пенсию, поднялся я в угор, что полого
взнимается от избушки бабушки Даши в  осинники, уже воспрянувшие на вырубках
тридцатых и сороковых годов и  в девичий рост вошедшие, -- там часты и дивно
ярки подосиновики.  По склону  горы, на  опушках  лесозаготовители  оставили
полосы большого леса -- шуршат под ветром высокие пышно-зеленые лиственницы,
сверкают на солнце  златоствольные сосны, густо, одна к другой,  жмутся ели,
сочится  ладанным  запахом  молитвенно-тихий  пихтарник. Вот в этой гуще, на
земляничной  кулижке, и увидел я Паруню.  Она косила мелкое разнотравье  для
козы, вся ушла в работу и не слышала меня.
     Я замер на опушке.
     Лицо Паруни  было отстранено  от мира и  сует его, мягко,  я бы сказал,
даже  благолепно было лицо  ее. Зной  солнца, стоявшего о полудни,  смягчала
густая хвоя и  гущина листьев; душистое и легкое  тепло  реяло над полянкой,
над женщиной, светло  и даже празднично делающей "легкую" работу. Была она в
ситцевом платье горошком, в белом, по-девчоночьи высоко завязанном платке --
в том  же крупном горохе -- видать, выгадался при раскрое кусочек материи от
платья.  Лоб Паруни четко раздвоился  -- нижняя половина его и все лицо были
под  цвет  обожженной глины, выше, до  посекшихся  волос, --  иссиня-бледная
кожа,  слегка  окропленная   капельками  пота.  На   ногах  Паруни  какие-то
легкомысленные  носки  и кожаные, скрипучие, еще ни  разу  до  сего  дня  не
надеванные сандалеты. Проблеск давнего, девического  угадывался в наряженной
женщине, недурна и в  чем-то даже видная и ладная могла быть она  в  девках,
если бы сиротство, война да работа не заели ее девичий век.
     Паруня  плавно шла по поляне, роняя  к ногам косою  низкий валок лесной
травы.  В венчиках манжеток  лесной  красноватой герани, в разжильях низкого
подорожника  и  высокой  купены,  в  блеклых головках ползучего  клевера,  в
листьях-сердечках  майника,  на черноголовках,  на дымянке,  на  икотнике  и
путающемся меж трав и дудочек мышином горошке -- на всем,  на всем, несмотря
на полдень,  еще  лежала прохлада утра, а в теньке, в  заувее, нет-нет да  и
вспыхивала  остатним  ярким  светом   капля  росы   и,  перегорев,  коротко,
празднично гасла.
     Валки  травы,  сплошь окропленные  брызгами  земляники, беловатой  пока
костяники,  пятна листвы,  блики солнца делали лесную  кулижку еще нарядней,
красочней, оживляли горошины и на  Парунином  "выходном"  платье и платке. С
тихой улыбкой, тайно  блуждающей  по лицу,  творила она  сенокосную  страду,
баловалась радостным  задельем. Разгоревшееся алое  лицо  ее  было  ровно бы
высвечено еще и внутренним светом,  на нем  жило  удовольствие  от  вольного
труда,  от  природы,  близкой  и необходимой  сердцу, в котором расплылось и
царило ленивое, нежное лето, и наслаждение было от него во всем:  и  в тепле
ласкового,  чуть ощутимого ветерка, и в ярком свете, ненадоедном, игровитом,
что неразумное дитя, и в вольном воздухе, какой  бывает только в пору спелой
травы, когда еще  не отдает земля грибной прелью и горечью плесени, а вместо
паутины невидимыми нитями сквозит  и  прошивает  все земляничный дух, но все
это и даже стойкий  аромат  сроненной со  стебельков  земляники, подвяленной
высоким  солнцем,  заслонит,  подавит скошенной травой,  которая  покорно  и
быстро вянет,  исходя  последним  и оттого  густым  и  пряным  до  опьянения
запахом.
