итью деревенской братве не привыкать - битьем ее
не запугаешь,  но вот  шоптаньем,  колдовством...  И  знали и  понимали, что
спектакль показывает наша бабушка, понарошке  ужасть на нас насылает, но вот
боялись в баню с ней ходить, спать на пече вместе и оставаться наедине с нею
в избе, особо когда свету нет.
     И не зря боялись.  Шоптоница-то и устроила нам  смех  и грех. Звала она
Борьку с подковыром - семибатешный сынок, и порешила умом  своим крючковатым
помочь  семье  -  свести  семибатешного  со  свету,  да  так,  чтоб  бога не
прогневить  и  нас  умилостивить.  Лелька   уж  больно  к  детям  приветная,
последнего, Борьку-то, ровно чуя беду, всех шибчей жалела.
     Напоила Шоптоница  Борьку  наговорным  зельем, сушеного  икотника-травы
натрусила, каменю зеленого,  на плесневелый  хлеб похожего,  наскоблила -  с
Тибету камень алатырь  странник принес, пудовку  крупы на  него у Сысолятихи
выменял,   для  отравы  крыс,  для  отворота  присух  от  дому   тот  камень
предназначался.
     Борьке  ни  Тибет,  ни Расея нипочем. Пофуркал неделю в  пеленки, снова
лыбится, руки к  нам  тянет,  бу-бу-бу-бу... Шоптоница в  панику. "Нечистый,
говорит, в ем  поселился,  бес многороднай, лягушачий, не иначе... " Потом в
сомненье  впала,  Лельку  на  допрос: "Признавайся,  хто  поработал?  Может,
активист   заезжай?   Тоды    и    наговор    и    отрава    обезврежены   -
партеец-краснокнижник никаким  чарам не подвластный  и  божья кара на его не
распространяцца... "
     Пошумела, погремела наша Шоптоница и притихла. Когда  шумела, гремела и
лаялась бабушка - мы ничего, но как замолкла, затаилась - жди черной немочи.
     И дождались! Наметила Шоптоница Борьке кару еще гибельней: носила его в
баню, парила  веником и макала  распаренного дитя  в ледяную воду.  За  этим
делом застала ее Дарья убогая, вырвала ребенка из рук и с ревом домой.
     Всей семьей мы за Борькину жизнь бились: лучший кусок ему, самое теплое
место на пече - ему,  самую большую  ложку  за столом, перву  ягодку в лесу,
перво яичко от курочки, перво молочко от коровки, перву одежку, перву обувку
- все ему, ему. Да не понадобилась обувка Борьке. Обезножел он от ваннов. На
всю жизнь. Навсегда. Но спасенье его, борьба за Борькино здоровье, заботы об
ем как-то  незаметно сплотили наши ряды, всю из нас скверну выжали, всю нашу
мелочность  и   злость  обесценили,  силы   наши   удвоили.  И  порешили  мы
отсоединиться  от   Сысолятиных.   Разгородили  избу  пополам  и  зажили  по
присловью: в тесноте, да не в обиде. Я приладился осенями  и зимой  птицу  и
зайцев  петлями  ловить. Во  время  пастьбы скота  грибов наищу,  ягод.  Как
артельно-то навалимся на какое дело - возом везем, что продадим на пароходы,
что сами  едим  да малого Борьку  балуем-любо-дорого,  с песней, без  злости
валим по жизни. Бывало, зимним вечером засядут девки прясть - а у нас всех и
поровну все: трое девок, трое парней - убогая Дарья хоть и с бельмом на оке,
но песельница-а-а! Однако самая голосистая все ж была Лелька. И вот: теребят
малые перо,  постарше  - прядут куделю  или шерсть,  половики ткут или  чего
вяжут. Парни обутки чинят, стружат  топорища там, навильники,  лопату - снег
огребать, ложку-поварешку. Лелька ка-ак даст: "Темная ночь, вьюга злится, на
сердце  тоска  и печаль,  лег бы  я спать, да  не спится,  и мысли  уносятся
вдаль... " И посейчас, веришь - нет, посейчас вспомяну - мураши по коже!..
