гей Митрофанович старался
дышать  по возможности тихо, чтоб  не пропустить тот момент, когда еще можно
будет помочь маленькому человеку.
     Сергей Митрофанович не знал,  что мальчишке уже  ничем  не поможешь. Он
вырос и затерялся, как вышедшая из моды вещь,  в  хламе эстрадной барахолки.
Слава яркой молнией накоротке ослепила  его  жизнь и погасла в быстротекучей
памяти людей.
     Радио  на  клубе заговорило словами,  а Сергей Митрофанович  все стоял,
опершись  рукою  на огородное  прясло,  и  почему-то горестно винился  перед
певуном-парнишкой, перед теми  ребятами, которые ехали  служить в незнакомые
места, разлучившись с домом, с любимыми и близкими людьми.
     Оттого, что  у Сергея  Митрофановича  не  было  детей,  он  всех  ребят
чувствовал своими, и постоянная тревога за них не покидала его. Скорей всего
получалось  так  потому,  что  на  фронте  он уверил себя,  будто война  эта
последняя и его  увечья  и муки тоже последние. Не может быть, думалось ему,
чтобы после такого побоища и самоистребления люди не поумнели.
     Он  верил, и вера эта прибавляла  ему и  всем окопникам сил - тем, кого
они нарожают, неведомо будет чувство страха,  злобы и ненависти.  Жизнь свою
употреблять они  будут  только на добрые,  разумные  дела.  Ведь  она  такая
короткая, человеческая жизнь.
     Не смогли сделать,  как  мечталось. Он не  смог,  отец того голосистого
парнишки не смог. Все не смогли. Война таится, как жар в загнете, и землю то
в одном, то в другом месте огнем прошибает.
     Оттого и неспокойно на душе. Оттого и вина перед ребятами. Иные брехней
и  руганью  обороняются  от  этой  виноватости. По  радио  однажды  выступал
какой-то заслуженный старичок. Чего он нес! И не ценит-то молодежь ничего, и
старших-то не  уважает, и забыла-то она,  неблагодарная,  чем ее обеспечили,
чего ей понастроили...
     "Но что ж ты, старый  хрен, хотел, чтоб и они тоже голышом ходили? Чтоб
недоедали,  недосыпали, кормили бы по баракам вшей и клопов?  Почему делаешь
вид. будто  все  хорошее  дал детям ты, а  худое  к ним с неба  свалилось? И
честишь  молодняк  таким  манером,  ровно  не  твои  они  дети,  а  какие-то
подкидыши?.."
     До того  разволновался  Сергей Митрофанович,  слушая лукавого и глупого
старика, что плюнул в репродуктор и выключил его.
     Но память и совесть не выключишь.
     Вот если б все люди -от  поселка, где делают фанеру,  до тех мест,  где
сотворяют атомные бомбы,- всех детей на земле считали  родными,  да говорили
бы с ними честно и  прямо, не куражась, тогда  и молодые не выламывались бы,
глядишь,  чтили  бы  как надо  старших  за правду  и честность, а не за одни
только раны, страдания и прокорм.
     "Корить - это проще простого. Они вскормлены нами и за это лишены права
возражать. Кори их. Потом они начнут своих детей корить, возьмутся,  как мы,
маскировать свою ущербину, свои недоделки  и неполадки.  Так и пойдет сказка
про мочало, без конца и без начала. Давить своей грузной жизнью мальца - ума
большого не  надо.  Дорасти до того, чтобы  дети уважали  не только за хлеб,
который мы им даем,- это потруднее. И волчица своим  щенятам корм  добывает,
иной  раз  жизнью  жертвует.  Щенята  ей  морду  лижут за это.  Чтоб  и  нас
облизывали?  Так зачем тогда  молодым о гордости  и  достоинстве толковать?!
Сами же гордости хотим и сами же притужальник устраиваем!.."
     Паня вернулась с работы и поджидала Сергея Митрофановича. Она смолоду в
красавицах не числилась.  Смуглолицая,  скуластая, со сбитым телом и руками,
рано  познавшими  работу, она еще в невестах выглядела бабой - ух! Но прошли
годы, отцвели и завяли в  семейных буднях ее подруги, за  которыми наперебой
когда-то  бегали  парни,  а ее  время будто и не  коснулось. Лишь  поутихли,
смягчились  глаза,  пристальней  сделались,  и  женская  мудрость,   нажитая
разлукой и горестями,  сняла с них  блеск горячего беспокойства. Лицо ее уже
не  круглилось,  щеки  запали  и обнажили  крутой,  не  бабий  лоб  с  двумя
морщинами,  которые  вперекос  всем  женским  понятиям  о  красоте  шли  ей.