     Все  вокруг и прежде всего сама Паруня были так редкостно  неповторимы,
что зазнобило мое  сердце, горло  сделалось шершавым. Захотелось отступить в
пихтачи,  чтоб навсегда  унести  в себе до боли  знакомую  с детства картину
слияния,  вот  именно,  полного  слияния  природы  и  человека,  а  главное,
осязаемую уверенность в том, что так же вот счастливы трудом и благословенны
природою  бывали моя покойная  мама,  и  тетки мои,  и  все русские женщины,
которые  вынесли  все  беды,  не сломились под  тяжестью  войны,  не пустили
глубоко  в  себя  обездоленности  и  подавленности,  потому  что природа  --
заступница и  кормилица --  была с ними и в  них. Она, конечно, дарила им не
одни только  радости,  она посылала им и напасти, и  беды,  но она была им и
Богом, и заступницей,  и  судьей, как  настоящая, строгая мать.  Вот  почему
никогда не поймут и не разделят ахов и охов, порой и слез, что льет наш брат
интеллигент над  их судьбою, наши русские  крестьяне, мало  того, усмехнутся
над  нами,  ибо надо еще  поглядеть, чья жизнь, наша  или ее вот,  допустим,
Парунина, из деревушки Быковки, полнее и  вдохновеннее. Во всяком разе, в ту
минуту на лесной земляничной кулижке я вдруг уразумел: счастье и понятие его
--  дело непостоянное, текучее, но бесспорно  одно  -- общение  с  природой,
родство с нею, труд во имя нее есть древняя, неизменная, самая,  быть может,
надежная радость в жизни человека.
     Под  ногою  треснул  сучок.  Паруня  подняла  голову и  какое-то  время
смотрела сквозь меня, без испуга и досады, лишь улыбка медленно сходила с ее
ярких от земляники губ.
     --  Ты што, собаку пришел проведать? -- спросила меня Паруня. Наш  пес,
скончавшийся зимой от старости, похоронен  на этой горе, но где именно, я не
знал.  -- Вот туды ступай! -- махнула  Паруня рукой  в  глубь леса.  --  Под
молоньей  сломанной елью увидишь могилку... --  И словно бы разом  забыв про
меня, обтерла травяным вехтем литовку, сняла с нее  кровяное крошево и ловко
заширкала бруском по лезвию косы, под гребешком которой и у основания белого
литовища тоже темнела полоска запекшейся земляничной крови.
     Я тихо ушел в леса.
     Еще  одна  весна!  Снова  путь в  привычную  быковскую  избушку.  Снова
знакомая пристань. Дебаркадера еще нет. Топаем тропинкой мимо изуродованной,
ободранной,  медленно  умирающей красавицы  березы.  Надсаженная,  мимоходом
истюканная топорами, она  и в  эту весну из последних сил развесила  сережки
лимонного цвета, ствол ее светился неестественно белым, лунным светом -- так
у  измученных чахоткой, догорающих  людей вспыхивает последний яркий румянец
на  щеках.  Тропинка  строчит  на  холм, вдоль  поля,  утыканного  головками
пестиков,  а их тут охотно собирают на  пироги; беловатыми всходами  осота и
сизыми  --  сурепки,  через  ложок,  освещенный  желтым  пламенем  калужниц.
Заброшенное  поле  с  едва   уже  заметными  темными  стерженьками  когда-то
скошенных хлебов дымится пылью или прахом земли, истаявшей о  кореньях трав.
Вот и мокрый ложок, как живой первовестник лесов и снега, тающего еще в нем.
Взмыл из лужи, метнулся  в лес  полосатый  бекасенок,  запричитала на опушке
пигалица.  Переходим по  жердям  через ложок и  дальше, меж  перелесков,  по
покосу, к нашей милой Быковке.
     Вот  она, темная,  молчаливая. В  двух крайних избах  нет света, прясла
огорода уронены, третья изба от краю с заколоченными окнами. Сжалось сердце:
еще кого-то не стало в  деревушке. Отчего-то и и Паруниной избе не  теплится
огонек, не дымит труба.
     Жива ли Паруня? Нельзя ей умирать, никак нельзя. Невозможно представить
деревню Быковку без нее.
     Жива! Увидела дым над нашей избой, и уж тут как тут, тащит из ямы ведро
волглых  картошек и  дородную пегую  редьку  с желтокудро проросшей  во тьме
ботвой.
     "Здравстуйте!" --  говорит Паруня.  Чуждаясь приезжих на  первых порах,
присаживается у двери  на лавку и выкладывает новости, постепенно привыкая к
нам и выявляя сыспотиха, не переменились  ли мы и наше к  ней отношение?  Не
загордились ли в городской жизни?
     Скоро на "дымок" привернут остальные бабенки, и Саня Белканов с молодой
женой объявится --  в соседнем доме остался хозяином он, Саня.  После смерти
матери -- Марии  Федоровны  -- распалась семья,  рассыпалась.  И  Саню  лишь
работа  пасечника  удерживала здесь. Сухонькую, тихоголосую, усмешливую мать
Сани все вспоминают тепло и ясно, как живую: никогда и никто не видел ее без
дела и никогда  и  никто не слышал, чтобы пожаловалась она  на  свою долю, а
ведь подняла без  мужа  своих пятерых да  еще сестриных  пару. Те так к  ней
привязались,  что мамой, чаще  нянькой звали.  Почти все  белкановские парни
стали   уже  работниками  "широкого  профиля":   едет  который  постарше  на
"Беларуси", глядишь, рядом головенка младшего белеет  -- старший натаскивает
его,  и,  когда старший в армию отправится, младший спокойно  занимает место
брата за рулем, на сенокосилке, в кузнице, на комбайне.
