакала
Зоська,- ты  для чего хочешь  разлучить меня с братом? Ты хочешь лишить  нас
жизни?"
     ..."Моего мужа две женщины на руках носят, потому  как у него протез",-
шутит над  нами моя  жена,  как ей  кажется  -  остроумно  шутит.  Сама себе
подарившая право  думать,  что она была бы выдающимся поэтом, не сгуби  я ее
талант,  меня  она  высмеивала,  книжки мои,  особенно  первые,  изданные  в
провинции, высокомерно отвергала, но от гонорара,  пусть и  жидкого, никогда
не отказывалась. Я со своей в себе неуверенностью, с горького полусиротства,
придавленный  комплексом неполноценности,  пытался даже  бросить  заниматься
литературой, но  не смог.  Было у сестры  уже дитя, да и не  очень здоровое,
когда Анюта дошла до крайности, жестоко оскорбила Зоську, при Романе бросила
грязный намек насчет  меня и  сестры. Мужик оказался не  короткой  памяти  и
сказал, что ноги его в нашем доме больше не будет.
     Насмотревшись на  романы, проистекавшие  на  факультете журналистики  в
Свердловском  университете,  да и  на  вечные  редакционные  семейные  бури,
романтические увлечения, спасения "местных гениев"  личными жертвами, не раз
заканчивавшиеся  роковым  образом,  Анюта  моя  не  то  чтобы  не  верила  в
человеческую добропорядочность, она по-здоровому сомневалась в них. Примеров
и материала  для  сомнений было  не занимать. Доморощенный  гений, по  имени
Артур, с  детсадовского возраста пишущий стихи, сводивший с ума сперва маму,
затем и папу, довел нашу  самоотверженную машинистку Лялю  до того, что  она
выпила целый флакон уксуса, сожгла себе  кишечник, печень, испортила почки -
на всю жизнь осталась инвалидом. Пока разбирались с тихой Лялей, спасали ее,
бегали,  ахали  да  возмущались,  поборница  независимости  женской личности
практикантка Анюта  угодила на операцию  под  уклончиво-обтекаемым названием
"прерывание  беременности", после  чего в  ее  суждениях  сразу  поубавилось
категоричности, а в газетных заметках пафосу. Местный гений Артур все порхал
и порхал по  редакционным коридорам, одаривая человечество стихами  в защиту
угнетенных народов, городьбой трескучих строчек огораживал детей  от атомной
войны  и  поголовной гибели, приветствовал  и поздравлял цветистыми  фразами
женщин  с  началом  весны  в Международный женский день, разящими  куплетами
боролся с пагубным  влиянием  алкоголизма, делал,  правда,  все это  уже  по
многотиражкам,  районкам и спецброшюркам, в областные газеты и  в  альманах,
выше которых  ему  так ни разу  выпрыгнуть  и  не довелось,  его  больше  не
пускали.
     Вот тогда-то, во дни горестных  страданий и редакционных бурь, борясь с
оголтелым  гением,  проникшись  жалостью  к  его  невинным жертвам,  я,  как
ответсекретарь редакции и  член областного комитета комсомола, пусть и шибко
"в девках  засидевшийся", взялся  утешать нашу практикантку, говоря, что еще
не  все  потеряно  в  ее молодой  жизни,  что человек не  всегда знает  свои
духовные и физические возможности, но наступает критический  момент, и в нем
выявляются невиданные  силы,  способствующие победить  любую  боль, залечить
любые раны, забыть даже невосполнимые утраты.
     На почве  утрат  мы  и  сошлись:  я потерял  ногу  на  фронте,  молодая
журналистка, пылко борясь за эмансипацию женщин,  тоже кое-чего лишилась. И,
признаться, я,  бывший у нее  вторым мужчиной,- о,  этот вечный второй!  - с
ужасом думал, что было бы со мною, если бы выпало мне несчастье быть первым?
Ведь  к  упрекам:  "Погубил  жизнь  и  талант"  -  прибавилось  бы еще  одно
ужаснейшее обвинение:  "И чести лишил!" Этого груза нашему семейному кораблю
было бы не выдержать, он бы "стал на свисток", иначе говоря, опрокинулся бы.
