во", хозяйки стряпали  оладьи и шаньги
из глины, гоношили постели из травы. Мальчикова "мама", ошалелая от счастья,
выявила такое  проворство  в делах, что все девчушки ахали и  подсмеивались,
мол, хозяин  не  под стать хозяйке, хил, невзгляден и "ни шерсти от него, ни
молока".  "Ну  и что? Ну и что? -- заступалась за своего "тятю"  хозяйка. --
Зато смиренный, воды не замутит!.. И не пьющий по болести".
     Треснуть бы  самое за такие слова, но, обретая власть, девочка проявила
неслыханный  напор и  в  такой  оборот взяла мальчика, что  ни  дыхнуть,  ни
охнуть, и покрепче "мужик" спасовал бы.  Она не давала "мужу" делать тяжелую
работу, заставляла отдыхать и  набираться сил, а,  сама,  костлявая, легкая,
стремительно   носилась  по   земле,  управлялась  со  скотом,   доглядывала
ребятишек, кышкала коршунье --  и все  с песнями,  с песнями,  со смехом,  с
шутками.  Зато как торжествовала  подруга жизни мальчика, когда возвращались
домой "тяти" других "мам". Не  в  силах переступить порог,  шатаясь и падая,
они ревели  чего  попало, требовали еще выпить, домогались, чтоб  обнимали и
утешали их в этой распроклятой жизни.
     Всплескивая   руками:  "Я-а-ави-и-ился-а-а,  красавец  ненаглядный!  --
девчушки  набрасывались  на своих  "красавцев".  --  Ковды  ты,  кровопивец,
выжрешь   всю  эту   заразу?!  Ковды  околеешь?   Ковды   ослобонишь   меня,
несчастну-у-у!  Да чтоб  тебе отрава  попалась заместо вина!  Гвозди  ржавые
заместо закуски!" При этом "мамы" целились накласть  по загривку "мужьям", а
те ярились:  "Игде  мое ружье? Игде моя бердана семизарядна?  Перрыстр-реляю
всех, в господа бога!.."
     "А  мой не пьет  и  не  курит! Я  за  им, как  за каменной  стеной!" --
подперев рукой  щеку,  сочувствуя  подружкам,  хвасталась мальчикова "мама".
Угнетенный ее добротою, униженный  инвалидным положением,  опекой, всего его
опутавшей, сковавшей,  не  желая смиряться со своей участью, мальчик крикнул
однажды: "Навязалась на мою голову!" -- и сиганул с отчаяния в лог.
     Коренная  вода  еще  не  укатилась  из лога, земля тоже не "отошла"  от
донной мерзлоты -- мальчик простудился и снова заболел.

     ***

     Ему  виделась  мулька  с пузырем. Пузырек  был когда-то  икринкой, даже
оболочкой икринки,  и  помог  мульке,  выткнувшейся из  икринки, подняться с
давящей глуби  к  воздуху,  к свету, к  теплой прибрежной  поде. Но  пузырек
отчего-то не отделялся от мульки, похожей на личинку комарика, а не на рыбу,
и она мучилась, стирая его об воду, судорожно дыша крошечными щелками жабер.
     Объединившиеся  в  стаю  мульки  уже не  слепо,  с  осознанным  страхом
метались от  опасности, учились кормиться. Движимые  братством,  тягой  ли к
мучительству,  мульки  стрелочками  подлетали  вверх  и  теребили  рыбку  за
пузырек.  Обессиленная  мулька легла боком на дно,  и  ее покатило течением,
словно  серебрушку, -- и уразумел тогда мальчик:  жизнь  начинается с муки и
заканчивается мукой. Но  между двумя муками должно же быть что-то такое, что
заставляет  и  неразумную  рыбку так истово сопротивляться  обрывающему  все
страдания успокоению.