     Лежит Мария Федоровна  под  еловым крестом на маленьком, в хвойном лесу
запавшем кладбище, опетая птицами. Отработала женщина за десятерых, оставила
миру трудовых  детей,  успокоилась, отдыхает, но с тайным  душевным трепетом
думают ее товарки о последней, трогательной,  всех  изумившей воле, которая,
если  раздуматься,  была для  нее естественной,  и  все ее  поведение  перед
смертью лишено было какой-либо позы и истерики, так ныне распространенных.
     Она  уже должна  была  умереть,  но  пришла телеграмма  в больницу, что
Витька  -- сын сестры, ну это все равно что ее сын, возвращается из армии. И
Мария  Федоровна  собралась  с силами, дождалась солдата,  поговорила с  ним
спокойно,  без  слез  и  жалоб,  перекрестила  на   прощание  и  через   час
преставилась, давши перед этим наказ, чтобы обрядили ее в подвенечное платье
-- она лишь  и последний  час созналась, что  там, в другом миру, надеется с
Васей, своим мужем,  на войне убитым, встретиться и хочется ей нарядной быть
и молодой.
     У Паруни  усадьба  сотворена  на  бабий манер --  два огорода под одной
строчкой  городьбы. Но  вот уехала подружка  ее, Дуська Копытова,  на другую
сторону водохранилища, в совхоз, развалила  городьбу -- полым-поло вокруг. В
деревне три козьих  блудливых семьи и один мужичонка -- Саня Белканов, но он
с  восхода  до заката  на  пасеке. Пришлось  и мне  вспомнить, что был  и  я
когда-то мужиком, топор, пилу в руки -- и в лес, помогать Паруне.
     Валим с ней дерева на столбики, кряжуем их. Напарница таращится на меня
примутненным усталостью глазом: "Видать, в  лесу-то рабливал?" -- "С  девяти
лет,  Паруня, на  увале  дрова ширикал. Дед Илья  потянет  пилу,  я  за  ней
впробеги..."  --  "И я тоже, и я  тоже..."  -- квохчет  Паруня  и предлагает
попить кваску. Садимся  на сдобно желтеющие пеньки. Птичий грай вокруг, лист
нарождается,  по  сырому  логу,  окропленному  белыми  брызгами  доцветающих
ветрениц и синих хохлаток, тянет прохладой, освежает спину и лицо,  от речки
Быковки, что рокочет внизу, доносит горьковатостью черемух, набравших  цвет.
Несмотря на полдень, все еще там и сям поют соловьи, не выдохлись, не устали
петь  за  ночь.  Густо, сварливо  трещат  дрозды,  гоняясь друг за  дружкой,
кукушка  вкрадчиво,  пробно кукует  в глуби лесов,  и  всякая тварь,  всякое
существо подает  голос, заявляя о себе, и  если  не  голосом, так вон  вроде
рыжей бабочки -- нарядом своим удивляет либо  жужжанием  крыл, как  стригун,
кружащий  над  нами.  Трава,   остро   поистыкавшая  мокрый  лог,  устланный
прошлогодним  пегим листом,  и удивлять никого не хочет, она просто лезет на
свет, потому что  весна, и надо  ей  поскорее занять  свое  место  на земле,
вырасти, отшуметь, отцвести и успокоиться луковкой обновленного корня.
     Паруня  распустила  платок,  молчит,  уронив  меж  колен руки,  побитые
топором, с крупно выступающими  костями. Как у многих пожилых женщин, добрый
и усталый взгляд направлен мимо всего, что есть поблизости, -- запредельное,
уже нездешнее успокоение и умиротворенность запали в ее душу, завладели ею.
     Вдруг, очнувшись,  начинает  Паруня  рассказывать о  том,  как в  войну
работала  на  лесозаготовках,   от  колхоза   посылали.  "Тяжело  было?"  --
"Ничо-о-о, здоровая была. Это  сейчас ноги  не держат.  Несла тут от соседки
решето с яйцами, бух в сугроб -- все яйца перебила, корова этакая!"
     Идет  работа.  Я  таскаю  столбики  --  Паруня валится  под  столбиком.
