вые  художники,  самые
даровитые  скульпторы придумают  памятник! Тот,  кто  умеет  сочинять гимны,
должен  найти  самые торжественные слова,  и самые  голосистые  певцы  споют
картошке гимн на самой широкой площади при всем скоплении народа.
     Не знаю, кто как, я плакал бы, слушая тот гимн!

     ***

     Мальчик  идет по заросшей тропинке из бани. Жилки травы-муравы,  стебли
подорожников попадают меж пальцев; тряпично-мягкие цветки гусятника, головки
дикого  клевера  и ворожбы щекочут  промытые,  чуткие  ступни ног.  На  меже
сверкает конопля, сыплют семя лебеда н полынь, шеборша по листьям лопухов  и
застарелого морковника.  Жалица, пучка,  жабрей,  чернобыльник  чуть  слышно
шелестят, а вот белена и лопушистый хрен будто в мокрой шубе. Бочком меж них
хотел проскользнуть мальчик -- не вышло, штаны намокли,  тяжелеют и сползают
с живота.
     Вот и борозда, что  широкая дорога, тоже вся поросла пастушьей сумкой и
ползучей липкой мокрицей.  Удалившись  на  такое расстояние,  где не  слышен
плеск воды, шум  пара  на каменке,  аханье веников, шальные  взвизги  девок,
мальчик  озирается осторожно  и приседает  на  корточки у  межи,  отделяющей
огород соседей.  Затаив дыхание  высматривает сквозь  чащу бурьяна и тонкого
аржанца, будто сквозь густой отвесный дождь, одному ему известное таинство.
     Конечно же, как у всякого делового  человека, тайн у него дополна, и он
их  может поведать другу или дедушке. Вот за баней черемуха. Старый ствол ее
умер и засох, вершина обломилась, упала, изорвав сплетения хмеля, опутавшего
ее, и преет теперь черемуха в межевой  гущине, от пня  наперегонки рванулись
коричневые гибкие побеги. Черную кору упавшего дерева сорвало ветром, комель
подолбили дятлы, источили короеды и муравьи.
     В  сухой  выбоине  старого  пня,  под  навесом  рыжего  гриба-тутовика,
устроилась на жительство птичка-невеличка, тихая мухоловка  с алой  грудкой.
Возле нее хахалем вертелся мухолов,  которому хотелось петь и веселиться, но
хозяйственная, смиренная  мухоловка успокаивала  его,  грустно  и  терпеливо
объясняла, что живут они в соседстве с людьми и следует вести  себя скромно.
Мухолову  семейный  прижим  надоел,  он  подался  в  другое,  видать,  более
разгульное место.
     Оставшись   покорной   вдовицей,  мухоловка   накрыла  маленьким  телом
гнездышко, и скоро  под нею оказались яички чуть  больше горошин. Из горошин
тех  выклюнулись гадкие, на  маму совсем непохожие  птенцы,  но  они  быстро
начали  выправляться, и то на  голове, то на  заде  перо у них высовывалось,
рахитные пузца усохли, башка вытянулась в клюв, птенцы как птенцы сделались.
Пустое  гнездышко  лежит  в  черемушном  пеньке,  мухоловка   с  ненасытным,
писклявым семейством переселилась в межевые  заросли  -- смекайте,  дескать,
деточки, сами пропитанье, я уж совсем измоталась без мужа. Она и сейчас  вон
подает  голосок  из бурьяна: "Ти-ти! Ти-ти! Ти-ти..." --  "Спите, спите!" --
птенцов   увещевает,  а  у  мальчика  тоже  рот  потянуло  зевотой  --  пора
отправляться на боковую.
     Да, напомнила ему мухоловка другую птичку  --  белобрюхую ласточку, что
каждое лето лепила себе гнездо под застрехой артельного амбара.

     Ласточка  с  ликованием носилась над рекой,  взмывала вверх, к облакам,
падала  на воду, кружилась над домами, над лесом, над  горами, впархивала во
дворы, сделав  вид, что совсем она сюда  случайно угодила, стремглав неслась
по улице  над  самой дорогой, щебеча, чурлюкая, всех извещая,  что прилетела
она  из дальних стран и так стремилась к родной  сибирской деревушке, прошла
сквозь  такие расстояния, беды и бури,  что  совершенно теперь  счастлива и,
отпраздновав  возвращение,  порезвившись в радости,  сразу  же возьмется  за
дело, отремонтирует гнездышко под застрехой,  высидит  детей и станет ловить
комаров и  мошек,  и пусть люди  не беспокоятся, что она все  будет  играть,
играть и совершенно потеряет голову.