     Затянутый пузырьком, повисший в небесах над  бездонной глубью,  в одном
шаге  от мягко  обволакивающего покоя, мальчик сопротивлялся смерти, пытался
прорвать  душный пузырек, отлепиться от  него и  скорее свалиться под  крышу
неспокойного, часто невыносимого, жестокого, гулевого,  скандального дома, в
котором  ютится  и множится  необузданно-дикая и все-таки заманчивая  жизнь.
Пузырек был тонок, непрочен, но сил у мальчика осталось так  мало, что он не
мог прорвать его. Пузырек вбирал мальчика в удушливую слизь, всасывая в себя
все самое нужное, самое интересное из жизни мальчика, окружая его водянистой
пустотой,  немой,  непроглядной  и  бесцветной.   Лишь   редко-редко  что-то
проскальзывало  в мутной жиже.  И начала кружиться  над мальчиком  ласточка.
"По-бурлацки  напевая,  по-солдатски  причитая..." --  та  самая...  Глухие,
однотонные звуки проникали через пленку пузырька, достигали  слуха мальчика,
и он догадывался -- это его стон, которым просил он, чтоб в плавающей жаркой
мути  появилось  что-нибудь  такое,  что  вызволило  бы  его  из  удушливого
пузырька, проник бы хоть один глоток чистого, прохладного воздуха, появилось
бы хоть чье-то лицо.
     И он дозвался-таки!
     Ему  явилась  "жинка" с бантом  и  пушистых  волосах,  приветствуя  его
покаянной улыбкой, зовущей за пределы томительного одиночества и покорности,
занимающейся в изможденном теле.
     "Возьми!  Возьми за  ручку!" -- послышалось  издалека. Девочка тряхнула
головой --  и  в глазах мальчика  запорхали лохмы одуванчиков. Уверенно, как
фельдшерица,  девочка  сжала  слабые  пальцы  мальчика  и  очень  уж  как-то
пронзительно, требовательно  и  нежно  глядела  на него.  И  уразумел  тогда
мальчик:  женщина есть всего сильнее  на свете, сильнее даже всех докторов и
фельдшеров.  Те учатся по книжкам  несколько зим, а она тысячи  лет  создает
жизнь  и  исцеляет людей  своею  добротой. На  что мала,  невзрачна  эта вот
девочка, но уже умеет управляться с больным и помогать ему. Она прижала руку
мальчика  к своему прохладному выпуклому лбу и, дрожа от коробящей  жалости,
прошептала: "Ну, назови меня шкилетиной, назови!"
     Никто, кроме матери, не мог  предложить такое неслыханное  бескорыстие,
никто! Но  матери у мальчика  не  стало давно, он  ее даже не помнил.  И вот
явилась женщина, способная на самопожертвование, доступное только  матери. И
хотя был он слаб, испечен болезнью, все-таки почувствовал себя мужчиной и не
воспользовался  минутной женской слабостью, этим рвущим  душу благородством.
Вознесенный подвигом женщины  на  такую высоту, где  творятся только  святые
дела, он с мучением отверг ее жертву.  И тоже поднятая мужским рыцарством до
небес, задохнувшаяся от ошеломляющих чувств, способных спалить  женскую душу
дотла, она самозабвенно, больно принялась стучать  себя в узенькую грудь его
костлявой  рукой,  поспешно,  чтоб   не   перебили,  захлебисто  выстанывая:
"Шкилетина! Шкилетина! Шкилетина!"
     Слезы хлынули из глаз мальчика и  прорвали пузырек. Он прижал ладони  к
глазам,  чтоб девочка не видела его  слабости. А  она  ничего и "не видела".
Остановив  прожигающие  насквозь ее  нутро  бабьи слезы, обыденно и  в то же
время   с    умело   скрытым,   взрослым   состраданием   она   деловито   и
покровительственно уговаривала:  "Ну  уж... Че уж.  Ладно  уж...  Бог  даст,
поправисси!"