Не-эт,  в  наше время лучше уж быть третьим, пятым,  десятым, но  не первым!
Обречь себя  на суд безупречной,  уязвленной нравственности? Не-эт, уж лучше
сохранить отношения, придерживаясь классического мерила: "Она меня  за  муки
полюбила, а я ее за состраданье к ним..."  У  нас с Анютой, правда, все было
наоборот, поскольку не средневековье, век энтээра на дворе...
     Однако ж, несмотря  на неистощимый  юмор и  мужественную  готовность  к
постоянным жертвам,  ушел я  тогда из семьи. В редких своих  самостоятельных
поступках я бываю тверд. Жена  моя, зная  это, захворала, сперва просто так,
но когда  возле  меня закрутилась дамочка с  сигаретой  "Мальборо" в  зубах,
ценящая мой богатый "унутренний"  мир,-  заболела  всерьез. Зоська  за  руки
привела ко мне  моих детей - дочку и сына: "Вава, ты рос сиротой. Хочешь  их
также обездоливать?"
     Не знаю, что было бы со мной, с детьми, с нашей непрочной  семьей, если
б не сестра. Недавно, всего года три назад, хватанул  меня небольшой инфаркт
- спутник сидячих работ, и  загремел я в  больницу. Очнулся  ночью, за окном
Зоська поет: "Вава!  Вавочка!  Подай  голос!  Может, ты уже не есть  жив?" -
"Если не хотите  иметь два трупа,  ставьте раскладушку в палате",-  сказал я
врачу.
     "Я  знаю, ты  мне послан  богом",- поется в  опере. Зоська уж  точно не
судьбою, Богом мне дана. Вот  не станет  меня в этом мире,  а произойдет это
скоро:  фронтовики,  перевалившие  за шестьдесят, долго  собою не обременяют
человечество, скорбнет по мне  Союз писателей  десятью строчками некролога в
"Литературке",  и тут  же,  в горячке речей, средь важных  дел  и  заседаний
забудут  собратья  по  перу  о  том,  что из  колоса,  возросшего  на  поле,
возделанном  мучениками и титанами мысли  прошлых веков, выпало поврежденное
осколком войны  зернышко, так  и  не успевшее  дозреть на ниве  рискованного
земледелия.  Домашние  мои  тоже  погорюют,  поплачут  да  и   примирятся  с
неизбежной утратой. Но переживет ли меня сестра? Вот в этом я не уверен.
     Но я отвлекся.
     В  одна  тысяча  девятьсот сорок восьмом  году  мы  с  Зоськой получили
квартиру  в старом двухэтажном  доме, и  сестра сказала мне:  "Вава,  теперь
можно привозить маму. Бог не простит, что мы ее побросали".

     И  я поехал на  север,  за  мамой.  На старом, знакомом  мне  с детства
колесном  пароходе,  который  отапливался  уже  не дровами, а  углем, кричал
бодрее, дымил чернее, шел, однако, все так же  неторопливо по  волнам родной
реки, а я наслаждался первый, кажется, раз после войны покоем и природой.
     На старом  пароходе  было  теснее, не  удобнее, но в  то  же время  все
располагало к сообществу и взаимопониманию. Дня через  два уже все пассажиры
более  или  менее знали друг друга, хотя бы  в лицо.  Я обратил внимание  на
скуластого, высокого  моряка с медалью "За победу над Японией". И он на меня
тоже. Встретится  взглядом, дрогнет широким ртом, вроде как хочет улыбнуться
приветно,  и  тут  же  закусит  зубами   улыбку.  Что-то  встревожило  меня,
насторожило - я силился и не мог вспомнить человека в морской форме, хотя на
зрительную память мне грех обижаться. Усталость, множество людей, мелькавших
передо мной в войну и после, особенно в газете, заслонили собой что-то очень
знакомое, до боли, до смущения ума, до сердечной муки знакомое.
     На третий день путешествия, да,  кажется, на третий, стоял я на палубе,
опершись на брус, глазел на воду,  на берега, как вдруг кто-то звонко  завез
мне по спине и затянул: "Вава, дай ручку..."
     Я обернулся. Мне улыбался во весь рот моряк.
     - Мишка! - узнал я наконец давнего своего неприятеля.- Еремеев!