     Не  потеряла  ласточка  голову и помнила о своем  назначении, думала  о
будущих  птенцах.  И все же... все же  счастье возвращения ослепило  ее, она
охмелела и  забылась. А маленьким и беззащитным существам никогда не следует
забываться.
     Прищурив меткий глаз,  мальчик метнул камень и сшиб белогрудую ласточку
над  огородом. Дрожа от  охотничьего  азарта,  он схватил  птичку  с  гряды,
услышал ладонями, как часто, срывисто бьется крохотное сердце в перьях. Клюв
открывался  беззвучно,  круглые   глаза  глядели   на   мальчика  с  ужасом,
недоумением и укором...
     В руку перестало тыкать, глаза птички подернулись туманцем вечного сна,
головка опала. Раскрывая ногтями скорбно сжатый клюв, мальчик  пускал в него
теплую  слюну,  пальцами  поднимал голову,  крылья  птички,  подбрасывал ее,
надеясь, что пичужка снова полетит, но птичка скомканно  опадала  на землю и
не шевелилась.
     Мальчик выкопал  стеклом  могилку в  тени  черемухи, устелил ее  палыми
листьями, завернул  ласточку в тряпицу и закопал.  "Шило-мотовило под небеса
уходило, по-бурлацки  певало, по-солдатски причитало..." --  вспомнилось ему
бабушкино присловье. Вспомнилось,  как  стояла  она на крыльце, глядя из-под
ладони  на ликующую ласточку, крестилась: "Вот еще одно лето нам ласточка на
крылышках принесла..."  И, не переставая  умильно улыбаться,  тыкала  концом
платка в уголки глаз.
     Долго и  недвижно  сидел  мальчик под черемухой над  маленькой могилкой
птички, не мог понять смерть, но первая четкая  мысль все  же вызрела в нем:
"Я никогда никого не буду больше убивать".
     Наивный мальчик! Если бы все в мире делалось по желанию и разуму детей,
не ведающих зла!
     За весну  на птичьей могилке выросла  трава, другим летом  поднялась  и
кудряво зацвела  пестрая  саранка. "Это  ласточкина душа  вылетела из темной
земли", -- подумал мальчик.
     Много секретного  в огороде! В  межах,  за постройками,  за  баней,  за
городьбой -- везде секреты,  там вон, у глухой, сопрелой стены сарая, секрет
особенный   --   второй   год  там  растет  маленькая,   но   уже   кудрявая
бузина-пищалка, и  никто-никто не знает, что она там растет,  и только когда
пищалка сделается выше мальчика и появятся на ней мелкие, алого цвета ягоды,
он покажет ее деду. На дальней  гряде,  что против бани, после каждой пахоты
мальчик находит костяные бабки. Ровно бы кто их рожает в земле, и весной они
солдатиками выпрыгивают наверх. Еще из секретного сусликовая нора возле горы
была, но веснами сверху катился снеговой кипун. Пьяно дурея, он летел в  лог
с гамом и лязгом, казалось, до того разойдется, что в конце концов не только
мальчиково  подворье,  но и  все  село смоет  в  реку.  Каждую весну кипуном
вымывало  сусликов из норы,  и  не  выдержали  терпеливые  зверюшки мучений,
умерли от простуды иль подались с худого места в горы, на пашню.
     Весенними  потоками  в огород  натаскивало  всякой  всячины:  камешник,
семена трав, диковинные выворотни,  старые маральи рога, скелеты погибнувших
птиц, луковки цветов.
     Как-то уронило жерди и забросило и огород куст смородины. Мокрый  был и
живой куст, поймался  корнем за бок бочажины, растет, жирея с каждым годом и
раздаваясь,  и черные ягоды начал рожать, не  поспеешь их ощипать -- воронье
или дрозды склюют, поздней осенью по воде бочажины гоняет  листы  смородины.
Но  вот беда --  лягушата под  смородиной летуют, а на лягушат черная змеюга
охотится.  И прежде  чем подступиться  к смородине, мальчик швыряет камни  в
куст, топает ногами, кричит, сатанея от нагоняемого на себя гнева.
     Целый мир живет, растит потомство, шевелится, поет, плачет,  прячется в
плотно  сомкнувшейся зелени огорода. Кузнецы  вон взялись за  дело, секут по
всей округе траву под корень.
     Один  кузнец  проспал, видать, назначенное время и  разогревает в  себе
машинку. Сердитый звук: "3-з-зык! 3-зык!" -- раздается в капусте. Сказывают,
будто козявка эта прыгучая издает звуки крылами, но мальчик твердо  верит --
в брюхе у нее есть игрушечного размера сенокосилка.