     Тетки,  бабушка,  соседки уверяли потом --  выздоровленье проистекло от
святой  воды,  от молитвы,  которую бабка  творила денно и нощно,  от настоя
борца и  каменного  масла,  но  мальчик-то доподлинно  знал, отчего  перемог
болезнь, а вот,  поправившись, стал дичиться девочки. Она чувствовала тайну,
меж ними зародившуюся, лишившую их свободы, и терпеливо ждала, когда мальчик
первым,  как и полагается мужчине, подойдет и предложит: "Давай снова играть
вместе!" Ждала, ждала и сделалась выше его ростом,  избегать парнишек стала,
не  играла уж в "тяти  и мамы"  в  заброшенном срубе, в  лес ходила только с
подружками, нагишом при всех не купалась.
     Известкарь  меж  тем  выкопал  печь  в  берегу, выжег  и загасил  в яме
известку,  после  гулял  широко, раздольно,  взбудоражил  все  село.  Пропив
получку,  погрузил  семью  в  лодку  да  и  отбыл тихо-мирно  в  неизвестном
направлении.
     С рождения укоренившаяся в  мальчике вера:  все,  что есть  вокруг,  --
незыблемо, постоянно, никто никогда и никуда не денется из этого круга жизни
-- рухнула!  Он  был так потрясен,  что несколько дней не уходил с берега и,
глядя на пустынную реку, причитал: "Уплыла девочка!.. Уплыла девочка!.."
     Много лет  он носил в себе беспокойство и тоску и так ждал девочку, что
она взяла и пришла к нему  однажды. В другом платье, в другом облике, но все
равно  пришла,  и  он,  истомленный долгой  разлукой, мучительным ожиданием,
счастливо выдохнул, припадая к ней: "Девочка моя!"
     Но  та,  что  исцелила  его  в  детстве,  осталась в  нем  таким  ярким
озарением, что  и  до сих пор стоит перед  ним все в том же синем платьишке,
все с теми же цветками в руке -- дикими ирисами.
     Все так же, все  то  же, только высветленней, ярче, солнечней сделалось
там, в далекой дали: грязная льдина рассыпалась алмазами; взбулгаченный  лог
поголубел,  берега  его  обметало золотом калужника; воробьи,  обратившись в
радужных   зимородков,  расселись  по   гибким  прутьям  краснотала;  боярка
душистая,  мохнатая, уж не  боярка, а какое-то заморское растение;  канули в
небытие пьяный  мужик  и  парень, завывающие от  холода;  корова,  пустившая
жвачную  слюну до  земли, пастух в драных бахилах, навозные  кучи в  логу. И
девочка  была не "шкилетиной" корзубой, с  диковато-шалыми, навыкат, глазами
ребенка, она стала стройной, голубоглазой, и ленточка в ее волосах, что цвет
шиповника, розовая-розовая, и  платье  на  ней беленькое, новое --  подол до
самой травы.  И тогда,  за логом, при их первой  встрече девочка не плакала,
девочка  смеялась, колокольцем названивая, и солнце сияло над ее  головой, и
небо было высокое-высокое,  чистое-чистое, голубое-голубое, как ее глаза, --
это он помнит точно!
     Померк  свет  на тропе  --  унесли  соседи  лампу  из горницы  в  куть,
чаевничать  будут  долго, с чувством, штук пяток самоваров опорожнят, прежде
чем сморятся и отойдут ко сну.