По-прежнему крепко  сбитая, без  надсадливости  делающая  любую  работу, как
будто беззаботно и легко умеющая жить, она злила собою плаксивых баб.
     "Нарожала б ребятишек кучу, да мужик не мякиш попался бы..."
     Она никогда не  спорила  с бабами, в рассужденья насчет  своей жизни не
пускалась. Муж ее не любил этого,  а что не по душе было  ему, не могло быть
по душе и ей. Она-то  знала: все,  что в ней и в  нем хорошего, они переняли
друг от друга, а худое постарались изжить.
     Мать  Панина  копалась  в  огороде,  вырезала редьки,  свеклу, морковь,
недовольно гремела  ведром. Дом  восьмиквартирный, и огорода каждому  жильцу
досталось возле  дома по полторы  сотки. Мать Панина постоянно роется в нем,
чтобы доказать, что хлеб она ест не даром.
     - Да ты никак выпивши? -  спросила жена, встречая Сергея  Митрофановича
на крыльце.
     - Есть маленько,- виновато отозвался Сергей Митрофанович и впереди жены
вошел в кухню.- С новобранцами повстречался, вот и...
     - Ну дак че? Выпил и выпил. Я ведь ниче...
     -   Привет  они   тебе  передавали.  Все  передавали,-   сказал  Сергей
Митрофанович.- Это  тебе,- сунул он пакетик Пане,- а это всем нам,- поставил
он красивую бутылку на стол.
     - Гляди ты, они шароховатые, как мыша! Их едят ли?
     -  Сама-то ты  мыша!  Пермяк  - солены уши!  - с  улыбкой сказал Сергей
Митрофанович.-  Позови мать. Хотя постой, сам  позову.-  И, сникши  головой,
добавил: - Что-то мне сегодня...
     - Ты чего это? - быстро подскочила к нему Паня и подняла за  подбородок
лицо  мужа,  заглянула в  глаза.- Разбередили  тебя опять? Разбередили...- И
заторопилась: -  Я вот чего скажу: послушай ты меня,  не ходи больше  на эту
комиссию. Всякий раз  как обваренный ворочаешься. Не ходи, прошу тебя. Много
ли нам надо?
     -  Не в  этом  дело,- вздохнул Сергей  Митрофанович и, приоткрыв дверь,
крикнул: - Мама! - и громче повторил: - Мама!
     - Че тебе? - недовольно  откликнулась  Панина мать и  звякнула  ведром,
давая понять, что человек она занятой и отвлекаться ей некогда.
     - Иди-ка в избу.
     Панина мать была когда-то женщиной  компанейской, попивала, и не только
по праздникам. А теперь изображала из себя святую постницу. Явившись в избу,
она увидела бутылку на столе и заворчала:
     - С каких это радостей? Втору группу дали?
     - На третьей оставили.
     - На третьей. Они те втору уж на том свете вырешат...
     - Садись давай, не ворчи.
     - Есть когда мне рассиживаться! Овощи-те кто рыть будет?
     Панина мать и  сама Паня много  лет назад уехали из  северной усольской
деревни,  на  производстве  осели,  здесь  и  старика  схоронили,  но  говор
пермяцкий так и не истребился в них.
     --  Сколько там  и  овощи? Четыре редьки, десяток  морковин!  - сказала
Паня.- Садись, приглашают дак.
     --  Панина мать побренчала рукомойником, подсела бочком к столу,  взяла
бутылку с ярко размалеванной наклейкой:
     - Эко налепили на бутылку-те! Дорого небось?
     -  Не дороже денег,- возразила Паня, давая  укорот матери и поддерживая
мужа в вольных его расходах.
     -  Ску-усна-а-а! - сказала Панина мать, церемонно  выпив рюмочку, и уже
пристальней  оглядела  бутылку  и  стол. Губы Сергея  Митрофановича  тронула
улыбка, он вспомнил, как новобранец на вокзале  обсасывал сыр с  пальца.- Ты
че  жмешша,  Панька?  -  рассердилась  Панина  мать.-  И  где-то   кружовник
маринованный есть,  огурчики.  У нас все есть! -  гордо  воскликнула  она  и
метнулась в подполье.
     После второй рюмки Панина мать сказала:
     - На  меня  не напасешша.-  и  ушла из  застолья, оставив мужа с  женой
наедине.
     Сергей Митрофанович охмелел или устал шибко. Он сидел в  переднем углу,
отвалившись  затылком  на  стену,  прикрыв  глаза. Деревяшка  его,  вытертая
тряпкой, сушилась на шестке русской печи,  и без нее  было легко ноге, легко
телу, а вот сердце все подмывало и подмывало.