     ***

     Не  все  огороды на селе строги,  деловиты, незыблемы. Наезжий народ со
всячинкой селился  в  этих местах,  и всяк  распоряжался  землей как хотел и
умел.
     Если  крестьянская изба напоминала ликом  хозяина, то огород всегда  по
хозяйке, по характеру ее и сноровке. Вроде бы  вот они рядом, огороды, земля
одинаковая, солнце одно и то  же греет,  дожди одни и те же на гряды  с неба
брызжут, воду на поливку  из той же  реки на коромыслах носят  -- ан фасон и
урожай огородов разный, значит, и ход жизни в двух семьях несхожий.
     У  одной хозяйки  огород  что светилица: грядки  к  грядкам ровненькими
нарядными  половиками расстелены,  морковные  гряды,  присыпанные  опилками,
чтобы тля всякая не портила, поднимаются сдобными пирогами, борозды меж гряд
глубокие,  все  посажено  к  месту,  все  рядком  да ладком;  которая  овощь
водолюбива -- поближе к воротцам; которая и от дождя  вырастет, та подальше,
чтоб не мять ее лишку, не топтать зазря землю и борозды не спускать ногами.
     У  другой  бабенки  на  огород  глянь  и  сразу   определишь:  растяпа,
межедомка, может, и пьянчужка. Гряды так и сяк у  нее в огороде, одна узкая,
другая широкая, борозды не  прокопаны,  криво, кой-как  натоптаны; овощь где
густо  плюнута, где  ветром дунута;  воду льет без разбора и  смыслу, то два
раза на дню,  то  по неделе ни  росинки. Понятно: в  таком огороде сорняк из
низких борозд на гряды прет, давит всякое полезное растение,  обескровливает
его. Ребятишки, свои и чужие, партизанят в таком огороде, зеленцом еще овощь
таскают, оголят огород, и  живи как хочешь, ешь хлеб с кырлыком, с сорняком,
стало  быть, а  на одном хлебе немного наработаешь,  да и не хватит хлеба до
нового урожая без хорошего приварка.
     Везде и во всем  любовь  нужна, раденье, в огородном  же деле особенно.
Красота,  удобство,  разумность  в огороде  полезностью и во  всем хозяйстве
оборачиваются.  Есть хлеб,  есть  овощи,  сыты  работники  и дети, обихожена
скотина, значит,  и  в семье порядок, ни  ругани, ни раздоров,  все довольны
собой  и  жизнью,  уважительны к  соседям, независтливы, гостя посадят не за
полый  стол, и самим не  стыдно  на  люди показаться. А чем одежда, обувь  и
уважение  людей  добыто? Раденьем! Трудом! Уверенность,  солидность в  жизни
дает человеку земельный упорядоченный труд!
     Надо сказать, что  землей  баловались и вели  хозяйство как попало  все
больше поселенцы -- перекати-поле. Они и городьбу-то порой не ладили, вместо
огурцов и помидор, требующих труда, каждодневной поливки и  прополки, сажали
цветы. Один бывший каторжник, веселый человек, ягоду посадил. Отроду ягоды в
той местности носили из  лесу, и вот тебе на: огородную землю ягодой заняли!
И  называлась  та  ягода  не  черницей,  не земляницей  и  не  брусницей  --
вик-то-ри-ей!
     Викторию  ту  лихие деревенские  "огородники"  еще  зеленую  выдрали  с
корнями и съели, ничего ягода, хрушкая, однако с лесной не сравнишь  -- воды
в ней много и духом слаба.
     Больше в селе викторию  садить никто не решался, и постепенно о ней все
забыли. И не случалось бы огородных причуд,  если  бы бабка мальчика не была
выдумщицей  и  не  приплавила бы  из  города чудные  какие-то семечки:  одно
плоское,  сердечком,  на  огуречное  похожее,  но  гораздо больших размеров.
Посадила  бабака то семечко на самом конце гряды, возле бани, и поскольку не
верила в  его полезные свойства, забыла про него. Другое семя -- хлеще того!
--  смахивало  па  дедушкин зуб,  коричневый  от табаку, костяной твердости.
Бабка  размочила семя в  чашке  вместе  с  бобами  и  небрежно воткнула  меж
луковиц.
     Долго ничего не  появлялось из земли.  Сорная трава  мушиной гущиной по
всему  огороду расползлась. Людское и ребячье наказанье --  трава.  Поли ее,
проклятую, ломай все лето поясницу, отсиживай  ноги, истязай до трещин руки,
жалься о крапиву до пузырей...