     Затемнел, стеной сомкнулся межевой бурьян; пырей, что дождь,  долговяз,
в  земле увяз. Мальчик  распрямился.  Хрустнуло в коленях, иголки посыпались
под  штанами  по  ногам,  плавающую  по  лицу  улыбку свергло  зевотой.  Над
мальчиком пролетел,  вертухнулся  и упал тенью  за  межу козодой,  настигший
жука-хруща. За городьбой, в лугах, гулко билось коровье ботало, и в тон ему,
размеренно и  заупокойно  кричала  ночная  птица в  горах, которую  мальчику
видеть не доводилось, но все равно  он обмирал от ее голоса, она снилась ему
в  виде  огромного  коршуна  с  чертячьей головой  и  коровьими  рогами. Над
огородом,  словно  над озером, воронкой  кружило чистые пары. Выше меж, выше
белеющих в темноте подсолнухов, выше горохового острова катилась из распадка
прохлада.   По  логу   она   спускалась  к   реке,  устаивалась  под  ярами,
издырявленными береговушками. Но меж гряд, в политой на ночь овощи устоялось
скопившееся за  день  тепло. На  самом  утре, когда перестанет  качать  било
ночная птица  в горах и  угомонится  мухоловка, студеные  токи просочатся по
логу  с гор, из  лесов, и все тогда на грядах засеет осыпью росы,  и  огород
сонно   утихнет,   распустится   листом,   склонится  к  земле   в   дремном
умиротворении, наполненном влагой, ожидая тепла, солнца.
     Мальчик не  слышал, и никто  никогда не слышал и не  видел, как идет  в
рост всякое растение. "И не надо этого видеть". Ведь вот же он,  мальчик, не
заметил, как  сам-то рос,  поднимался, значит, есть  таинство  не  только  в
сотворении жизни, но и в движении ее, в росте.
     Мальчик  умом, и не  умом даже,  а  природой  данным  наитием постигает
замкнугый, бесконечный  круг  жизни  и, хотя  ничего  еще понять не  может и
объяснить  не умеет,  все же  чувствует:  все на  земле  рождается  не зря и
достойно  всякого  почитания, а может, и  поклонения. Даже махонькие мушки с
чуть заметными искорками крылышек  на вытянутом  сереньком  тельце  занимают
свое место на земле и свою имеют тайность.
     Когда  мальчик шел  в баню  и тетки, сердитые оттого,  что  навязали им
малого, торопили  его,  дергая за  руку, он  заметил клубящихся  над грядами
мошек. Распадок струил закатный свет в огород, и  в этом остатном проблеске,
будто на вытянутом половике, столбились, как говорят в народе, "толкли мак",
серенькие мушки. Мальчик утянул  голову, опасаясь, что его облепят, искусают
мушки, но они  лишь колыхнулись,  отодвинулись в сторону  и снова влились  в
полосу света, искрами засверкали в нем.
     Не  было им дела  ни до кого.  Захваченные  благоговейным танцем любви,
который  казался  бестолковой  толчеей,   мушки,  изнемогающие  в   короткой
губительной  страсти, правили свой праздник, переживали природой  подаренное
им мгновенье.  Танец  на угасающем луче, миг жизни,  истраченный на  любовь,
маковым зерном уроненная  в траву личинка  --  и все.  Но они  познали  свое
счастье.  И  другого им  не надо. При ярком свете,  при жарком солнце  мушки
ослепли б и сгорели, и крохотные их сердца не выдержали бы другого, большего
счастья, разорвались бы в крохотных телах...
     Сероватая темь стоит в распадке. По отдельности выступает  каждая жердь
огорода, вылуженно блестит от сырости. На полянку легла четкая тень городьбы
и дерев, стоящих по горам. Мерно шумит, даже не шумит, глубоко, слышно дышит
сгиснугая горами река, и от нее идет переменчивый, зеркально отраженный свет
к небу,  где  мерцают бледные, на  помидорный  цвет смахиващие, незрелые еще
летние звездочки.