     - Ну, че? Стреляться будем или обниматься?
     - Не знаю, как ты, Мишка, а я настрелялся досыта...
     Мы  обнялись, расцеловались, малость  прослезились  даже и скоро сидели
уже  на корме парохода, меж поленниц кухонных дров и бухтой  каната, и у ног
наших стояла "злодейка" с приветно открытым зевастым горлышком.
     Вино у нас скоро кончилось, разговоров хватило на всю дорогу.
     Бывают пустяки, вырастающие до символов! Якорек, наколотый на моей руке
тупыми иголками беспощадных детдомовских кустарей, подвигнул Мишку  Еремеева
на  моря. Думающий,  что я живу сыто, богато  и счастливо за  спиной важного
отчима  и  вальяжной мамы, ничем  меня не  уязвивший и ни разу в Карасине не
победивший,  Мишка решил  достать, переслужить и переплюнуть  меня в  морях,
совершенно уверенный, что  встретит меня там однажды,  поскольку  у меня  на
руке синеет якорь, похожий  на раковую клешню. Не  зря же он,  тот якорек, с
болью, страданием, с риском заражения крови, наносился на мое живое тело. Но
море  широко, судьбы человеческие  разнообразны,  ни на воде, ни  на суше не
встретил меня  Мишка Еремеев и  ничем  не отомстил, а вот себя  погубил.  Он
тяжко болел туберкулезом, он сгорал от  чахотки и  ехал в  Карасино умирать.
Более ему ехать было некуда и не к кому, более его никто и нигде не ждал, да
и тетка, сделавшаяся многодетной бабушкой, едва ли ждала. Пьянчужка  ее муж,
Еремеев,  давно  умер,  поселок Карасино  обезмужичел  и тоже  замирал, рыбу
ловить стало некому, другого ничего карасинцы делать не умели.
     Скоротечный туберкулез  Мишка получил обыденно, мимоходом.  Как  и  все
смертельное,  страшное, знал я  по военному опыту,  получалось до  удивления
просто. Служил он на эсминце "Стремительном", спущенном на воду  перед самым
началом войны.  В  боевых действиях  участвовал недолго.  Где-то  в какой-то
бухте  наша военная  эскадра  зажала и блокировала отряд  японских кораблей,
всадила десяток торпед  в борта  ближних  посудин, истосковавшись по военным
действиям,  жаждуя  громких  побед,  жахнула  -  для острастки,  из  главных
калибров по  пирсу,  по набережной.  Еще и  дым  от  залпа  не осел, как все
побережье и корабли  украсились белыми  флагами. Здесь и простояла до  конца
боевых действий  наша эскадра.  Моряки гасили  пожары, принимали  пленных  и
трофейное  имущество,  веселились, помогали мирному  населению ремонтировать
причалы, жилье, кто похозяйственней, копал на склонах огороды, кто  помоложе
и порезвее - "дружил с приморским населением", крутил романы с девчонками.
     Радостное событие,  скорая победа  породила некую беспечность в сердцах
моряков.  Ходили по океану весело, почти  безоглядно,  переходя  на  "мирные
рельсы",  разминировали воды и  порты. Стоя на посту и на вахте, от бурности
сил и  брызжущей  весельем  нетерпеливой молодости, били чечетку на железной
палубе, мечтали  о надвигающейся счастливой жизни на мирной, утихшей  земле,
среди устало переводящего дух, надсаженного нашего народа.
     Так вот однажды  в этом  все  не кончающемся чувстве  эйфории, опасной,
между прочим, болезни, заступил  Мишка Еремеев на  пост,  на верхней палубе.
Ночью ударил снежный заряд. На Мишке тельник, фланелевый бушлатик, форсистая
бескозырка. Но, считая себя шибко закаленным, гордым, все еще кипящий внутри
от  горячащего сознания  совершенного  однажды подвига, насквозь промокший и
продрогший, замены вахтенный не потребовал, даже сухой одежды не попросил.
     Утром его  знобило,  ломало,  он  встал  под  горячий  душ и выстукивал
зубами: "Ведь ты моряк, Мишка,  моряк не плачет и  не теряет  бодрость  духа
никогда..."
     Ослабленный  в  детстве  полуголодным  житье