Перевожу ее в сучкорубы. Огромным острущим топором орудует Паруня, опасаюсь,
кабы сослепу  по ноге не тюкнула. В очередной перекур отчего-то начинает она
вспоминать,  кто  жил  в  нашей  избушке  прежде,  и  память ее  выхватывает
неожиданное; какой-то Колька из нашей избы прятался в  лесу, землянка у него
там была, ночами он  тащил  со дворов  съестное.  Однажды  застукали  его  в
белкановской бане, отстреливаться  взялся, его ранили в  голову. По  Быковке
вели кровищей  залитого.  Все люди, от  мала  до  велика, на улицы высыпали.
Стрелки, уводившие дезертира, сказали Паруне: "Не смотри, деушка!"
     Рассказала и рассказала случай  из  жизни, сама-то она никогда и ничего
не скрывала от людей -- ни крошки хлеба, ни  мысли дурной ли, хорошей  ли --
все, что знала, делала, -- ведали люди,  и до сих пор не может  она  понять,
почему прятался от людей этот Колька, почему утерял сам себя и жизнь свою?
     Доцветает черемуха по  Быковке; купава на солнцепеках и широких полянах
желтыми лепестками плачет; первоцвет сорит семенем на траву;  давно облетела
и  незаметной сделалась  синяя медуница; запекся  алый  цвет дикого горошка;
саранки  высунулись  из  кустов  утиными  клювами,   готовыми  вот-вот  ярко
открыться; по склонам марьины коренья вспыхнули; земляника бородавкой ягодки
из сухого цветка  глядится; шиповник розово набух; папоротники в лесах пышно
распрямляются;  заливные  луга  сплошь  высохли,  густотравьем покрылись;  в
шишечках  трав раньше  всего у ромашек,  змеевика и гвоздики  накипал летний
неторопливый цвет.
     Узенькое зеленое разложье разделило весну с летом.
     В Быковке притихло. Управились жители с огородами. Только долго и  тихо
светится  окошко  в  халупке бабушки  Даши  --  глянешь на  него,  и  сердце
сдвинется  на  теплое  место.  Бабушка  Даша  -- здешний  лекарь,  прокурор,
просветитель, наставник -- словом, тот многоликий,  многоглазый и многорукий
человек, без которого ни одно русское селение обойтись не может. С Паруней у
бабушки Даши давняя и неспокойная дружба: жить они одна без другой не могут,
но "всю дорогу" конфликтуют.
     Гляжу я  на заречный огонек, в котором две  старые женщины  неторопливо
сейчас попивают чаек  и толкуют о своих невидных миру делах, и думаю  о том,
что мы много рассуждаем  о назначении человека, о полезности  его в жизни и,
кажется, несколько  усложнили  и продолжаем усложнять  простые, как  хлеб  и
земля, истины, скорее, даже не мы, а те, кто высокими  рассуждениями  как бы
выдает  себе  право  на  лень,  безделье  и  пустопорожность,  вот-де,  если
потеряется  космонавт в лесу,  я,  не щадя  жизни,  ринусь его  искать;  или
обгорит герой на  пожаре -- я хоть кожу,  хоть кровь ему.  А уж "если завтра
война"...
     Космонавты теряются в лесу редко, герои обгорают тоже не каждый день, а
войны,  даст Бог, не будет, и не  надо  ее.  Для  делания добра, для желания
помочь людям совсем не  требуется таких потрясений, как война.  Не лучше ли,
не  проще  ли  все делать  без  лишних  слов,  без  болтовни,  приучаться  с
малолетства самим и  приучать к тому же своих детей всегда помогать ближнему
своему, на  первый случай хотя  бы соседу.  Пусть площадкой  для утверждения
человека, нравственной основой его жизни будет сама  жизнь, но не убийство и
кровопролитие.  Уж если явится необходимость, тогда  другой разговор, а пока
такой необходимости нет, сама естественная жизнь дает постоянные возможности
творить добро, быть там, где ты сейчас  необходим, и с теми,  кому нужен.  К
счастью  для  всех   нас,  добро   пока  еще   не   знает  отдельных   мест,
комфортабельных  высот и сфер, оно всюду  одной масти, вкуса и смысла -- оно
доброе, добро, оно  существует для того, чтобы  легче  было  жить людям, оно
очищает  человека от зависти, скверны,  гасит  в нем стремление  к  насилию.
Поэтому у добра  и не должно быть никаких кулаков, добро с  кулаками  -- это
все равно что родник с расплавленным свинцом.  Пользу  же принесть и прожить
жизнь с  пользой для людей можно везде, как  видите,  даже в  тихой  и малой
деревеньке Быковке.