     Те, за стеной-то, не выдержат  нашей песни, согласья  нашего,  им любое
сообчество  - нож в горло, вот какие люди  были! - примутся  дрова рубить. В
избе! Где это слыхано? Где видано?! А то в  стену  забарабанят.  Кулаком. Аж
клопы валются, тараканы врассыпную. Игнашка - старший Лелькин сын, у него уж
усы-борода очернились под  носом  и  на подбородке,  хотенчик-прыщ  выступил
рясной  брусницей, он у нас уж за мужика, раз тятя  в шорницкой вверх ногами
лежит, - солидно так, по-мущински: "А подь вы к тете-матере!.. " Лелька ему:
"Нельзя так, Игнаша. Нельзя. Какие-никакие - они тебе дедушка-бабушка... " -
"Имя малтатский волк внук!" -  отрежет, бывало, Игнаша.  Убили его. В первый
же день  войны убили. Он на  действительной служил и  в бой вступил на самой
границе...
     Вот и  приблизился  я  к  тому рубежу,  который ни  в какой  российской
судьбе, ни в какой беседе русскому человеку не миновать, - к  войне.  Хребет
это нашей жизни, и что за тем хребтом высоким, далеким, гробовым - глазом не
объять,  разве  что мыслей  одной горькой, да и то в одиночку, ночной порой,
когда раны  болят и не спится, когда темень и тишь ночная кругом, душа ноет,
ноет, память где-то выше дома, выше лесов, выше гор витает, тычется, тычется
и, куда ни ткнется, - везде больно...
     Нет моря без воды, войны без крови. Враз ополовинила война народ и нашу
семью. Братья мои сродные - мешки заплечь и в поход, сестры - в поле, я - на
воду, лес стране плавить. Даже убогая наша Дарья на колхозную ферму в доярки
пошла.  Лелька,  та  в   бригадиры  в  полеводские  назначена  была   вместо
Колмогорова  Капитона,  партейца,  изагашинского и бойца запаса. Один Борька
дома. Елозит  по полу,  по  двору да  по огороду, волочит за собой так и  не
отросшие  детские  ноги,  в  штанину  от  ватных  спецодежных  брюк  обе-две
засунутые, и тоже чего-то мерекает, норовит помогать по дому, печку затопит,
скотину  напоит, когда  и сварит  чего, иной  раз два раза посолит похлебку,
иной  раз  ни разу,  иной  раз помоет и очистит картоху,  иной  раз  грязную
свалит,  в одное  посудину, скотскую. Мы уж не  ругаем  его, хвалим.  Сияет,
дурачок, радуется и понимает ли, скорее чувствует, какую-то неладность, беду
в жизни.
     В сорок втором  осенью  был призван  на позиции двадцать четвертый год.
Перед  тем  как  мне  уплыть на  сборный пункт  в  Даурск, Лелька  маленькое
застолье  собрала,  чтоб все  как у путных людей... О-ох и человек была наша
Лелька!  Ей  бы  в  тот  приют,  которым  меня  вечно  Сысолятины  стращали,
воспитателем бы. Ну да она и тут столько успела добра людям сделать,  что ее
до се помнят наши, изагашинские, хоть и разбрелись они по белу свету.
     Собрали  компанью,  даже  старики  из-за  стенки  пришли,  и  папа  наш
Костинтин пожаловал, все в  чистых рубахах. Шоптоница в праздничном платье с
каемкой, как  всегда,  с  прибаутками:  "Утка  в юбке, курочка  в  сапожках,
селезень в  сережках, корова в рогоже, а я, сталыть, всех  дороже!" У Лельки
была  дочь  Лилька. Я  и не заметил,  когда она  выросла.  И вот Лилька  эта
пристает и пристает ко мне: кого из девок позвать  да кого из девок позвать?