     - Чего закручинился, артиллерист гвардейский? - убрав со  стола лишнее,
подсела к мужу Паня и обняла его.- Спел бы хоть. Редко петь стал. А уж такой
мне праздник, такой праздник...
     -  Слушай! - открыл глаза  Сергей Митрофанович, и  где-то  в глубине их
угадалась боль.- Я ведь так вроде бы и не сказал ни разу, что люблю тебя?
     Паня вздрогнула, отстранилась от мужа, и по лицу ее прошел испуг:
     - Что ты?! Что ты?! Бог с тобой...
     - Вот так вот проживешь жизнь, а главного-то и не сделаешь.
     - Да не пугай ты меня-а-а! - Паня привалилась к его груди. Он притиснул
ее голову к себе.  Затылок жены  казался  под ладонью детским,  беспомощным.
Паня  утихла  под  его  рукою,  ничего  не  говорила  и  лица  не поднимала,
стеснялась, видно.
     Потом она осторожно и виновато провела ладонью по его лицу. Ладонь была
в мозолях,  цеплялась за непробритые щеки. "Шароховатые",- вспомнил он. Паня
припала к его плечу:
     -  Родной ты мой,  единственный! Тебе, чтоб все были счастливые. Да как
же устроишь такое?
     Он  молчал,  вспоминал  ее молодую, придавленную виной. В  родном  селе
подпутал  ее  старшина катера с часами  на руке, лишил девичества.  Она  так
переживала! Он ни  словом, ни намеком не ушиб ее, но в душе все же появилась
мужицкая ссадина. Так с нею и на фронт ушел, и только там, в долгой разлуке,
рассосалось все, и обида его оказалась столь махонькой и незначительной, что
он после и сам себе удивлялся.  Видно,  в отдалении от жены и полюбил ее, да
все открыться стыдился.
     "Ах, люди, люди! Зачем  же с таким-то прятаться! Или уж затаскали слово
до того, что и произносить его срамно? Но жизнь-то всякий  раз нова, и слово
это всякому  внове должно  быть, если его произносить раз в  жизни и  не  на
ветер".
     - Старенькие мы с тобой  становимся,- чувствуя под руками заострившиеся
позвонки, сказал он.
     - Ну уж...
     -  Старенькие, старенькие,- настаивал  он, и,  отстранив легонько жену,
попросил:- Налей-ка по последней. Выпьем с тобой за всех нас, стареньких,- и
сам себя перебил: - Да нет, пусть за нас другие, коли вспомнят. А мы с тобой
за ребятишек. Едут где-то сейчас...
     Паня  проворно  порхнула  со скамьи,  налила  рюмки с  краями,  а когда
выпили, со звуком поцеловала его в губы и прикрылась после этого платком.
     -  Эко  вас,  окаянных!  -  заворчала  Панина  мать  в  сенях.-  Все не
намилуются. Ораву бы детишков, так некогда челомкаться-то стало бы!
     У  Сергея Митрофановича дрогнули  веки, сразу беспомощным сделалось его
лицо, не  пробритое на впалых щеках и под нижней  губой,- ударила  старуха в
самое больное место.
     "Вечно языком своим долгим ботает! Да ведь что? - хотела сказать Паня.-
Детишки, они  пока малы -  хорошо, а  потом,  видишь вот,-  отколупывать  от
сердца надо..." - Но за  многие годы она  научилась  понимать,  что  и когда
говорить надо.
     Сергей Митрофанович  зажал в горсть лицо и  тихо, ровно  бы  для  себя,
запел:
     Соловьем залетным
     Юность пролетела...
     И с первых же слов, с первых звуков Паня дрогнула сердцем, заткнула рот
платком. Она плакала  и сама не понимала, почему плачет, и  любила его в эти
минуты так, что скажи он ей сейчас - пойди и прими  смерть - и она пошла бы,
и приняла бы смерть без страха, с горьким счастьем в сердце.
     Он пел, а Паня, не  отнимая рук ото рта и плохо видя его  сквозь слезы,
причитала про себя:  "Ой,  Митрофанович! Ой, солдат ты мой одноногий!.. Так,
видно,  и  не избыть тебе  войну до гробовой доски? Где  твоя  память бродит
сейчас? По каким краям и окопам?  Запахали их, окопы те, хлебом заростили, а
ты все тама, все тама..."
     И когда Сергей Митрофанович закончил песню, она притиснула  его к себе,
торопливо пробежала губами  по  его  побитым  сединою  волосам,  по лбу,  по
глазам, по  лицу,  трепеща вся  от благодарности за то,  что он есть.  Живые
волоски на  его лице покалывали губы, рождая чувство  уверенности, что  он и
навечно будет с нею.