     В  середине  мая  прилетела ласточка, которая  давно живет  на  чердаке
Паруниной избы, никого туда не допуская. Этакая чистюля и хлопотунья, однако
весьма строптивая характером; когда ни  послушает  Паруня -- все вскрикивает
ласточка недовольно  на  мужа и детей, а дети такие  смирные  да  послушные,
сидят  тесно в  гнездышке, прилепленном к  слеге,  маму  с кормом ждут,  как
завидят человека -- зажмурятся, головки утянут, мертвыми прикинутся.
     Отчего-то нынче ласточка явилась одна, пощебетала день на  чердаке и на
жердях  городьбы  да  и  подалась искать друга  жизни.  Трагедия  ли в  пути
постигла супружескую пару,  отбил ли кто у ласточки мужа, не  выдержал ли он
ее сварливости и пустился "налево" -- ведь что в народе, то и в природе!
     В  скворечнике появились  скворчата,  мать с  папой от  темна до  темна
мечутся  по  окрестностям в поисках корма. В  прошлом  году скворец  являлся
холостой,  трещал,  свистел,  хорохорился все лето, этакий хахаль  в темном,
угольно-сверкающем  фраке.  Много особ набивалось дружить  с  ним,  и  он на
короткое время впускал приглянувшуюся скворчиху к себе, нырял  следом за нею
в скворечник. Минуту-другую скворечник лихорадочно вздрагивал,  болтался,  и
тут  же  кавалер  надменно вышвыривал в  круглую  дырку  домика возмущенную,
стрекочущую, взъерошенную сожительницу.
     Что за  напасть такая?  В прошлое  лето -- одинокий скворец.  Нынче  --
ласточка. Через  неделю  после прилета ласточки появились стрижи. Весь вечер
они носились кругами низко над Быковкой, сплошь черные, лишь по животу ровно
бы присыпанные золой. С таким текуче выстроенным, стремительным телом, что и
сравнить-то их  не  с  кем, разве что  с  соколом, он один, кстати, только и
способен догонять стрижей в полете. Возле Быковки стрижи не живут, здесь нет
высоких гор, нет  строений под небо, но по прилете и  перед отлетом какой-то
непонятный людям ритуал справляют высокие и загадочные птицы, без визга, без
суеты рея над холмами.
     В чашечке лесного  пня у дроздихи появились птенцы. Судя  по тому,  как
тревожно взмывает с поля чибис, кричит, вихляется, пищит и, отозвав человека
в сторону, удовлетворенно роняет: "По-куррр-рим!" -- появилось потомство и у
него. Пенья и щебета в  окрестных  лесах убавилось -- наступило время рожать
земле и всему живому на ней. Только соловьи все щелкали да заливались, когда
и птенцов они высиживать успевают?!
     В эту пору явилась на пасеку медведица с медвежонком, и собака Парушки,
сторожившая пасеку ночами, вступила в сраженье. Рев большой был в лесу, крик
и  вой.  Медведица,  едва  отбив  родное  дитя,  отступила.  Не  первый  раз
покушаются медведи на совхозную пасеку. Когда у Паруни еще не  было  Тузика,
выломал медведь  ограду, крышку с улья снял и орудует в нем. Вышла Паруня из
избушки  и видит: мужик  на пасеку забрался! "Что  это вы  себе  позволяете,
молодой человек?" -- вежливо спросила Паруня  и хотела продолжить  в  том же
укоризненном тоне, мол, такой здоровый, трудоспособный, а воруете!..
     Медведь из  улья морду вынул  и  оторопел.  Паруня тоже  обмирать  было
начала, да вспомнила, что на посту она и бояться ей не пристало  --  хлобысь
из  переломки по медведю пятым  номером  дроби.  Взревел  косолапый,  рванул
напролом,  прясло  ограды  на себе нес  с  версту, орал  лихоматом, катался,
нащипало дробью-то!  С тех  пор  на пасеку  никто не совался, однако  вокруг
похаживали,  поплясывали,  принюхивались косолапые, и  вот САМА  явилась  за
медком! Но Паруне  ничего не страшно, Тузик за нею по пятам ходит, она с ним
разговаривает,   поругивает  иной  раз,  он  в  глаза   ей  глядит,  хвостом
повиливает. После схватки с медведицей Паруня вовсе журить Тузика перестала,
сахарком его балует. Молодец! Герой! Заслужил лакомство!

     Однажды Паруня пошла в  соседнее село и купила там поросенка. Купила и,
благословясь,  отправилась  домой.   Поросенок  Паруне   попался  егозистый,
визгливый, все возился в меш