Зови,  говорю, кого хочешь - какие мне девки и  какое мне до них дело? "Нет,
персонально кого?"  - не отстает  сеструха-воструха. Я и  бухни ей:  "Таньку
Уфимцеву. Она  во школе меня все шиньгала за партой: "Не подвигайся ко  мне.
Не списывай. Не сопи. Не  спи.  Не дерьгайся. Не  молчи.  Не говори. Поперед
батьки в пекло не сувайся!.. "".
     И  что  ты  думаешь?  Явилась Танька!  В  нарядном  платьице,  в  белых
носочках, в синей косыночке. Тогда, в сорок втором-то, народ в Сибире еще не
успел совсем оголодать и обноситься. Это уж потом. Страшно и вспомянуть, что
было потом. Да-а,  явилась Танька, Татьяна Уфимцева, и все что-то шепчется с
моей  сеструхой-вострухой, шопчется да  прыскает,  шопчется  да  прыскает, а
глазьми в меня нет-нет да и стрельнет. Глаза у ей зоркие-зоркие, от озорства
или еще от чего посверкивают, и узкие, глаза-то, имя все видно,  а че в их -
поди угадай!
     Попели,  как водится, поплясали, поплакали. Я с сеструхой-вострухой и с
Татьяной на берег Анисея провожаться  пошел, вроде  бы как кавалер. У самого
сзади на штанах заплатки. Правда, еще при кудрях и одна кудря стоит рубля, а
друга  -  тысячу! Главный  это  мой  козырь  -  кудрява  голова,  да и та до
завтрева,  в  Даурске  забреют.  Но  покуль  -  кавалер!  А  раз  кавалер  -
соответствуй! Никаких я девок никуда еще не провожал, ни с одной не знался и
хоть догадываюсь,  что делать надо, глаза-то имею, видел че к чему, - Игнаха
на моих глазах женихался,  - догадываюсь, да  не смею. Даже под ручку  взять
ухажерку боюся. Тут сеструха-воструха  хлопнула себя  по  ляжке  и  говорит:
"Чисто комары заели!" - и покуль я соображал - какие комары в октябре? - она
от нас хвать в гору и была такова!
     Мамочки мои! Последний стражник сбег! Один  на один я с девкой остался,
и она одна  на одну со  мною. Ей,  может, и  привычно - женщины уфимцевского
рода все какие-то занозисты, просмешливы, егозисты, на язык и на  все другое
боевиты: хоть на работу, хоть  на учебу, хоть на любовь - ни одна, сказывала
Сысолятиха Шоптоница, цельной замуж не выходила, в седьмом или осьмом колене
брюхатеють до замужества...
     Этот  факт мне вспомнился, растревожил меня и ободрил, и, когда Танька,
поигрывая глазьми в щелочках, поинтересовалась: "Ну, что мы будем делать?" -
я зажмурился да  как ахну: "А целоваться!"  Она мне:  "Ишь ты какой  ловкий!
Сразу и  целоваться! Ты  сперва обращенью  научись... "  - "Некогда, говорю,
обращенью учиться. Утресь отправка".
     Опустила   Танька  глаза   в  берег,  потом  присела,  коленки  подолом
задернула, зачем-то ладошкой воду погладила, вздохнула:
     - Холодный какой Анисей сделался. Еще недавно купались...
     Сидим.  Молчим. Нехорошо так на сердце, грустно и  печально.  И говорит
мне Татьяна, как большая, взрослая женщина:
     -  Ладно,  Вань,  не  серчай.  Когда   вернешься  с   войны,  тогда   и
поцелуемся...
     И пошла в гору по травянистому косолобку, перед утром инеем, как лудой,
вылудевшему.  Напрямки пошла, без дороги.  След темный, прямой, белы носочки
намокли, скомкались, на сандали скатились, косыночка голуба на  плечи спала,
волосья  и  косичка  от  росы  блестят.  "Холодно  же! Мокро!..  -  хотел  я
закричать. - Дорогой иди, по взвозу!.. "  - да не закричал, духу не хватило,
горло сжало, глаза  застить начало, будто кино  в клубе от худого напряжения
зарябило и в кино том замелькала, заметусилась девушка в нарядном платье, да
и ушла от меня в дальнюю даль...