     А мушки упали наземь, в капусту. Вялые,  ко всему уже безразличные, две
или три из них коснулись шеи мальчика, заползли под холщовую жесткую рубаху,
приклеились к потному телу.  На капусте сыщет, склюет мушек зоркая птичка --
мухоловка и целым  пучком снесет их в клюве  своим зеворотым детишкам, а те,
питаясь, будут  быстро расти и оперяться,  капуста  же, избавленная от  тли,
ядреть примется и,  как поп, который хоть и низок, обрядится во сто ризок. В
реку упавших  мушек будут  хватать мулявки и  от пищи становиться рыбами  --
мушки  и  мертвые  продолжают  служение  более  сильной,  продолжительной  и
устойчивой жизни.  Стало быть, все эти букашки, божьи коровки, бабочки, жуки
и кузнецы, едва  ползающие от сырости по брюкве, -- все-все они есть не зря,
все  они  выполняют  назначенную им работу, все  что-то  делают  на земле, а
главное, живут и радуются жизни.
     Ну а сорняк на грядах, жалица эта проклятая, сороки, жрущие мухоловкины
яйца, кусучие  слепни и пауты, которым ребята  учиняют  фокус -- вставляют в
задницу соломинку и отпускают  с  таким трофеем на волю? А гадюка  шипучая в
смородине,  а  комары,  а мошки, а клещи в лесу?!  Этим  кровососам, сволоте
этой, теснящей и жрущей все разумное и полезное, тоже, значит, торжествовать
и радоваться?!  Ах  ты, батюшки мои! Сложно-то как! И спросить  не у кого...
Бабка дома, дед в баню собирается, тетки моются, дядья  коней в луга угнали,
земля молчит. Не у кого спросить.
     Сам думай, сам ищи ответ, раз задачу  сам  же себе задал, а тут сморило
всего, спать тянет, думать ни о чем не хочется...
     Да ну  их, все эти вопросы и задачи! Потом, потом, когда вырастет, само
собой  все  и  ответится, и решится, а пока, обмякший от  накатывающего сна,
мальчик идет к калитке, неся в сердце умиротворение, сопротивляясь дремоте и
невнятно повторяя себе под нос: "Сон да дремота -- поди на болото!"
     Нашарив волглую веревку, мальчик  снимает ее  с деревянного штыря и еще
раз оборачивается к огороду, наполненному живыми существами. По-за огородом,
в  лугах,  идет  истовая,  дружная  косьба.  Стрекотом  кузнечиков  так  все
переполнено, что уж слит тот многомоторный  звук воедино с ночью,  с  земной
утишенностью,  даже  плотнее  он  делает  ночную  тишину.  Тот  кузнец,  что
продрыхал  в  капусте,  разогрелся,  распалил  себя, искупая свое  упущение,
звончее  всех строчит из огорода  в небесную высь, сдается,  пучеглазый этот
стрекотун даже зажмурился в упоении.
     Дух плодов и цвета, вобравший в себя ведомые  мальчику запахи, уверенно
стоит в чаще огорода, оттесняя запахи леса,  и трав, и бурьянов. Но и в этом
запахе, как бы паря над плотным дымчатым слоем,  буйно звучит  лютый  дурман
табака, угарно-горького  мака, лопоухо прикрывшегося серой шапочкой на ночь.
Маленькую маковку с  белым еще семенем в середке берегут от холода метляками
слипшиеся лепестки. Запахи  моркови и укропа точат нос,  но глушит его рясно
зацветающая  маслянистая  конопля,  которую  кидает  ветер  блошкой,  а  она
натрясет  полное  лукошко.  Однако  ж и ладаном воняющую коноплю, и  лежалой
хвоей  отдающий  укроп,  весь огородный, трудовой дух  забьет поутру,  после
восхода  солнца,  навально  катящимися  с гор,  упругими волнами  разогретой
серы-живицы со стволов сосняка, кедров, лиственниц и елей.

     ***

     Из  пухлой,   залитой  зеленой  гущиной  пластушины   наносной   земли,
возделанной человеческими руками, над которой если и ветер гулял.. то пухлым
казался, невозможным, навеки канувшим представлялось то время, когда пустой,
ровно  бы военное  нашествие переживавший, истыканный, искорябанный, лунками
израненный, будет стариковски уныло прозябать огород.