     Крестьянское дитя как-то  само собой  и и огороде оказывалось --  не на
кого  оставить в избе, на дворе грязно, скот, собаки, вот бабка или  тетки и
прихватят мальчика с собой. Лазит малый словно в непроходимых дебрях, того и
гляди  потеряется  насовсем. А девкам развлечение: "Девки,  а  где же  у нас
парнишко-то? Не видать че-то?  Уж не заблудился  ли? Курицы его не заклевали
бы! А-у-у-у!" -- приподняв лицо от  гряд и глядя на заогородный лес, кричали
тетки.
     Малый -- не промах,  западет в борозде под  листья, и ни гугу. А  тетки
его ищут,  тетки его ищут!  Бабка  клянет их,  ругательски ругает: "Вам  бы,
халдам, токо беситься! Токо бы  зубоскалить! Робить кто будет, нечистый  ваш
дух?!"
     Жутко  в борозде под листьями лежать, рядом  с глазом мохнатая гусеница
лист  дырявит, лап у  нее сколько, глазу  ни одного. Тут же острыми  клыками
усатый черный  жук  перекусывает муху  пополам.  Носорог  брюкву  точит,  аж
головой в кругляк  влез! Серые слепни мальчика тычут, до крови кусают, мошка
тоже  не дремлет, в нос, в уши, в глаза набивается, разъедает их -- долго не
выдержать,  выскакивать  надо  из укрытия, но  раздвигаются прохладные кущи,
солнце в  глаза  бьет, крик над  головою: "Во-о-он  он  где, варначина! Имай
его!"
     С  хохотом и звоном ударится  малый бежать по огороду,  тетки следом за
ним, кричат, ловят и до самой реки его, совсем уж  ошалелого,  допрут, а там
ну брызгаться,  ну дуреть,  норовят малого  в  воду плюхнуть. Он уцепится за
тетку,  с мясом не  оторвешь,  орет, призывая бабку на помощь. Бабка тут как
тут:  катится с яру, машет  хворостиной.  "Й-и-я-а-а-а-а  вот вам,  кобылищи
экие! И я  вот отхожу которую! Гли-ко,  почернел весь парень -- перепужали!"
Девки врассыпную, на ходу кофтенки, юбки сбрасывают -- и  бултых с  визгом в
воду,  машут руками, ногами бьют,  брызги до  неба! Бабка  по берегу бегает,
хворостиной машет, никого достать не может.
     Утихомиренные, освеженные водой, снова плетутся работники в огород, под
палящее солнце, и малый  ковыляет следом.  Мошка  жрет,  пауты  пулями бьют,
комар тоже своего не упустит, к вечернему мороку явится.
     Помаленьку да полегоньку от игр и забав  переводили малого  человека  к
работе,  незаметно, вроде  играючи,  проделывали  "профориентацию" --  учили
сорную траву отличать от огородины: "Вот свеколка взошла, а вот вместе с нею
лебеда,  полынь  и  гречка  дикая.  Они  и  цветом,  и  фигурой  под  свеклу
обрядились, но все одно не  обмануть им глазу человечьего, с исподу глянь --
в пыльце они седой и цвет багряный пожиже  у них;  мокрица, дрема и манжетки
под редиску и репу рядятся да  скоренько расти норовят и тем себя выдают. Ну
а за морковь  чуть ли не весь травяной мусор ладит сойти -- и мышехвостик, и
куриное просо,  и клоповник, и всякая дрянь этакими  невинными ресничками на
свет  белый  является  -- ан распахнулись реснички  и  нету меж  них лапочки
морковной, кружевца зелененького!.."
     У всякой-то овощи, у всякого злака, оказывается, есть двойник, иной раз
много двойников-кровопийцев, и все-то  они  хитры,  коварны, напористы. Пока
изваженное  да избалованное  человеком огородное растение укоренится, пока с
духом соберется, закаленные в вечной борьбе сорняки не дремлют, идут вглубь,
захватывают пространство,  цепляются  в землю  и на земле за  что  придется,
душат, соки из овощи сосут, обескровливают огород...
     Сколько игр не доиграл из-за копотной работы мальчик?! Сколько ребячьих
радостей недополучил, потому  что следом за  "профориентацией"  начиналось и
"трудовое  воспитание". Было  оно  просто  и,  как  выразились  бы  нынешние
высокоумные педагоги, -- "эффективно-действенно". Мальчика,  отлыниваю- щего
от утомительного труда, брали за ухо и тыкали носом в землю: "Хочешь есть --
работай!"