     - Захмелел я  что-то, мать,  совсем,- тихо сказал Сергей Митрофанович.-
Пора костям на место. Сладкого помаленьку, горького не до слез.
     - Еще тую. Про нас с тобой.
     - А-а, про нас? Ну, давай про нас.
     Ясным ли днем,
     Иль ночью угрюмою...
     И  снова  увидел  Сергей  Митрофанович  перед  собой  стриженых  ребят,
нарядную, зареванную девчушку, бегущую за вагоном. Эта песня была и про них,
только еще вступающих в жизнь, не умеющих защититься от разлук, горя и бед.
     Старухи  на  завалине  слушали  и сморкались.  Панина мать  распевно  и
жалостно рассказывала в который уж раз:
     - В ансамблю его звали, в хор, а он, простофиля, не дал согласия.
     - Да и то посуди, кума:  если бы  все по асамблям да по  хорам, кому бы
тогда воевать да робить?
     - Неправильные твои слова, Анкудиновна. Воевать и робить каждый человек
может. А  талан богом даден. Зачем  он  даден? Для дела  даден.  На утешенье
страждущих...
     - И-и, голуба-Лизавета, талан у  каждого человека есть, да распоряженье
на него не выдано.
     - Мели!
     - Чего мели?! Чего мели?! Если уж никаких способностей нету, один талан
- делать другим людям добро  - все одно есть. Да вот пользуются этим таланом
не все. Ой, не все!
     - И то правда. Вот у меня талан был - детей рожать...
     - Этих таланов у нас у всех излишек.
     - Не скажи. Вон Панька-то...
     - А чего Панька? Яловая, что  ли?  В ей изъян? В ей?! - взъелась Панина
мать.
     - Тише, бабы, слухайте.
     Но  песня  уже кончилась.  Просудачили ее старухи.  Они подождали  еще,
позевали и, которые крестясь, а которые просто так, разошлись по домам.
     На  поселок опустилась ночь.  Из  низины, от речки и прудка, по  ложкам
тянуло изморозью, и скоро на  траве выступил иней. Он начал пятнать огороды,
отаву  на покосах, крыши домов. Покорно стояли недвижные  леса, и цепенел на
них последний лист.
     Шорохом и звоном наполнится утром лес, а пока над поселком плыло темное
небо  с  яркими,  игластыми  звездами.  Такие звезды  бывают  лишь  осенями,
вызревшие, еще  не остывшие от лета. Покой был на земле. Спал поселок. Спали
люди.  И где-то в чужой стороне  вечным  сном  спал орудийный расчет,  много
орудийных расчетов. Из  тлеющих солдатских тел  выпадывали осколки и, звякая
по костям, скатывались они в темное нутро земли.
     Отяжеленная  металлом и кровью  многих войн, земля безропотно принимала
осколки, глушила отзвуки битв собою.
     1966 - 1967



        Виктор Астафьев.
        Жизнь прожить

---------------------------------------------------------------
 По изданию: "Так хочется жить", повести и рассказы, "Книжная палата", М., 1996
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com)
---------------------------------------------------------------


                    Михаилу Александровичу Ульянову


     Ванька с Танькой, точнее сказать, Иван  Тихонович и Татьяна Финогеновна
Заплатины, вечерами любили посидеть на скамейке возле своего дома. И  хорошо
у них это получалось, сидеть-то  на скамейке-то, уютно  получалось. И  не то
чтоб  там прижавшись  друг  к дружке иль  взявшись за руки  и целуясь - всем
напоказ. Нет,  сидят они, бывало, обыкновенно,  в обыкновенное одетые, в чем
вечер застал на дворе, в том и сидят: Иван  Тихонович в телогрейке, в старом
речном  картузе,  уже  без золотоцветного  знака.  Картуз спекся  на солнце,
съежился  от  дождей,  ветров и старости, и не надет  он  - как  бы впопыхах
наброшен  на  все  еще кудрявую голову,  от кудрей непомерно большую,  вроде
капусты, не завязавшейся в вилок. Картуз с сереющим на месте отколупнувшейся
кокарды пятнышком кажется смешным, вроде как  у циркача,  и  своей мутностью
оттеняет или обнажает смоль крупных  кудрей, просвеченных ниточками  седины,
той августовской сквози, что  на  исходе  месяца желто выдохнется из  глубин
леса, из  падей ли на вислую  ветку  березы, завьет  ее  косичкой  и грустно
утихнет.  "Люди!  Люди!  -  напоминает вроде бы желтым просверком береза.  -
Осень скоро. Что же вы мчитесь куда-то? Пора бы и оглянуться, задуматься..."