     ...Кучи  картофельной  ботвы  как  попало  разбросаны  по  огороду.  На
сквозном ветру колючий  осот  бородой трясет, сопливая  паутина  обвисла  на
исхудалой, растрепанной межевой дурнине;  ястребинка сорит  грязным, дрянным
семенем;  розетки  дикого  аниса,  жабрей,  лебеда,  чернобыльник осыпаются,
цепляются за все, а уж репейник, что дедушка, осердился, в бабушку вцепился,
ну везде-везде  он: в  хвостах собак  и коров, в  гривах коней, в рубахах, в
штанах  и даже в  башке,  в волосьях царапается  и уцепится --  выдернешь  с
горстью  волос. От кого и радость,  так это  от хрена --  зеленеет  бродяга,
бодрится молодо, из бурьянной глухомани он, словно из кутузки, на свет Божий
вывалился, радехонек воле.
     Сбежались тучки в одну кучку, березы  в лесу понизу ожелтились, коровы,
кони и собаки спиной к северу ложатся, перелетные птицы в отлет дружно пошли
-- верные ворожеи: быть скорому ненастью, быть ранней осени.
     Остающиеся в зиму пташки грустны, нахохленны. Сытые вороны угрюмо сидят
на  коньке  бани,  по  веткам  черемух   обвисли,  на  пошатнувшихся  кольях
окаменели, могильно- скорбные, задумались они о жизни, впали в тягучую тоску
иль дрему. Паутина перестала плавать в осиянном поднебесье, плесенью опутала
она прокислые листья бурьяна. Обнажились в межах мышиные и кротовые норы. За
баней  в  предсмертно  и  оттого яростно  ощетинившейся крапиве обнаружилась
цыпушка, которую искали все лето, мертвая, пустоглазая, почему-то ни мышами,
ни собакой  не тронутая.  Татарник  шишки раскрыл, сорит из них  волокнистый
пух.  Носит пух по-над огородом и пустой землею, бросает  в чащу, гоняет  по
реке. Хариусы, скатившиеся  на зиму  из мелких речек, принимают  пушинки  за
муху  иль метляка, выпрыгивают  наверх,  хватают их, после  сердито  головой
трясут, выплевывая липкую нечисть изо рта.
     Светла  вода, светел и  прозрачен воздух, но и река уже берется со  дна
дремотой, в воздухе день ото дня все меньше сини, туманы по утрам плотнее, и
лампы в избах засвечивают рано. Перезрелая, но  все еще темнолистая конопля,
качнет   ее,   чуть  тронет  ветром,  засорит  свинцовой  дробью.  Ребятишки
заворачивают  коноплю  в половики, бухают  палками. Провеяв  семя на  ветру,
горстями сыплют его  в  рот,  хрустят так, что беззубые  старики  завистливо
сердятся, гонят ребятишек заниматься молотьбой по-за глазами.
     Щеглы,  овсянки,  чижи, синицы из  лесу  на  огороды слетелись, шелушат
репейники  и коноплю. Воробьи,  по-здешнему чивили,  объединились  в стаи  и
такие побоища  поднимали, что по всему селу гомон разносился, над межами пух
и перья  летели.  Мятые, растрепанные, летошние  чивили жаловались: "Что мы,
что мы нехорошего сделали? Учили воровать? Воруем! Учили чирикать? Чирикаем!
Чем  мы, чем  мы  не  угодили  папе  с  мамой?!"  Старый воробей,  со  спины
коричневый,  по  груди  и  пузцу  седой от жизненных невзгод, глядел  из-под
лопушьего листа на эту серую  мелкоту, исполненный беспредельной горести: "И
это мои дети?!"
     Деловито чирикнув,  он  спархивал  в  сухой  бурьян. Опасливо, один  по
одному,  следом за  ним  в  межевую  глушь ныряли  и молоденькие чивили.  Из
кормных  зарослей  начинали раздаваться  такие восторженные возгласы,  такое
восхищение  папой,  что  он снизошел  --  в