     Однажды  полол  мальчик  луковую  гряду  (морковные  и  другие гряды  с
мелкоростом ему еще не доверяли, лук  можно, лук хорошо различается), полол,
ноя под нос тягучую  песню, отмахиваясь грязными руками от мошкары, звенящей
рыжей осы,  и внезапно  пальцы его  ухватили  непривычное  для  рук, крепкое
растение,   упругой  щепотью  пропоровшее   землю.  Приглядевшись,   мальчик
сообразил -- ОНО!  Взошло!  Вот тебе и на! Не верилось,  что есть в костяной
середке семя  живина, способная воспрянуть и  прорасти, а оно вот  проросло,
изобразилось!
     Как мальчик ухаживал за тем растением! А ОНО, радуясь заботе, поливке и
черной  земле, высвобожденной от сорняков, перло  без устали вверх,  опуская
одно за  другим  ременные  шероховатые  листья.  "Ух  ты,  матушки  мои!" --
захлебывался восторгом  созидателя  мальчик и мерился с загадочным созданием
природы, норовившим обогнать его в росте.
     Благоговейно  притих  мальчик,  когда  обнаружилась  в  пазухе  длинных
скрипучих  листьев  куколка,  завернутая в зелень  пеленок. За  ней  другая,
третья. Детенышам  холодно было северными ночами, они изморозью покрывались,
но все же  пересилили  природные  невзгоды, и  чубчик  белый-белый у  каждой
куколки из-под  одежек  выпрыснулся.  "Ух  ты,  батюшки  мои!" --  прошептал
мальчик, совершенно потрясенный, и, не поборов искушения, расковырял пеленку
на  одном  детеныше  и обнаружил ряды белых,  одно  к другому притиснувшихся
зерен. Зажмурившись, мальчик куснул  зерна, и рот  его  наполнился  сладким,
терпким молоком.  Об  этаком диве  невозможно было не поведать людям. И люди
эти  -- соседские  парнишки, без лишних  разговоров слопали то диво вместе с
белыми  чубчиками,  с  хрусткой  палочкой,  заключенной  в  середку  сладкой
штуковины.
     Доживет  мой  мальчик  и до той поры,  когда захлестнет всех кукурузная
стихия, с недоумением  узнает однажды, что и в  его родной деревне, где иным
летом картофель в  цвету  бьют  заморозки,  лучшую землю  пустят под "царицу
полей"  --  ту самую забавную штуковину, которая  как-то ненароком выросла в
огороде один раз, да и то до сметанно-жидкого зерна лишь дошла.

     ***

     Военные  пути-дороги приведут моего мальчика к спален- ной крестьянской
усадьбе, и вид пожарища, уже облитого дождями, сгоревший огород потрясут его
своей космически- запредельной остылостью и немотой.
     Черная картофель с вылупившимися балоболками,  скрюченная сверху и чуть
живая   снизу;   редьки   и    брюквы   в    черных   трещинах;    одряблые,
простоквашно-кислые дыни; унылые  морды  подсолнухов с  космами свернувшихся
листьев  -- все-все в огороде оглушено серым тленом, ночной тишиною.  Черные
вилки  капусты блазнились головами вкопанных в землю людей; гнойно сочащиеся
помидоры --  недожаренным мясом  с подпаленной  мускульной краснотою;  белые
сваренные огнем сплетения лука -- клубками поганых глистов.
     Поперек  гряды на  рыжих огурцах лежала женщина в разорванной полотяной
сорочке.  Яростными  бельмами  сверкали ее  остановившиеся  глаза,  в  зубах
закушены  стон и  мука. К  груди женщины, будто бабочка-капустница, приколот
ножевым штыком мальчик-сосунок. Когда  наши солдаты вынули штык из жиденькой
его спины и отняли от материнской  груди, всех сразило  умудренно-старческое
личико ребенка. В  довершение ко  всему  откуда-то взялась  хромая  цыпушка.
Осипло клохча,  припадая на  тонкий сучок  перебитой  лапки, она рванулась к
людям, ровно  бы  ведая  --  наши, русские вернулись, и она, единственная на
убитом подворье живая душа, приветствовала их и жалилась им.
     Доведется  моему  мальчику  хоронить  ленинградских   детей,  сложенных
поленницами в  вагоне,  умерших от истощения  в пути из осажденного  города.
Побывает он в лагере смерти и не  сможет постичь содеянного там, потому что,
если постичь такое до конца, -- сойдешь с  ума. Перевидает он тысячи  убитых
солдат,  стариков,  детей,  женщин,  сожженые  села  и  города,  загубленных
невинных животных. Но вот огород, с черными вилками капусты  на серой земле,
гряду с  червиво  свитым белым луком, ребеночка, распятого на груди  матери,
оскаленное   лицо   молодой   женщины,   до    конца   сопротивляв-    шейся
надруг