     Вот  какое   оно,  мое  первое,   молодое  свиданье,  было  -   рандеву
грамотея-внучка это дело называет.
     На войне был я на  главнеющем фронте, на Первом Украинском, в  Двадцать
седьмой армии, в отдельной минометной роте, приданной гвардейскому пехотному
полку,  влитому  в  Двадцать  седьмую армию после  сражения  под  Курском  и
форсирования Днепра.
     Поначалу,  как водится,  я был нерасторопен, мало что соображал и умел,
войны  по молодой глупости боялся меньше, чем потом, когда набрался опыту  и
понял,  что  к  чему, А  пока набрался ума-опыту,  в  госпитале повалялся  с
ранением, покуль  без  повреждения  кости.  До  ранения  до  первого,  можно
сказать, боец  я был никакой, мышка в земляной  норке: щелкнул  по  носу - я
нырьк в  себя и  притаился. Люди  всякие тоже попадались,  как  бойцы, так и
командиры. Это в кино да в постановках все храбры да умники. А были и такие,
что отца-мать заложат, и  не просто дураки, а дуболомы и приспособленцы. Так
вот, бывало,  кто какую дурь порет, а я во всю  рожу рот пялю, будто  брехня
его мне в удовольствие.
     Кровь меня  образумила. Кровь и работа.  У  минометчиков знаешь сколько
работы?  Столько  же, сколько у деревенской клячи,  только  ей сено  дают, а
минометчикам одно только: то не так и не там окопался, то не туда вдарил, то
не свою кашу съел, то не туда по нужде сел.
     Но раз я взялся рассказывать тебе про женитьбу, про женитьбу и поведаю,
про войну нам говорить не переговорить. Тут не на одну ночь хватит, да и дня
прихватим.  Скажу лишь, что  только там,  на  войне, в  минометном  расчете,
почувствовал я себя  человеком.  Равноправным.  Да  и то  не  в мах костью и
характером окреп, боевою кровью повязанную родню обрел  и сообщу где угодно:
последним в бою не был, робел, конечно, но как все, в меру. И получил ордена
боевой Звезды, Отечественной войны второй степени, медали  "За отвагу" и "За
победу над Германией". Смертей видел - что хвои в лесу, слез - озеро, горя -
реки,  крови -  море, но и поверженного,  в кювете, без  порток валяющегося,
червями до  оскала объеденного фашиста зрел. И не стерплю, похвастаюсь: один
раз  командующего  фронтом,  маршала Конева, видел.  Издаля, правда.  А  вот
командующего  армией  -  как  тебя  сейчас. Ей-богу,  не  вру!  Ты говоришь,
командующего вблизи не видел, а я двоих видал, стало быть, я везучей тебя!..
     Было это уж, считай что, в Прикарпатье,  близ Западной  Украины. Весной
было. Ранней. Карусель содеялась такая, что  ничего не поймешь:  то  немцы у
нас в окружении, то  мы у их, то  и немцы и мы в  окружении, в чьем - одному
богу известно. Взяли один древний городок. Сдали. Опять что-то взяли, его же
вроде,  только уж ночью. Не узнать городишко. Побит, искрошен, весь  в дыму.
Опять нас в поле  боя вытеснили, в  село иль местечко какое. Мины на исходе.