     Татьяна Финогеновна не  желала отставать от  Ивана Тихоновича в кудрях,
до последнего сроку завивалась в районной парикмахерской, когда прихварывала
-  своеручно   на  дому  калеными  коваными  щипцами   еще  дореволюционного
производства   взбодряла  кой-чего  на  голове,  хотя,  по  правде  сказать,
взбодрять там уж нечего было,  волос почти полностью был выношен под корень,
и  наново ему  не было сил и  времени  взойти на  полянине.  Но и с  редкими
кудерьками,  в ситцевом  платье,  давным-давно вышедшем  из  моды,  в тесном
мундирчике с  карманами, именуемом в деревнях жакетом, наброшенном на  плечи
синеньком  платочке,  в  беленьких,  вроде   бы  детских  носочках,  Татьяна
Финогеновна все  равно гляделась хорошо, главное - приветливо. Жакет Татьяна
Финогеновна завсе не надевала, уж ближе к осени, в холодную пору, так-то все
в платьице, в носочках, и если нет платочка на плечах, уж  непременно на шее
что-нибудь да топорщится, чаще - газовый лоскуток, серо-дымчатый, схваченный
узелком сбоку шеи.
     Ивану  Тихоновичу  ближе к сердцу, конечно,  синий  платочек - краса  и
память незабвенных  лет войны, совсем почти отцветший  платочек, с  бордовой
каемочкой  по  блеклому полю. Как увидит его Иван Тихонович - стронется  его
сердце с места или в сердце сдвинется что-то в то место, где теплые слезы, -
вскипят  они ни с того ни  с сего,  порой из-за совершенного пустяка,  из-за
картинки в газете, или покажут по телевизору что  военное, либо  про разлуку
запоют по  радио  -  и  вот уж  подмоет ретивое,  затрясет его  что  осенний
выветренный лист...
     Н-да, время! Не один он  такой слезливый  сделался. Не  одного его мяла
жизнь, валяла,  утюжила, мочила и сушила. На что уж сосед его Семка-оторва -
семь раз  в  тюрьме  побывал за разбой и драки - так чуть чего, как баба,  в
истерику впадает, с рыданьем  за голову хватается. "За что жисть погубил?" -
кричит.
     Ивана  Тихоновича  лихая сторона жизни миновала.  И все у него в смысле
биографии в полном  порядке.  Однако тоже  есть  чего вспомянуть, есть о чем
попеть и поплакать.  И старость  он заслужил себе  спокойную. Есть  домишко,
есть  огород, палисадник  с калиной  и черемухой,  аккуратные  поленницы под
крышей - дрова  из столярного цеха, струганые. "Я их еще покрасить  хочу", -
смеется Иван Тихонович. Во дворе  хоркают два  поросенка, кухонька с варевом
для  них дымится, ну, стайки там, назем, парник, земля, трава,  полы в дому,
ведра с помоями, стирка, побелка, покраска,  хлопоты,  заботы и  все прочее,
как  у всех жителей  деревень.  А вот накатывают  на  Ивана Тихоновича порой
такая  тоска, такое  невыносимое  томленье  и предчувствия  нехорошие,  хоть
напейся.  И напился бы,  да нельзя. Все из-за Тани. Татьяны Финогеновны. Она
толкается по  хозяйству,  помогает, хлопочет, и  никогда  он  ее  не видел с
невымытыми руками, в  том  недоношенном мужском пиджаке, к которому привыкли
русские бабы по  селам, да так и уродуют  им  свой вид  по  сию  пору, когда
тряпок дополна, норовят не только бабы, но и молодые девахи ходить по улице,
в  магазин, на  базар  в  тапочках  тряпочных  и  в пиджаках. Однажды,  смех
сказать,  в  доме  отдыха  видел  Иван   Тихонович:  на  танцы  явились  две
подвыпившие девы  с накрашенными губами и давай бацать  под крик Рымбаевой -
пыль столбом из-под стоптанных тапочек.
     Ближе к осени и осенью  Иван  Тихонович и  Татьяна Финогеновна надевают
вязанные  из  собачьей шерсти  носки,  галоши,  давние-давние,  но  все  еще
глянцевито поблескивающие.  Хозяин сидит  на скамейке ножка на ножку, сложив
их вроде  ножниц и вытянув  насколько позволяет  не  такая уж  выразительная
длина. Руки он отчего-то держал переплетенными на  груди, вроде бы как  грея
пальцы  под  мышками,  -  поза  скорей женская,  чем  мужская. У  Татьяны же
Фин