Патронов по счету. Голова кругом. А тут метель!  Ми-и-ила-а-ай! Скажу кому -
не поверят. В апреле на Украине трава зелена, цветки по солнцепеку пошли - и
метель!  Да  что  метель!  Светопреставленье!  Видно,  и  впрямь  люди  бога
прогневали. Хаты до застрех занесло. С ног валит. А мы бьемся. Немец технику
всю в  сугробах кинул и на нас толпою. Дело дошло до того, что рубили его на
огневых  позициях лопатами,  топорами. Я как сейчас помню: небо пояснело, на
минуты  прояснело,  клок  появился,  солнце как  очумелое  откуль-то  в дыру
вырвалось, или уж опять же  всевышний его выслобонил - полюбуйтесь, дескать,
чады мои или исчадья, что творите!  А весь косогор по спуску к Оринину - вот
и местечка названье вспомнилось! - весь он будто в черной осетровой икре. По
черному-то, по снегу белу плывущему, в упор, прямой наводкой лупят и малые и
большие калибры.  Гаубицы-полуторасотки  как  жахнут  осколочным -  сразу  в
черном дыра. Брызги вверх, клочья, лохмотья. И тут же дыра, будто воронка на
бурной  весенней реке, в пороге,  закружится, завьется  и  сором заполнится.
Людским  сором!  О  господи!  Я по  сию  пору как во сне  это  увижу, так  и
проснусь.  А  попервости  вскакивал  и  орал.  Один  раз  на пече спал,  как
подброшусь  да как  башкой об потолок  треснусь  - огонь из глаз! Вот ты  не
смеешься, потому что на  своей шкуре  все такое испытал.  А внучка  моя да и
какой  иной  молодняк  - станешь рассказывать - ржут. Имя это все вроде  как
комедия. Не приведи господи никому такой комедии!  Я, покуль внучки не было,
как-то не  так все  об мире  и войне переживал.  А теперь вот газету  сквозь
прошерстю,  радио   послушаю,   от   телевизору   не  отрываюсь,  когда  про
международную обстановку говорят, - и одна у меня дума: неужто опять? Неужто
детей побьют да обездолят, и мою Клавочку тоже?..
     Да-а,  а немец-то  тогда, что ты  думаешь?  Прошел! Частично,  конечно,
потрепанный, битый,  но  прошел. У нас,  считай что, нечем его стало бить  и
некем.  Устали мы, обессилели. Упорный вояка  немец, ох какой  упорный!  Шел
фашист по руслу речки, что рассекала Оринин пополам. Летом, должно быть, тут
сухой лог, но вот  по весне речка вскипела.  Шел слепой  толпой,  не выбирая
пути,  где  бродом  встречь  воде,  где обочиной,  где по отвесным каменьям.
Молчком  шел,  без выстрела,  и  кто падал,  того уж  не подымали,  даже  не
обертывались.  Мы по-над речкой  лежим, считай что  с  пустыми  автоматами и
винтовками. До врага  рукой  подать.  А он идет и идет. Иного вояку в  речку
уронит,  водой катит. Он за каменья  хватается,  за  кусты, но на  помощь не
зовет.
     И вот всякой страсти я натерпелся, страху-ужасти, с ума  сойти  сколько
испытал - не дай бог никому, но той речки,  того местечка  Оринина  вовек не
забуду. Сказывали, что середь немцев сумасшедших потом много оказалось, да и
я, скажу промеж нами,  уж опытный боец, а  чуть умом не сдвинулся. Это тебе,
парень, не кино, не постановка, это война, битва смертельная...
     Назавтра  после  боя,  когда  враз все  затаяло и поплыло, обозначилось
такое количество  убитых, что и не  счесть. Как дрова, лежат люди, только  в
поленницы  не   сложенные,  друг   на  дружке.  Вот  назавтра-то  после  боя
командующий Четвертой танковой  армией товарищ  Лелюшенко ездил  по  частям.
Двадцать  седьмая  армия  в  те поры вроде  бы  на  Втором Украинском фронте
двигалась, а нашу минометную часть, стало быть, товарищу Лелюшенке передали.
Хорошо он вел себя, сказывали бойцы - солдат, он  все про все знает, - будто
бы самолет "кукурузник" стоял наготове, но командующий им не воспользовался,
а вот роту охраны и танки из своего личного сбережения в крутой момент кинул
в бой, потому как в школе  в орининской был госпиталь и лежало там множество
тысяч раненых, да и вообще штабов, тыловых частей что-то многовато в Оринине
оказалось. Как и кто их оборонит? Что тут правда, что тут брехня, на которую
солдаты горазды не меньше бабки Сысолятихи, я тебе сказать не могу, но видел
потом убитого в поле капитана - вся грудь  в орденах, будто бы командир роты
охраны командующего, и танки наши новые, тяжелы - тоже видел, четыре штуки -
стояли без горючего и без снарядов.
     Из хаты мы,  помню, выскочили, выстроились. Командующий в "виллисе", за
ним бронетранспортер,  машины.  Смотрит на нас  генерал товарищ  Лелюшенко и
молчит. Да и что говорить-то? Смена обмундирования зимнего на летнее первого
мая.  Бой  произошел в середине апреля, к  этой поре от земляной  работы, от
окопов, минометов и ящиков с минами до того обносишься,  изорвешься... А тут
вон  какая весна!  Грязь,  бездорожица  и  еще эта  погибель -  метель-то...
Смотрит  на нас товарищ  генерал, головой качает,  и никаких речей ни он, ни
люди в  кожанах,  его сопровождающие, не  тратят. Спросил командующий, как с
харчишками, с куревом. Мы  плечами  пожимаем - известно  как:  на бабушкином
аттестате.
     - Скоро все будет. Скоро еду,  курево, новое обмундирование подвезут. К
празднику, - заверил генерал.  -  Даже водочки  маленько выдадут.  Выпьете в
честь нашей победы. Соседи наши на Втором Украинском государственную границу
перешли, и мы с ей рядом. И за это вам спасибо! Кухня будет, обещаю. Отстала
кухня.
     Тут кто-то из  генеральского окружения  пошутил: кухня, да санчасть, да
военная  лавка - оне, мол, от веку наступают  сзаду, отступают спереду.  Наш
один минометчик-грамотей в поддержку  на свой лад "Теркина" вспомнил: "Пушки
задом едут к бою, самовары вверх трубой!"
     Генерал устало так, накоротке улыбнулся:
     - Раз шутите, значит, дальше будем воевать. Только у меня просьба к вам
большая,   товарищи.   Понимаю,  устали,  но  помогите  населению  убрать  и
похоронить трупы. Много убитых. Весна. Тепло. Грязь. Крысы. Эпидемии не было
бы.
     ...  На исходе  лета  звякнуло  меня  еще,  на  этот  раз  в  кость,  и
прокантовался  я  в  госпитале осень  и  почти всю зиму,  наших с самоварами
догнал  уж  под Кенигсбергом.  От  Кенигсберга  мы пошли  на  Берлин, но  не
достигли его. В пути нас  застала победа. И только мы постреляли  в  воздух,
погуляли, мне  документы  в зубы - и домой. Одного из  части демобилизовали.
Что, думаю, такое? И какой у меня дом? Где он у меня?
     Письма  мне  приходили  редко. Из Изагаша писала  Лилька, ну  та  самая
сеструха-воструха.  А  что  в  деревенском  письме?  Поклоны  от  родных  да
знакомых, в  конце: "Живем, не помирам,  чего  и  вам желам!" Ну, еще насчет
победы -  ждем, мол, со скорой победой, живым  и здоровым.  Среди поклонов я
особо выделял глазом привет от Татьяны Уфимцевой. Понимаю, что сеструха  его
сама  присобачивала, может, и не  спросясь, а все приятно. Один раз я взял и
поздравил Татьяну с  Седьмым ноября.  Добыл открытку-письмо с красноармейцем
на наружной  корке,  красивым  таким, чернобровым, в казацкой  папахе  и  со
знаменем в руке, на нас, окопных вояк, и  отдаленно непохожим, но для письма
девушке  самым  подходящим.  Так  и так, накорябал я, поздравляю  земляч